Ловушка для бабочки

DaizyStripper - Monochro no kiss

      Бабочки любят яркое.       Субару красит губы красной помадой и ещё минут пять любуется собственным отражением. Хорош. Весь, как есть, хорош в своих, вроде бы, бессмысленных обрезках тряпок, которые принято гордо именовать нарядом для нового образа. И странно даже, что набор цветастых лохмотьев обретает на нём столь изящный вид, удачно подчёркивая каждую деталь фигуры и скрывая недостатки. Но о недостатках Субару, конечно же, лукавит. У него их нет, по крайней мере, по его же скромному мнению.       Он через зеркало ловит на себе изумлённый взгляд Куины и остаётся доволен произведённым эффектом, но ровно до того момента, пока гитарист не заходится истеричным смехом, который вызван явно именно яркими губами согруппника. Он сквозь смех пытается прокомментировать это неожиданное новшество, но Субару не решается разобрать слов, дабы не поранить собственное самолюбие. Берёт сухую салфетку и ожесточённо стирает насыщенно-алый, вызывая у Куины ещё большее веселье. А сам гитарист ведь раскрашен не меньше, вот только на нём эта алость губ и яркость подведённых глаз смотрится иначе, словно бы и должен так всегда выглядеть Куина — чарующе, едва ли не до божественного уровня. Опаляюще, едва ли не до желания выбежать в вечерний холод и выкричать эту болезненную нехватку одного-единственного человека рядом. Впрочем, Субару так и делает, возвращаясь назад уже порядком остывшим и умиротворённым.       Бабочки любят сладкое.       С отвращением глядя на янтарь стекающего с ложки мёда, Субару всё-таки пробует его самым кончиком языка, подцепляет совсем немного, но тут же морщится, запивая чрезмерную сладость обильным количеством воды. Не отступает — решается попробовать вновь и даже прикрывает глаза, лишь бы обмануть самого себя и упустить момент, когда медовая сладость вновь окажется на языке.       Он так увлечён, что наблюдающего за ним гитариста упускает из виду, а тот так и замирает с раскрытым ртом посреди чужой квартиры. Забывая, что хотел сказать, забывая, что вообще делал до этого. Всё его внимание приковывает розоватый кончик языка и эта тонкая грань до соприкосновения с льющимся янтарём. Совсем немного, неспешность и нерешительность обретают свой исход. Субару опускает ложку с мёдом в рот и смешно кривится, руша наваждение гитариста.       — Ну-ну, не нужно делать такой умирающий вид, Бару-кун, — успокаивает тот, расталкивая накупленное в холодильнике. — Помни, что мёд — это самое лучшее лекарство от простуды.       — Но я не болею, — ворчит вокалист и тут же звонко чихает несколько раз подряд. Очень своевременно.       — Я вижу, — хмыкает его нудный гость и, судя по оставшимся на столе ингредиентам, начинает готовить куриный бульон. Это смотрится почти мило, если не считать постоянного ворчания личного повара и врача Субару, назначенного для него самим лидером. — Ешь, и не вредничай, чай совсем остыл!       — Он гадкий!       — Как и ты, временами…       — Но Куина!       — Коди всё расскажу!       — А… — вокалист решает смолчать, зная, что за жалобами лидеру последует подключение к лечению Казуки с его народной медициной, а после и сам лидер бросит все дела и превратит жизнь Субару своей заботой в ад. Он смолкает, но всё же не удерживается от тихого: — С твоих губ мед был бы вкуснее в разы…       — Не люблю сладкое, — морщится Куина, руша одну из мимолётных задумок Субару, вот только врёт. На самом деле лишь боится заразиться, но отчего-то не решается высказать это напрямую, предпочитая казаться сильным и уверенным в себе другом-спасителем, предпочитая прикрываться вредностью и только ей.       Бабочки любят свет.       Возможно, Субару путает их — большекрылых — с мотыльками, но его теория действительно работает, судя по матерящемуся Куине, который пробирается к нему через темень зала. На свет. Спотыкается о кофейный столик, но удерживает равновесие, вскрикивает от попавшего под ногу пульта и всё же живым доходит до кресла, в котором сидит Субару, бездумно смотря в экран телефона и листая собственные фото.       — И часто у тебя такое случается? — Куина вытирается спешно, но пара капель с волос срывается прямо на широкую гладь экрана, а он даже не думает оправдываться — это мелочи, по сравнению с тем шоком, что пережил он, оказываясь в кромешной темноте ванной в самом разгаре всех водных процедур.       — Периодически, — неопределённо бросает Бару и вытирает экран кусочком отобранного полотенца, на что Куина лишь возмущённо фыркает, но не противится вовсе. — Порой хочется посмотреть на себя, чтобы… сравнить, как идёт тот или иной цвет и…       — Я вообще-то про отсутствие света в доме, — Куина даже глаза к потолку не закатывает больше, постепенно привыкая к самовлюблённости своего временного подопечного, и тот смущённо ойкает в ответ, бормоча что-то о ремонте соседей и проведении электричества в квартиру.       — Это ненадолго, — заверяет он после минутного монолога вполголоса с самим собой. — Максимум полчаса, а после включат всё обратно.       — Ну раз так, то давай вместе посмотрим пока на тебя любимого, — усмехается Куина и без зазрения совести падает с подлокотника в кресло, тесня Субару и прижимаясь к его плечу обнаженной спиной. Он этой смены положения набедренное полотенце собирается складками, обнажая угловатость острых коленок. И Субару бы должно удивиться этой хрупкости гитариста, граничащей с анорексией, но он лишь тяжело сглатывает вмиг загустевшую слюну, впиваясь взглядом в знакомый до боли рисунок тату.       Крылья бабочек трогать запретно.       Вот только не в том случае, если за обманчивостью хрупких крыльев и в напыщенной яркости кроется хитрый демон с кошачьей грацией и повадками лисицы, когда он прогибается от малейшего прикосновения к позвонкам, в одно мгновение забываешь — путаешь, кто на самом деле бабочка, а на кого ставились ловушки.       — Щекотно, — Куина чуть дёргается в сторону и прохладные пальцы мажут по тёмным крыльям, что под руками точно бархат. Обманчиво. Это всего лишь кожа и мимолётное прикосновение к ней будоражит Субару, как, впрочем, и каждое действие Куины, который разворачивается и уже с ногами забирается в кресло. Чтобы спустя один сорванный выдох и вовсе оседлать бёдра вокалиста. — Нужно проверить твою температуру.       — Я здоров, — спешит заверить Субару, не зная куда деть свои руки и беспомощно стискивая подлокотники ни в чём неповинного кресла. Он прикрывает глаза, но так только отчётливей ощущает, как прикосновения губ исследуют скулы, виски, и, только после, лоб. Ещё влажные прядки чужих волос липнут к лицу, будто бы тоже хотят его коснуться. И Субару хочется возмутиться, что температуру проверяют как-то иначе, но, вместо этого, он лишь прикусывает губы. Потому что сознание кричит о другом. Мысли в голове бьются жаром распалённой крови и в них только одна повторяющаяся фраза:       "Я болен! Я действительно болен тобой", — вот только произнести слова вслух, значит окончательно потерять себя. Или передарить Куине.       — Действительно, лоб и правда холодный, — удостоверившись в желаемом самостоятельно, Куина чуть отстраняется. На его лице нет и капли насмешки, но Субару отчего-то уверен, что всё происходящее — истинная провокация. — Но тебя всего бьёт озноб, Субару…       — Просто слезь с меня и всё будет в порядке, — натянуто улыбаясь, вокалист, сам того не замечая, так крепко сжимает зубы, что те чуть скрипят, стираясь друг о друга. Скрипит и мягкая обшивка под пальцами, не разрываясь, но понемногу выскальзывая из хватки. Так лишаются спасительной нити, контроля и разума.       — Но… — Куина прикусывает губу и трётся о чужой пах, чуть соскальзывая вперёд, — если ты замёрз, то лучший способ согреться — это держаться рядом. Как можно ближе.       На улице и правда давно уже держится вполне себе устоявшаяся зима, почти не снежная, но достаточно холодная, чтобы списывать всё на неё. Вот только внутри Субару полыхает неудержимое пламя, сжигающее без остатка. И совсем не холодно, разве что льдинки страха впиваются в сознание, предостерегая от ошибочности несвоевременных суждений и поспешной вседозволенности.       — Вообще-то, подобное можно расценивать как сексуальное домогательство, — сглатывая стон, рвущийся наружу от очередного скольжения, Субару отводит взгляд в темноту, но даже та уже не кажется спасительной — трепещет чернотой тысячи крыл, побуждая к решительным действиям, как и сам Куина.       — Пусть так, но разве не этого ты и добивался? — целует сам, понимая, что дожидаться решительных действий от самого Субару мучительно долго. Даже если давно хочется им обоим, даже если стоит так, что тянет прикоснуться к собственному бархатистому жару рукой, сжать в ладони, ослабляя напряжение хоть немного.       И Субару отвечает, наконец-то отвечает. Пылко, сминая чужие губы в безостановочной близости. Чужой пирсинг ударяется о зубы, холодными капельками чувствуется под языком и только усиливает желание. И руки, уже несдержанно блуждают по изгибам трепещущего в объятиях тела — жаркого и совсем не хрупкого, как ожидалось вначале. Гибкий, точно молодая лоза, Куина извивается в этих объятиях, окончательно сбивая с бёдер махровую преграду полотенца.       А давно позабытый, отложенный на стоящую рядом тумбочку, телефон перестаёт светиться, погружая остаток комнаты во тьму. Сквозь плотно задёрнутые шторки не пробивается и доля света вечно бодрствующего города, и зрение за ненадобностью отступает на второй план, отдавая обоих мужчин во власть иных ощущений, где тактильные ставятся в первую очередь.       Беглые прикосновения по рёбрам. Сброшенная прочь футболка. Поцелуи по ключицам и стон в них же, когда рука вокалиста накрывает обнажённый пах, так желанно и так… недостаточно для утоления почти животной похоти. Куина хнычет, вскидывая бёдра и толкаясь с чужую руку, но всё же сползает на пол, попутно сдёргивая штаны с податливого тела, ещё не любовника, но уже безумной прихоти в лице давно знакомого… давно желанного человека. Он весь превращается в слух, когда первое же прикосновение губ к истекающему смазкой члену вырывает из груди Субару благодарный стон. Тот шипит и плавится терпким желанием по влажным губам и умело порхающему языку, тонет в густеющей тьме и всё что ему слышится — трепет тысяч тёмных крыл, которые полнят уменьшающееся, замкнутое в вакуум, пространство комнаты.       — Не так скоро, — Куина пережимает основание члена, и приподнимается с долей сожаления, вынужденно лишая Субару спасительной разрядки. Тот всхлипывает жалостливо, и дрожащие его пальцы соскальзывают с плеч Куины, руки тянутся вперёд, желая обнять, и мужчина охотно поддаётся вперёд, седлая бёдра. Шипит, когда собственный, требующий ласки, член трётся о живот Субару и едва не срывается, вынужденно отстраняя руку вокалиста от себя. Он ждал слишком долго, жаждал этой близости, грезил ночами, как ненормальный, представляя, каково это будет — сводить с ума Субару, насаживаться на его член самостоятельно и двигаться медленно. Мучительно долго.       Но на деле приходится пережидать волну накатившего возбуждения, чуть остывать, зажимая чужое лицо в плен ладоней, зацеловывая и вновь шипя, когда нетерпеливость Субару всюду — в его горящих похотью глазах, на кончиках пальцев сжигающими касаниями, в его хриплом от пересохшего горла голосе.       — Я не могу больше ждать, — шепчет, обжигая дыханием левое запястье гитариста, чуть толкается вперёд, ощутимо скользя меж привлекательных половинок ягодиц, и стонет в поцелуй, весь, будто бы током, пронзённый дрожью.       — А больше и не нужно, — заверяет Куина, понимая, что ещё немного и он попросту кончит от бархатистых ноток тягучего голоса, что опаляет руки, шею, лицо… Он чуть приподнимается и, помогая себе руками, подставляет пульсирующую головку к промежности и лишь немного жалеет, что не может видеть лица своего вокалиста.       И когда он осторожно, претерпевая боль — ощутимую, но достаточно сносную, — опускается вниз, Субару кажется, что темнота перед ним разом разрывается на осколки, вспыхивает белоснежной яркостью удовольствия и тысячей мелких иголочек впивается в тело. Только спустя пару несдержанно быстрых толчков, он понимает, что это всего лишь включился свет, заливая пространство квартиры ненужной более слепящей яркостью. Но даже так, Куина не перестаёт казаться демонически привлекательным, когда смотрит так — в самую душу, двигается самостоятельно и тянется за новым поцелуем, когда уже на грани, когда нечем дышать.       И он срывается первым, даже руками себе не помогая, забрызгивает белёсым семенем живот и грудь мужчины, что под ним ещё продолжает двигаться, силой вжимая в себя его бёдра, оставляя красноватые отметины под пальцами и тоже срываясь. Голос Субару, не выкрик даже — расслабленный выдох — тает в настигающем вовремя поцелуе. Получается влажно, получается липко, когда оба музыканта соприкасаются плотно, будто бы силясь поделиться последними судорожными крохами пробивающего тела удовольствия, но им обоим уже плевать. Потому как воздух всё ещё один на двоих, потому что голод всё ещё силён и не думает утихать так просто.       — Если до следующего раза понадобиться ждать так же долго, то я с ума сойду, — признаётся Куина, руша неловкое молчание, и всё как-то само собой сразу же становится на свои места. Субару прижимает в ответ крепче, ещё ощущая себя внутри Куины и с неохотой думает, что нужно вставать, идти в душ, спасать мир…       Но всё это потом. А пока, можно ещё подержать в руках столь хитрую и желанную добычу, или же побыть пойманным самому.