Если мы перестанем дышать

Тебе не спится. Ты лежишь на жёсткой деревянной постели в трюме корабля, переплетя пальцы рук на груди, словно древний король, что покоится в своём склепе. Но ты ещё не умер. Под пальцами ты ощущаешь, как неустанно колотится твоё сердце, как опускается и поднимается твоя грудь. Ты слышишь биение волн о борт корабля. Ты чувствуешь мягкое, убаюкивающее волнение моря. Ты пытаешься успокоиться от этого движения, но с каждым покачиванием корабля комната кажется всё менее реальной, и в твоём сердце нарастает тревога. Ты ничего не видишь, но от этого не лучше. Ты думаешь, что в комнате темно. Возможно также, что ты ослеп, или забыл, как определить, открыты или закрыты твои глаза. Какой бы ни была причина — темнота дезориентирует. Лёгкое колебание корабля в темноте заставляет тебя чувствовать, будто ты вращаешься в пустоте, будто исчезаешь. Если бы не сердцебиение под кончиками пальцев, не осталось бы доказательств, что здесь вообще что-то существует. — Ты здесь? — тихонько спрашиваешь ты у мрака комнаты. Кто-то был в комнате с тобой, но ты осознал, что не слышишь ничьего дыхания, кроме своего собственного. — Чего тебе? — последовал немедленный ответ. В его голосе слышалось лёгкое раздражение, словно ты его разбудил, но ответ был слишком быстрым, чтобы это послужило причиной. — Это ты? — спрашиваешь ты. Это его голос, знакомый, как твой собственный, но тебе этого недостаточно. Было проще немногим ранее, когда свеча горела на столе, и ты мог видеть его в другом конце комнаты, лежащим в тесной, как и у тебя, кровати. Но теперь ты можешь опираться лишь на звуки, и ты даже не слышишь его, пока он не начинает говорить. — Кто же ещё? — спрашивает он. Ты колеблешься, желая подтверждения: «Ты уверен?»  — Мы не играем, — резко говорит он, и ты говоришь: «Я не пытаюсь…», быстро, и тут вы оба затихаете. — Это я, — произносит он, смягчаясь, секунду спустя. — Как ты можешь быть уверен? — Я никогда и не сомневался. — Ни разу? — С чего бы мне? — С того, что как ты можешь это доказать? — Просто можешь и всё. — Он заговорил своим притворно-терпеливым голосом, который на самом деле лишь подчёркивал его нетерпение сильнее, чем что-либо. Это знакомо, это успокаивает. Ты ждёшь, чтобы он продолжил. — Существует лишь одна вещь, в которой мы можем быть уверены: в том, что мы — это мы. Даже если нам неизвестно, кто мы есть, по крайней мере, я могу быть уверен, что я — это я, а ты можешь быть уверен, что ты — это ты. Я знаю, что когда-то я был мной. Я не могу припомнить, чтобы когда-то прекращал быть мной. Разумеется, я не кто-то ещё. — он делает паузу. — А ты уверен в том, что ты — это ты? Ты задумываешься над этим. — Думаю, так. — Думаешь? Ты ворочаешься и затем смотришь в пустоту, из которой исходит его голос. — Я думаю, мы пропали, — честно говоришь ты. — Мы всё ещё здесь, — произносит его бестелесный голос. Теперь он пытается утешать. — Но — почему ты так уверен? — Твой голос звучит приглушённо и встревоженно. — Ты не чувствуешь, как мы ускользаем? Мы едва цепляемся за грань бытия. Мы в любой момент можем сорваться… мы исчезаем. Мы медленно стирались всё это время… теперь мы всего лишь голоса. Пока это волнует кого угодно ещё, мы могли бы быть — работой умелого артиста, произносящего слова, и даже это… — ты переводишь дыхание и начинаешь снова, медленнее и тише. — Я ничего не вижу. Я не уверен, что осталось что-то, что можно увидеть. Я верю тебе на слово, что ты вообще есть здесь. Когда ты умолкаешь, ты пропадаешь. Он молчит так долго, что ты уверяешься, будто он взаправду исчез из реальности. Но потом ты слышишь шорох в пустоте и мягкие шаги, и чувствуешь, как кто-то садится на кровать около тебя. — Видишь? Я здесь. Ты садишься. Напряжённо вглядываешься, но в абсолютной черноте не можешь различить его даже на расстоянии нескольких дюймов. Но ты чувствуешь его дыхание на своей щеке, совсем немного. Оно прерывисто и замирает с каждым твоим движением. Ты протягиваешь руку, и твои пальцы нащупывают холодный металл серьги, колючую щетину и очертания челюсти под тёплой кожей. — Это я. — Это кто-то. — Это я. Ты смущаешься. — Лучше не делать допущений. Так безопаснее. — Это я. Спроси что-нибудь, что знаю только я. Но ты не можешь придумать вопроса. — Что нам делать? — стонешь ты в темноту, окружившую тебя. Ты чувствуешь его руку на тыльной стороне твоей ладони, как он отводит её от своего лица. Когда ты сцепляешь свои пальцы с его, то ощущаешь соприкосновение. Доказательство существования. — Ты всё ещё считаешь, что я знаю? Его голос звучит слабо, будто он не уверен, хочет ли вообще, чтобы ты его услышал. Ты не понимаешь, следовало ли тебе это слышать, и молчишь, и в конце концов он продолжает. — Я думал, что корабль приведёт нас к ответам. Или хотя бы уведёт от прежних вопросов. — Он запинается. Он бессознательно чертит большим пальцем круги на тыльной стороне твоей ладони, и ты думаешь, что он бы ничего из этого не сказал, не будь вы наполовину исчезнувшими, останься от тебя что-то кроме голоса и руки, держащей его руку. — Но мне не нравится, как с нами обошлись. Нас привели в движение и подтолкнули в произвольном направлении… обрекли праздно плыть по течению от места действия — и когда мы наконец доберёмся до остановки, где мы будем? А нигде — на корабле… Ты понимаешь, что нужно что-то сделать, но не уверен, что именно. Ты и он — единственное из всего этого, что тебе понятно, и это не то, как вы должны действовать. Он никогда не шептал испуганно в темноте, и это не ты его обнимал и говорил, что всё будет в порядке. Ты не можешь найти верных слов, чтобы объяснить ему, что значение имеет только одно: вы оказались нигде вместе. Ты пододвигаешься и прислоняешься к нему, сидя с ним бок о бок. Ты держишь его руку в своей. Он тёплый и всё ещё живой, реальный и осязаемый в темноте. — Ладно, — говоришь ты. — Ладно. Ладно — мне самому немного нравятся корабли. Он издаёт придушенный и горький смешок, который так и застревает у него в глотке. — Я имею в виду — мы не ограничены, — продолжаешь ты отчаянно. — Мы вольны положиться — на случайность и причуду — мы можем делать всё, что захотим — что угодно, к чему лежит душа — без последствий. Это что-то вроде свободы. Неужели ты этого не видишь? Даже в темноте ты можешь быть уверен, что он смотрит на тебя. — Я вообще ничего не вижу, — говорит он, чуть скривившись. — Ладно — смотри, — говоришь ты, и, поскольку не можешь придумать, что ещё сделать, ты двигаешь голову на несколько дюймов, сокращая расстояние между ним и тобой. В темноте ты промахиваешься с положением его головы и останавливаешься, уже вслепую поцеловав его в уголок рта. Ты чувствуешь, как он прижимается к тебе всем телом, и чувствуешь щекой мягкий удивлённый выдох. — Это выглядит так, — говоришь ты неожиданно самоуверенно, — Примерно так, если не — с другой стороны, — и ты снова целуешь его, на этот раз в левый уголок губ. И на секунду он отвечает на поцелуй. Он целует ласково, будто пытаясь в чём-то тебя заверить, и отчаянно, будто ему самому нужно твоё заверение. Он прижимается к тебе, берёт твой подбородок в руку, наклоняя тебя удобнее, и тебе приходится удерживаться, чтобы вы оба не повалились спиной на кровать. Поначалу ты думаешь, что темнота — это, быть может, и хорошо. Может, и неплохо ненадолго исчезнуть. Различие между ним и тобой, кажется, моментально размывается: если он может держать тебя за руку, и говорить, что он встревожен, и целовать тебя вот так, — ты вдруг начинаешь верить, что можешь быть тем, кто утешает его, кто говорит ему, что убережёт его от опасностей — в том виде, в каком он это примет. Ты подаёшься назад, совсем немного. — Розенкранц, — начинаешь ты, и вдруг он замирает. На мгновение ты чувствуешь, как он вглядывается в тебя, пытаясь рассмотреть в темноте, а потом порывисто отворачивается, и вы вновь сидите плечом к плечу, едва касаясь. Его разочарование ощутимо, это давит на тебя; ты чувствуешь себя, будто тебе дали проблеск смысла жизни только для того, чтобы снова его отобрать. Ты не понимаешь этого. — Так это — нам не стоило…? — застенчиво спрашиваешь ты. Он ничего не отвечает. — Это казалось тем, что нужно сделать. — ты отчаянно оправдываешься. — На мгновение. Его молчание удушает. — Тебе же понравилось, — чуть не воешь ты. Это оказывает действие. «Это неважно, понравилось мне или нет, — выплёвывает он, разворачиваясь к тебе, взволнованный, недоверчивый, и расстроенный. — Дело не в этом. Ты невольно сжимаешься, и, может, это даёт ему паузу, потому что, когда он продолжает, то звучит скорее как будто пытается объяснить вместо того, чтобы нападать. «Время неподходящее, понимаешь? У таких вещей есть — порядок. Ты не можешь просто решить, когда им случиться». Его слова начинают налезать друг на друга, не оставляя тебе даже шанса разобрать. «У этого есть своя схема — правила — развязка, к которой нужно прийти, история, которую нужно исполнить — двое, преодолевающие все преграды, чтобы наконец оказаться вместе… разлука и воссоединение, может, перепутанные личности… тебе приходится понять, что такие вещи не могут просто — произойти — в полночь, когда темно, просто потому, что мы встревожены — должен быть момент, в конце, когда музыка звучит громче, и солнце клонится к закату, и мы точно знаем, кто мы такие, — момент, отложенный для — хотя бы для сердечного объятья, или… поцелуев, если мы захотим». Такт пропущен в молчании. Ты знаешь, что он ждёт, когда ты скажешь, что понял. — В конце, — медленно откликаешься ты. — Когда наступит нужный момент, — подтверждает он. — Сейчас время неподходящее, — повторяешь ты, словно только теперь начинаешь вникать. — Ты понял, — говорит он с облегчением. Ты думаешь об этом, сидя с ним рядом на узкой кровати, соприкасаясь в темноте плечами. Тебе время кажется вполне подходящим. — А как мы сможем это понять? — Хм? — Как мы сможем понять, что наступило нужное время? — Ну — когда всё остальное разрешится, все невидимые силы откроются взору и покорятся разуму, все скрытые сюжетные линии раскроются и станут понятны всем — ты увидишь. Останется сделать только одно. — О. — ты тоже задумываешься об этом. — Мы могли бы позаботиться об этом и заранее. — с надеждой предлагаешь ты. — И какой бы в этом был смысл? — Это было бы… дальновидно. — Дальновидно? — Ответственно. Нет смысла это откладывать. Это будет тяготить нас. Он вздыхает. — Ты так и не понял. — Мы бы получили больше от этого. — Так это не делается. — А мы бы взяли и сделали. — Так не положено. — Кому какая разница? — Ты говоришь это тихо, без особой надежды. — Они нас не видят. Ты сам это сказал. Мы выкинуты из действия. Мы не имеем значения для них. Им даже не нужно знать. — Дело не в них, — говорит он, снова доведённый тобой до белого каления. — Дело в нас, знающих, кто мы есть. Знающих наши собственные имена. Знающих, почему мы здесь. Если мы этого не знаем — как это может что-то значить? Как мы можем рассчитывать понять, чтṓ мы есть? Ты не уверен, что согласен с его доводами, но ты не знаешь, как объяснить, что ты думаешь, что вам совсем не нужно знать, кем кто-то является, точнее, кем они приходятся тебе. Вы сидите так какое-то время, вдвоём, бок о бок. — Ты сказал, там будет музыка? — наконец спрашиваешь ты. — Я выражался фигурально. — О. — Но — она может и быть. Если ты хочешь музыку. Он уронил руку на твою. Ты пододвигаешься к нему. — И у нас будет закат? — И мы узнаем наши имена. Ты слышишь отчаянное желание в его голосе и думаешь, что, даже если сидение рука в руке в неясной тьме корабля кажется тебе превосходным времяпрепровождением, ты мог бы и подождать его музыки и закатов. — Ладно — согласен, — нерешительно уступаешь ты и чувствуешь, как расслабляются его плечи. — Может, сейчас для этого и не время. А для чего время сейчас? — В полночь. — Если только мы не взяли курс на север. — Сейчас темно. Пора спать. Но он не шевелится, чтобы встать или убрать свою руку из твоей. — Раздельно, полагаю? Он молчит. — Как обычно. Его лёгкой нерешительности довольно, чтобы вселить в тебя надежду. — У меня есть место, — отмечаешь ты. — Совсем мало. — Так и ты тоже маленький. Он пропускает это мимо ушей. — Это — неправильно. — Сейчас темно, — настаиваешь ты. — Если ты уйдёшь, мы можем друг друга потерять. Тебе не хочется, чтобы он возвращался в свою кровать. Тебе нравится быть достаточно близко, чтобы чувствовать его. Это единственное, с тех пор, как он задул свечу, что позволяло тебе быть совершенно уверенным, что ты реален. — Я мог бы остаться, — говорит он после долгой паузы, будто уступая, хотя он и согласился слишком быстро, чтобы ты в это поверил. — Ненадолго. Пока темно. И вы вдвоём ложитесь, теснясь на кровати, которая непозволительно мала даже для одного из вас, не говоря уже о двоих. Он бурчит: «да уж, полно места» в твою грудь, с угрюмостью, которую ты считаешь всего лишь показной, и ты улыбаешься ему в волосы, и произносишь: «Что я тебе говорил?», и обнимаешь его. Поначалу он на грани. Ты можешь судить по тому, как его плечи остаются напряжёнными под твоим касанием, по тому, как он остаётся неестественно бездвижным, по тому, как его сердце ударяет дважды на каждый удар твоего. Но вы вдвоём лежите в темноте, не говоря ни слова, и он постепенно смягчается, расслабляясь рядом с тобой так постепенно, что ты едва замечаешь, как это происходит. Он лежит очень тихо, перебирая пушистые кончики твоих волос, будто всё гадал, какие они на ощупь, и ты по-прежнему обнимаешь его. Чем ближе вы прижимаетесь друг к другу, тем удобнее кажется кровать по сравнению с тем, когда ты был один. Всё ещё темно. Ты слышишь удары волн о борт корабля и тихое дыхание засыпающего Гильденстерна. Ты чувствуешь, как его сердце бьётся рядом с твоим собственным и как поднимается и опускается его грудь. Вы двое — единственное в мире, в чьём существовании ты уверен. — Гильденстерн? Он отодвигается от твоей груди, полусонный: «Ммм?» — Так будет момент… в конце? — Да, — мечтательно говорит он, — Да, пожалуй. В конце, когда время будет подходящее. Да, он настанет. Конечно, он никогда не настаёт.