Тепло ее руки

Тёмные стволы деревьев навевают тоску, а пожухлая трава будто светится неприветливостью. Конечно, вряд ли природа этого города будет ему рада. Наверное, даже весь город ему не рад. Неизменные красные кеды, пыльные и запачканные землёй, оставляют невнятные следы на извечно влажной почве, а потертые джинсы почти совсем не защищают от завывающего зловеще ветра. Хотя, может, это неосознанный страх обдает кожу могильным холодом? Небольшой площади пустырь посреди леса до сих пор веет ужасом. Но на него это не действует, он снова приходит и садится на кажущуюся ледяным пластом землю, опираясь спиной на толстый, шероховатый и привычно жесткий ствол дерева, запрокидывает голову вверх, должно быть, к пасмурному, серому небу. Но сквозь кроны растений, состоящие из колючих на вид темно-зеленых листьев, даже облаков не видно. Бледновато-желтый свет солнца пробивается к пустырю рваными лучами с неровными краями, придавая этому месту ещё более тревожное настроение. Он прикрывает глаза и вытягивает ноги вперёд. Он вспоминает. …Когда-то, он приходил сюда с надеждой. Ещё раньше, он был здесь с конкретной целью. А до этого он вообще об этом месте не знал, что, конечно, вполне естественно, если не слушаешь учителя на уроке, наблюдая за мёртвыми за окном. Теперь его влекут сюда воспоминания и пугающе настойчивое спокойствие. Когда-то он думал, что хуже быть не может. Что лучше бы ему быть таким же, как все. Это было когда-то. Но не сейчас. Не после всего, что случилось. Хуже быть может, и это он осознал гораздо позже. Когда спустя множество недель он понял, что кожа все ещё ощущает призрачное тепло чужой руки, а мысли с завидным упорством возвращаются к одному и тому же. Что на плече все ещё будто покоится чья-то голова, а нос щекочет лёгкий аромат фиалок. Тогда он должен был остановить проклятье, спасти неудачливых судей, спасти город, спасти всех. Но он никогда не думал, что этот его проклятый обернётся так. У неё были гладкие длинные волосы, самого чёрного цвета, что он мог себе представить, светлые серо-голубые печальные глаза, густые брови такого же угольного цвета и бледные губы, сжатые в тонкую полоску. Как и у него. Они были невероятно похожи. У неё были те же проблемы. Непонимание и страх, что сквозил при виде неё в глазах взрослых, издевательства и обидные слова сверстников, вечное одиночество… Дар видеть призраков. Вот только для неё все окончилось гораздо ужаснее. Он жив, а она мертва. Несчастная девочка двенадцати лет, что оказалась повешенной испугавшимися людьми из-за своей проклятой «особенности», которую она втайне ненавидела. Иногда. Но ведь мёртвые были к ней добрее, чем живые. С одним-единственным исключением, что живет триста лет спустя. Его тоже никто не понимал, он для всех был одинок. Разве что, если призраков можно назвать обществом, то друзья у него имелись. Как и постоянные собеседники вроде бабушки, что умерла от болезни. Но… Ведь если живые чего-то не видят, они в это и не верят. Потому он всегда жил неадекватным, проблемным среди нормальных и здоровых. Как бы не так. Наверное, именно из-за всеобщего презрения и непонимания, а также не без влияния своего драгоценного дара, он и обзавёлся своей странной любовью к зомби. Снова, мягко говоря, необычной для других. Будто бы остального мало. А ведь, как ни странно, от реальных аналогов восставших мёртвых глаза застилало пеленой страха. А лёгкие раздирало от бешеного бега. Да, все же он оставался человеком. Ненормальным, но человеком, что боится смерти и её жертв. Теперь же он больше не боится. Даже не опасается. Проклятье Ведьмы снято. Все вроде бы хорошо. Должно быть хорошо. Теперь в школе его не достают. С главным своим недоброжелателем они пережили всю заварушку с зомби бок о бок. Теперь на него не косятся с таким уж явным презрением. Хотя, даже спасение этого никчемного городка не слишком убедило людей в его собственной неопасности, ведь с мёртвыми он все ещё говорит. Теперь все стало как бы лучше, да. Хорошо бы в этом не сомневаться. На самом деле, ничего почти не изменилось, а его все так же зовут Норман Бэбкок. Ему уже четыре года как не двенадцать, а улицы остаются такими же пустынными, когда он, как обычно, идёт в школу, снова опаздывая. Но его мысли все еще обращены к прошлому. Норман приоткрывает глаза, шевелит плечами, разминая затекшую спину, и отточенным движением вынимает из кармана старую раскладушку, заглядывая в экран. На часах шесть-ноль-ноль, а ведь в половину седьмого он обещал уже быть дома. С неохотой поднимается, а после на несколько секунд застывает, вдыхая застоявшийся прохладный воздух, с целью найти желанный запах фиалок. Снова неудача. Он чуть морщится и сдвигается с места. По лесу идти несколько минут, а там, дальше, на недавно купленном велосипеде домой добраться можно быстро. … Он сидит на скамейке из какой-то тёмной древесины в маленьком дворике у дома Доунов, не вслушиваяась в эмоциональную болтовню Нила. Местами там проскакивают восклицательные счастливые интонации, но Норман даже не понимает о чём речь. Ему достаточно просто сидеть вот так и знать, что твой лучший друг рассказывает тебе все, о чем думает, все, что чувствует. Бэбкок считает, что никогда бы так не смог. Располовиненная при неизвестных обстоятельствах собака Нила прыгает вокруг него, тот пытается понять, куда ему повернуться, чтобы разговаривать с ней лицом к лицу, или, в конкретном случае, морде, а Норман просто чуть улыбается своей любимой, редкой, но искренней, полуулыбкой, что наполовину счастливая, а на другую половину — горькая. Потому что это довольно печальное зрелище — хозяин, говорящий со своим мёртвым питомцем. На душе становится как-то невыносимо мерзко. Нил не понимает печали своего друга, а ещё ему, довольно хорошо разбирающемуся в людях, кажется, что Нормана беспокоит что-то другое, помимо собаки. На невинный вопрос Доуна темноволосый только качает головой и тихо опровергает предположение друга, взгляд становится каким-то совершенно нечитаемым, а Нил делает выводы. Неутешительные, кажется. Бэбкок никогда не рассказывал, что же он увидел тогда, там, на пустыре. Он ни разу не говорил, какая она, та ведьма. Ни слова не было о том, как он убедил её прекратить мстить. Теперь Норман часто пропадает куда-то из дома, а знакомый велосипед стоит у сетки вокруг леса. У Нила не возникает сомнений, что проводит все своё время друг именно там. И он даже не думает спрашивать, почему. … Спустя ещё месяц или полтора Норман приходит к лучшему другу ночью, замёрзший и промокший под недавним дождём, и с особенно несчастным видом. Тогда же он почему-то выкладывает все, абсолютно все. И о навязчивом ощущения тепла чужой руки, и о тяжести, что давит на плечи, и о своей безысходности, и о непонятной, настойчивой тоске, и о том, что случилось тогда, о том, что говорила она. Нил понимающие кивает, выслушивает непривычно разговорчивого друга, а после заставляет Нормана вернуться домой и поспать, воздерживаясь от советов, за что тот ему безмерно благодарен. А наутро ему становится немного легче. … Он все ещё помнит то, каким чистым, зелёным сиянием она обернулась, уходя из мира. Он все ещё не верит, что её и вправду больше нет. Даже призрачное существование её оборвано. Он не хочет этого понимать, потому что в груди это отдаётся ноющей болью. И он всё же не верит, когда видит её снова. Он протирает глаза, словно грязные линзы очков, и ошарашенным глядит в её полупрозрачное лицо. Её глаза все ещё серо-голубые, а волосы самые чёрные на свете. А во взгляде виднеется печаль пополам с каким-то отчаянным счастьем. Он не знает, почему она вернулась. Он не знает, почему она выглядит гораздо старше, чем была. Но она находит в его глазах отражение своих чувств. Губы неверяще, с немой мольбой, шепчут её имя, а она печально улыбается, она, Агата Прендергхаст, девочка, что была повешена в двенадцать и провела на земле более трёхсот лет. … Норман не хочет почему-то рассказывать даже лучшему другу, что она, та самая ведьма, вернулась на землю. Ему даже не особо важно, почему она вновь здесь. Ему не приходит в голову мысль спросить её об этом — кажется, это все испортит. Она всегда рядом, а он и рад этому. Он счастлив, и она счастлива, что может быть лучше? Нил замечает, что его друг чаще улыбается. Что он сразу после школы бежит домой совершенно один, а не ждёт, по обыкновению, Доуна, чтобы пойти вместе. Нил думает, что, если это делает Нормана счастливее, то так даже лучше. Агата задаётся мыслью о том, что он имеет тот же дар, что и она. Значит, он тоже ведьмак. Она говорит ему об этом, а он снова тихо усмехается, сомневаясь в этом. Она пытается объяснить, но запутывается сама. Он, уже не сдерживаясь, смеётся, а она улыбается в ответ, чувствуя вдруг внезапно тепло его руки. Почему-то улыбка прячется, а внутри что-то сжимается. Ведь Агата даже коснуться его не может. Она думает, что подсознательно избегала контакта его кожи с её призрачной плотью ранее, так как боялась разочароваться в собственном счастье. Но теперь Агата знает, что делает это специально. Даже самая красивая душа неприятна на ощупь. Она до сих пор недоумевает, почему вернулась в этот мир, проскитавшись множество времени — четыре года, кажется, — в междумирье. Он старается не замечать того, что видит, как её что-то гложет. Она каждый раз вздрагивает, если он вдруг чуть не касается её случайным движением. Он думает, что ей неприятно, но потом вспоминает, что она призрак. Бестелесное существо. Он чуть мрачнеет, но все же почти ничего не меняется. Он все же рад, что она вернулась. … Норману кажется, что в нём что-то меняется. Что призраки вокруг становятся чуть ярче, а город обретает краски. Агата пожимает плечами, а он списывает все на неожиданную радость. Всё становится ещё сильнее со временем. Он начинает волноваться. А глаза Агаты в один день становятся действительно серо-голубыми, а не раскрашенными его воображением и памятью. А он ликует в душе. Однажды, к нему приходит осознание того, что это всё — его дар. Его сила и проклятие. Он пробует коснуться плеча Агаты, не надеясь даже на успех. Ладонь чувствует мягкую материю чёрного платья, а девушка моментально оборачивается. И совершенно не сопротивляется, когда он крепко сжимает её в объятиях, будто удерживая и говоря остаться с ним рядом навеки. Агата молчит, но молчание, как все знают, это знак согласия. Норман счастливо, даже как-то безумно, улыбается. А Агата понимает, почему вернулась. Всю жизнь она мечтала не о маме, а человеке, что станет ей самым близким, кому она сможет все рассказать, что будет понимать её с полуслова, что будет доверять ей, и кому она сама доверять сможет. В общем-то, все это о Нормане. А потому она с энтузиазмом отвечает на объятия, наслаждаясь его теплом, а он наконец-то вновь наяву втягивает в лёгкие нежный запах фиалок и перебирает пальцами её гладкие волосы, думая, что теперь все на сто процентов хорошо.