Между мирами

Май. Последний месяц весны. Деревья прикрывали былыми нарядами свои худощавые стволы, ветви их заливались ранее потерянными искрами красок. Смытые временем и штормовым ветром вуали переливистых оттенков всех четырех сезонов года вновь обуревали игольчатые кроны. Ветви не пригибались к земле, не ломались и не трескались под натиском тяжелого снега. Белоснежные хлопья, чьи ледяные тени в порыве срывались зимою с серых туч, более не рассекали свежей прохладой небо. Грозные стражи, работой которых была стать вечной плотной пеленой для зимнего, обуглившегося морозом неба, почуяв приближение теплого мая, испарились и потаяли, плача. Далекого и запредельно близкого небосвода, его длинные, перистые щупальца скрывали солнце и играющие лучи, забавных, заводных ребятишек, греющих своей заботой звезды. Облака становились растрепанными и прозрачными, верно чистый хрусталь, подушками. Снежный цвет перин напоминал пролитую некогда в детстве гуашь, нежные и чистые простыни в светлой детской, яркость поздних ночных ярил. Их очертания издалека кажутся чересчур уязвимыми, ведь едва заметные фигурки уже заранее, будто были приговорены оказаться сожранными закатом. Закатом ранним, ярко-оранжевым, точно спелые апельсины на склонах диких холмов. От созерцания манящей в свои азотные объятья мантии отвлекали лишь птицы, несносные буллиты, одетые не по погоде в разноцветные одежки. Скоростные торпеды вновь стайками рассекали небосвод своими бесконечными крыльями, при этом щебеча чудеснейшие баллады. Они словно пытались уместить в своих крохотных тельцах и мощь, и стервозность, таившиеся в сильных крыльях, и ту свободную хрупкость, что каждый раз заставляла их вздыматься ввысь, опрокидывать землю и улетать в невесомость. Мелодичные песни, ритм, такт протяжным флером следовали за пташками, а они все продолжали лететь и лететь, не заботясь о том, что осталось позади, улетая все дальше... Никто не мог повторить и превзойти эти мелодии, ни один голос не смог бы воспроизвести мелодию, ласковый и зацелованный тучным небом, сорванный с маленького клювика пташки звук. Пение пернатых подымалось гремучим туманом из крохотного сердца, прятавшегося под доспехами в виде перьев, откуда проходило по горлу и вырывалось едким паром наружу. Каждое их мнимое слово для человека было прекрасным и неповторимым отголоском, отзвуком чего-то неосязаемого, но явно незабываемо сладкого. Сколько раз люди пытались ощутить на своих губах эту льстящую сладость? Сколько лет, столетий человек старался сымитировать чужую песню, песню чужого сердца? Однако веками истинная песнь оставалась непревзойденно лучшей, только оригинальные аккорды превращали кровь в горячую смесь, синтезированный бензин, чей состав воспламенялся от единого соприкосновения с огнем. Лишь правдивая нота заставляла быстрее кровь гнать по венам, вводя в состояние покоя и обольщающей иллюзионной змеей нирваны. Сейчас все возвращалось обратно. Каждый цветок возвращался к жизни, вдыхал сквозь листья теплый воздух, выпрямлялся и под легкий хруст невидимых костей пытался дотянуться до солнечных шляп подсолнухов. Зима, точно всякая влюбленная луна умирала на какое-то время, позволяя возродиться лету, что дарит свое тепло и жар, приносит пакет с улыбками и неподдельной радостью, а после надевает их на угрюмые лица людей. Правда в кузнецах, в которых работает парень жарко всегда, независимо от сезона и погоды за вырубленном в деревянной стене окном, иллюминатором в какой-то другой мир, неизведанное или же просто забытое, утерянное измерение. В конце данного месяца вовсю распускаются цветы, которые пестрыми пятнами украшают улицы города и раскинувшиеся поля риса, где хлопочут от рассвета до самого алого заката женские силуэты. Каждое утро они, как грибы в лесу после проливного дождя, вырастают то тут, то там, усеивая вспаханные и утонувшие в воде земли соломенными точечками. Однако, там где все свое время до самого пробуждения сонливых звезд проводит юноша, ничего не растет. Одни лишь сорняки, что сгорают и погибают от извечного, раскаленного потока, пламенными языками вырывающегося из железной коробки кузницы. Но после того, как заканчивается его смена, и он выходит из зловещего места, где вечно слышно лязганье металла и от тяжелой физической нагрузки длинной в несколько часов пот заливает глаза, видит как красива в своем совершенстве ночь. Создание, монстр, следящий за миром триллионы, вечность, с самого начала времен. На полупрозрачной ткани рассыпаны пудрой мириады ярких звезд, чье изумрудное сияние старательно украшает ночную доску цвета тьмы и пучин глубокого океана. И спорим, на дне, на зыбучей и мертвой почве, где в одной из впадин прячутся неведомые людям создания. Созвездия вырисовывались в различные фигуры и силуэты, и уже совсем скоро, в определенную ночь, отмеченную и обведенную красным в каком-нибудь стареньком календарике, они начнут двигаться. Танцевать танго, притягивая и зазываю наблюдателей к себе ввысь. Начнут покачивать бедрами, всплескивать мертво-бледными руками, вытягивать грациозно лебединые шеи и расправлять, верно уставшие атланты, плечи. И чтобы вовсе свести с ума заплутавших путников, взоры которых были удостоенные узреть чудо Света в своем неприглядно идеальном перфекционизме, эти сверкающие обитатели мрака примутся петь. Губы их будут крепко сжаты и потресканы долгим безмолвием, а пряные мелодии будут настолько тихи, едва слышны, что всякий потеряет голову и утонет в море догадок, так и не узнав источник бархатного звука. Но есть один секрет. Если прислушаться, то можно услышать дуэт звезд и ветра, создающих неповторимую песню спокойствия и умиротворения. Эту игру можно выиграть. Только смысл не в победе, а в дуэте. Лишь дурак станет соревноваться с совершенством, пальцы которого некогда слепили его лицо, аккуратно вывели бантиком губы и подарили бьющиеся сердце. В один из свободных дней, когда не нужно было идти в кузницу, в горящие металлическим пламенем стены, в чьи железные швы впились красный отблеск и запах раскаленного железа, напоминающий приторный запах крови, снова начали плясать звезды. Даже гордый и отреченный Регул стал сиять еще ярче, чем прежде, переливаясь всеми кипельно-белыми оттенками, тонами некой безупречности и аскетичной вольностью. Именно сегодня Аситака мог себе позволить покинуть город и отправиться за его пределы, где люди почти не встречались. Их заменяли звери, жители леса, бродившие, разрыхляющие своими лапами и копытами бугорки зеленистых холмиков относительно неподалеку от огромных деревянных ворот, защищающих возвышенный над змеистой речкой Железный Город. За этими уходящими в вертикальную даль стенами жили рабочие, обычные люди, которые поэтапно восстанавливали разрушенные дома и небольшие предприятия по переработке металлов. Хотя с каждым уходящим зимним в лету днем люди здесь походили больше на призраков, закованных в грубые колодки, в чьих зрачках поблескивал острый, заглотанный каждым выжавшим крюк. В их укрытых помутненной белизной изнеможения глазах теплилась надежда вернуть утерянное, начать новую жизнь. Жизнь, полную счастья, жизнь, о которой слагали притчи и рассказывали перед сном детям, чтобы те видели живописные сновидения, вырисованные не хуже чем спрятанные в галереях картины оливковыми красками. В их расплавленных ребрах бились маленькие, перепуганные сердца воинов, вокруг вились бурлящие нити. В трясущихся от волнения и переутомления рук вились змеи веры в существование в мире без войн, и эти коварные, шипящие создания всякий раз нашептывали и напоминали об этом, делая из человека одержимого и раздражительного работника, готового пойти за мечтой и на поле боя, и на верную гибель. Они хотели жить, не делая прежних ошибок. Но разве человек мог жить, не ошибаясь? Они и так совершили слишком много оплошностей, приведших к разрушению их дома и целого леса, что за последний год оправился и наконец стал таким зеленым, как и раньше. Человек только и мог, что разрушать и применять своего товарища в качестве оружия, не видя чудес и даров мира, смерено окружающего его изо дня в день. И почему он позволяет себе так думать о людях, живущих за возведенной решеткой из частокола, куда они себя поместили саморучно? Он настолько не разделял этой боязни и веры в абсолютную безопасность, выстроенную в виде искусственной преграды, прутьев, которые некими идолами разделали земли обитателей дикого леса и жителей города, чьи руки при малейшей угрозе хватались за холодный металл оружия. Неимоверно непонятное количество переплавленного в странные фигурки железа, искусно упрятанное в старые, пыльные и заросшие густой паутиной кладовые. Разве он не был одним из них? Он не жил мирскими потребностями, ему не нужно было извечное и излюбленное многими веселье, парнишка не боялся мелодии затишья и призраков одиночества, которых так страшились люди. Они дрожали от одного упоминания о смерти, боялись того, что могла сотворить старуха с косой, ведь только в ее власти, в ее костлявых и дряхлых руках был выбор их ожидаемой гибели. Однако Аситака не ощущал трепета, почва не уходила из-под под, и внутри все переворачивалось вверх дном, ноги не становились ватными, а руки не дрожали, тело не сковывал неистовый страх. В нем всегда будет жить та самая заветная частичка неизбежного конца, этот яд течет по его жилам из года в год, он никогда не исчезнет, до самых последних его дней отравленное зелье будет шествовать по венам, смешиваясь с кровью. Он не чувствовал испуга перед неминуемой кончиной. Он как никто другой четко и ясно понимал - за каждым рано или поздно придет страж времени. Его разум не отрицал этого, а сердце не пропускало удара во время мнимого диалога с самим собой о уготовленной кем-то свыше человеку судьбе. Юноша знал, кто и как за ним явится, знал облик, знак лицо смерти, чей череп покрыт вуалью страхов и горьких надежд. Со стороны это, наверное, казалось отрешенной храбростью или же вольной беззаботностью, но ему не было дела до этого. Он даже не проводил грани разницы между двумя сравнениями и путами, ведь это не изменит того факта, что настанет время и та самая отрава, бежавшая по его жилам, наполняющая капилляры и извилисто проносившаяся по кровенному лабиринту, так или иначе вновь даст о себе знать. Она лишь сменит облик. Пожалеет его, дабы в заключительные минуты жизни он не испытал фобий, от которых отказывался, как от ненужного хлама. Храбрец. Друг охотника и воителя времени. Юноша отказывался от утех, развлечений, продав свою душу чувствам, а не грехам, как некоторые из тех, кто окружал его от раннего рассвета до позднего кровавого заката. От этого зачастую его называли странным, отрешенным, но он и не ждал в ответ понимания, поэтому просто продолжал жить и быть аскетом в обществе. Парадоксальная фигура, в чей голове жили лишь мысли о скором возращении человечности к людям и всемирном спокойствии. Однако каждый день мир испытывал его сердце, старался разорвать огненную звезду, упрятанную за двенадцатью крепкими щитами, расколоть на множество мелких осколков непоколебимую веру. Он чувствовал, как внутри все разрывалось, когда взгляд его падал на горе людей. Мимо них слонялись люди, равнодушно проходили сквозь, упиваясь собственным проблемами. Бывший принц племени Эмиси не мог простить себе их хладнокровия, не мог поверить, что он причастен к роду таких же жалких людей. Исходя из этого он всегда старался всем помочь, как только мог. Для этого он работал в кузнице. Часть его помогала восстановить город, помочь нуждающимся и не оправившимся полностью после войны. Это был чистый воды альтруизм, за который потом его либо осуждали, либо хвалили. Делались эти благие поступки не ради всех тех комментариев, что отпускал народ, о, нет. Тот восторг, что поглощал их при очередном проглатывании еще одного пересказа, побуждал многих меняться, становиться более радушными. Именно это, эта легкая улыбка и опьяняющая радость заставляла его не сдаваться и верить в лучшую сладость, оставшуюся в стальных сердцах искалеченных друг другом людей. Он видел упоение, блаженство и любовь к миру, и в такие моменты безупречности сердце его начинало трепетать, отрываться от аорты и полой вены, взбираясь, словно упертый скалолаз по крутому склону, все ближе к гортани и, начиная переходит на бег. В голову ударяли тысячи молний, тысячи мыслей проносились со скоростью пули в потоке мыслей, оставляя за собой дорожку следов. А на согнутые от перевозбуждения кости выливался средним мозгом сироп тонуса, который превращал тело в мягкую и тягучую консистенцию. Казалось, что не земля убегает прочь или же становиться зыбкой, точно пески в непроходимых джунглях, а ты становишься воздухом, паром, что вот-вот окажется где-то среди слоя сгорающей атмосферы. Однако часто все эти душевные торжества, победы сердца над жестокостью и рвением правления пропадали достаточно быстро. Эмоции подобного диапазона, диапазона воистину счастливого человека, не жили больше дня в человеке, как и симпатия к дождливой осени, приносившей слякоть и мокрые ковры из опавшей листвы. Парень отличался от всех тех людей, что делили с ним рабочие часы в жаркой кузнице, летая над полуразрушенным " железным " городом, белой вороной. Он неустанно оставался той самой тенью и силуэтом, фантомом, сочетанием силы и смелости, нескончаемо ищущей свою обитель мира. Он глядел зорким взглядом ястреба на переплетающиеся улицы, по которым колесили, попадая в глубокие колеи, нагруженные рисом повозки и не ощущал в груди ни огня, ни празднества, ни печали. Там было пусто. Глухо. Тихо. И то, что прохожие называли "сердцем", он теперь перестал чувствовать в своей заплавленной остывшим металлом груди, перестал слышать трепещущий стук громоздкого биения. Апатичность и холод людей так или иначе остужали и его сердце, ранее содрогающиеся неконтролируемым пламенем свободы. Он, точно мечтающий мальчишка, предпочел бы быть лесом, нежели чем шумной улицей. Однако, несмотря на все детские мечтания и наивные пожелания, он оставался человеком. Хотел ли он быть им? Он замалчивал, проглатывая язык, теряя всякий голос. Человек... Это определение било по вискам, давая слишком резкое, точно неприятная отдушина лизихитона, значение той сущности, что ходила на двух ногах и якобы думала разумно. Буря понятий и курьезных постулатов, от которых почти невозможно было отделаться, смешивались и выливались разноцветной краской на головы людей, выкрашивая их волосы и души в разные оттенки пиявочных, изящно прилипающих к коже качеств. И это настораживало его, напоминало каждый раз о потаенных кошмарах и монстрах, живущих в любом, в каждом человеческом отродье. Он боялся пробудить их, найти в себе, боялся, что чужой холод растопит оковы, сдерживающие его темных созданий. Привыкший к двойной жизни, долгим походам сквозь пыльную тропу из обители жителей леса к стальным воротам Эбоси, юноша продолжал плутать в лабиринтах, заходя все глубже, в самый центр головоломки, чье построение было создано кем-то до жути коварным и не по годам мозговитым. И лишь нервная встревоженность, чья разгоряченная импульсивность прожигала его изнутри во время продолжительных скитаний по лабиринту, оставалась той ничтожной крупинкой, которая изредка загоралась, благодаря раскаленному лучу солнца, и, заходя яростным огнем, пробуждала в нем нелепую привязанность к городу. Однако только в лесных чащобах ему было, как всякому ребенку, засыпающему исключительно под нежное сопение материнского тепла, поистине спокойно. Лишь на дикой траве, что с утра становилась мокрой от выпавшей росы, он мог бездумно погружаться в сладкую дрему и видеть выписанные чьей-то молярной кистью сны. Под негромкие баллады птиц и размеренное угуканье сов он забыться, окунуться с головой в собственный мир сахарных иллюзий, непрерываемый никакими чуждыми и раздражающими звуками, что не оставляют попыток поскорее вырваться из соседних домов и кузнец. В затерянных зеленых джунглях, орошенных хвоей, он был готов остаться и жить вечно, пока яд прожжет его жилы и не превратит алую кровь в смертельную отраву. Казалось, его желание было настолько сильным, что он невольно превращался в ребенка, чей хитроумный мозг находил решение задачи в самом элементарном и вместе с тем самом сложном ключе. Поначалу ему казалось будет достаточно притвориться деревом, стать камнем, чья поверхность будет отбита через многие века дождем, диким ветром и пылкой любовью леса. Но требовательность уважения уже того взрослого человека, каким он являлся за пределами сладостных грез, каждый раз дергала за ниточки и отводила с помощью его же собственных ног к пыльной тропке, прочь из диковинных владений духов. Он был чужаком. Он был человеком, от которого нужно было беречь лес. Именно, природу надобно охранять не от пожаров, а от людей. Ведь люди, как зараза, всемирная болезнь, разраставшаяся с каждым годом все больше, уничтожающая все на своем пути без детального разбора. И даже его непростительная страсть и любовь к лесу, ничего не меняла, не делала из человека кого-то другого. Человек - приговор. Но этот приговор никак не мог остановить парнишку ощущать ту силу и мощь лесных духов, живущих и прорастающих внутри его тела, что каждый раз, как верные охранники, встречали его на пороге своей территории. Он не мог остановить ту растекающуюся по венам умиротворенность, протяженностью во многие года, быть может, длинной даже в целые столетия. Он не являлся больше человеком, от прежнего Аситаки осталась лишь оболочка, которую видели люди и простые прохожие. Душа его уже давно умертвлена тем жутким ядом, отрава убила его, превратила в куклу, марионетку, пустоту, чей конец - отсутствие конца. Однако эти крошки, стражи, живущие в кронах высоких деревьев, возродили его из праха своими слезами, верно фениксы, чьи хрустальные слезы возвращают к жизни безмолвные трупы. Юноша пытался начать все заново, не будучи ни человеком, ни обитателем леса. И духи, подарившие ему душу, словно читали его мысли, предугадывали и пытались возлюбить существо, так рьяно желающее быть одним из звений совершенства. Сегодня парень наконец-то мог покинуть город, выйти из закоулков, не теряясь и больше не смотря в глаза, в которых отображались отблески усталости и бремени, давившего на плечи людей. Теперь он на несколько часов, хотя бы на пару мгновений мог отречься от окружающих. Он мог прекратить быть человеком и в облике блуждающего фантома отправиться в лес, где царила свежесть, тянувшаяся от ручьев, переплетавшимися потоками между собой. Юноша шел аккуратно, крадучись, стараясь остаться незаметным, будто бы он всего лишь еще одна сумрачная фигура, прятавшаяся за мрачными очертаниями ночи. Но его видели и узнавали, здоровались, приветствовали. И парень старался вытянуть из себя хоть один звук, но не мог. Ссохнувшиеся губы никак не размыкались, и ничего не удавалось выдавить из себя в ответ. С уст не сорвалось ни единого слова, им слишком сильно преобладало желание поскорее удалиться из этого места. Это непередаваемое ощущение сжирало, покусывало изнутри, било и заставляло уставшее тело идти дальше по незримой тропе все ближе к черте окутанного тьмой леса. На ходу сердце его стискивало до жути странное чувство, что заставляло останавливаться, не пересекать черты города, однако вместе с тем это ощущение перебарывала другая эмоция. Это была пламенная стрела, она прожгла его насквозь и с ее заостренного кончика капала кровь и ядовитый эликсир, вкус которого был сладок и прян. Прут, отправленный неизвестном ему в спину, тащил юношу навстречу ветру, игривистый мальчуган встречался с ним лицом к лицу, выбравшись из густого леса, и взъерошивал его распущенные волосы. Подходя к громадным воротам, он заметил два мужских силуэта, что были на полголовы выше его. Внутри что-то резко оборвалось и по бедрам прошлась волна тяжести, будто бы кто-то внезапно ударил его тяжелой секирой прямо по оголенным костям. Мужчины стояли в разных углах, перебрасываясь через каждую минуту новой парой пустых фраз, под их глазами были мешки и синяки, говорящие о диком переутомлении, которое скрывалось в их мощных телах, не тронутых до сих пор прикосновением старости. Вскоре их смена подойдет к концу, и они вернутся домой, где их ждут любящие жены. Усталость испарится, появится уже привычное спокойствие, вызванное уютом, любовью и теплом, подаренные членами семьи. А кто ждал дома Аситаку? Комары, что летели на манящий свет лампы, да и четыре стены самого строения, в котором он жил. А с другой стороны, где его дом? Был ли он у него? Покинув родную деревню, он остался почти один, а этот город не смог заменить дивных окрестностей, где заблудилось его детство. Здесь было все по-другому. И даже попытки привыкнуть к новому дому не увенчались успехом, они оказались тщетными и полыми. Тут он был своим, хотя парень все равно чувствовал себя посторонним, лишним, спустя столько времени юноша не мог свыкнуться с той жизнью, которую проживали горожане. Его никто не ждал дома, у него почти не было друзей, он предпочел сказочное путешествие в одиночку, не имея прихоти жить тем существованием, что называли жизнью. Аситака хотел иного, он мечтал о счастливой жизни, где будет присутствовать любимая и их дети, при этом не сбегая после работы в паб или к другу от жены, дабы залить стаканом саке свою появившуюся из ниоткуда печаль. Заметив парня, его приветствовали стражники, размокнув ссохшиеся и потрескавшиеся губы. Бывший принц Эмиси поздоровался с ними, ощутив, как уголки губ предательски зажглись слабой болью, изогнувшись в дружелюбной полуухмылке. Завидев его хорошее настроение, мужчины позволили себе отпустить пару шуток, на которые губы парнишки искривились, вырисовываясь в неэнергичной улыбке. Он зачастую их юмора не понимал, шутки казались ему плоскими, не смешными, иногда и вовсе глупыми, лишенными всякой природной харизмы. Но этого Аситака старался не показывать, такой юмор был по душе всем тем людям, кто его создавал и слушал, не стоило портить их идиллию своим мнение, которое они не разделят. Выйдя за ворота шумного города, юноша побрел по протоптанной дорожке в направлении леса. Когда нога его ступила на пыльную тропку, то его ребра затрещали, будто бы некто попытался сыграть на них легкий джаз. Он прикрыл глаза, чувствуя, как подступает теплое блаженство. Оно окутывает палец, еще один палец, ногу, бедро, руку, туловище и медленно змейкой ползет к затылку. Свяжите руки, наденьте повязку, тяжелые латы, но он найдет этот лес, его сердце привязано к этому месту невидимой нитью. И ее невозможно порвать, разрезать, сжечь. Шел он не оглядываясь, подняв черные глаза к ночному небу, что было усыпано ярчайшими звездами. Парень наполнялся мертвой прохладой света и живостью надежд, отправленных влюбленными в мирную тишь луны. Околдовываясь затишьем, он продолжал свой путь, твердо ступая и чувствуя сквозь подошву каждый камушек, встречающийся ему на пути. Клеточки его тела начинала все громче подпевать двигающимся созвездиям, ведь он с неумолимой скоростью приближается к заветному месту. Он ощущает запах, ощущает легкую морозность ручья, жар смолы, обнаженно стекающей по стволам деревьев. Вдыхая свежесть, распирающую тело изнутри, Аситака улавливал ноты знакомого аромата. Его обладатель находился за много километров от него, но версты не значили для него ровным счетом ничего, это были такие пустяки и мелочи. Это не мешало ему слышать пленяющее благоухание добродетели и венца творения. Спустя какое-то время он добрел до входа в лес. Замер. Пропустил около минуты без кислорода, словно боясь от непривычки задохнуться, захлебнуться свежестью. Легкие заерзали, уселись и прижались устами к трахее, чтобы поскорее глотнуть свежего воздуха без примесей ярости и железа. Еще один шаг. Шаг. Заветный шаг и он окажется в другом мире, где нет суеты, где течет размеренная жизнь, которую то ли не хотели, то ли не понимали жители города Эбоси. Молодой человек делает один плавный порыв, верно ступает безветренно с обрыва прямиком в объятья бушующего океана. Вот оно совершенное царство, не принимающие принца как обитателя этого очаровывающего места. Майский лес. Сердце замирает. В это время года этот мир становился еще более особенным, чем прежде. Этот месяц не спутаешь ни с каким другим. Лес в это время будто бы живет своей жизнью, и ему никакого дела нет до визитеров. Но именно этот посетитель всегда привлекал к себе внимание, к нему стекались многие духи, словно к теплому свету, что развеял долгий, затянувшийся мрак. Лес моментами проявлял интерес к гостю, регулярно приходившего сюда, но все равно тот отказывался принимать его. Ветви, почки, корни содрогались, когда запускали свои тонкие и хрупкие щупальца в его душу, поскольку в нем по-прежнему оставались осколки души человека. Этот лес еще помнил, что сделали с ним люди, с какой жестокостью пришли и с какой болью после покинули его разрушенную обитель. Стоило ли отказываться от этих частичек? Ведь так или иначе это оставалось частью его мира, он родился человеком. Разве можно было отказаться от того, кем ты появился на этот свет? Однако он мертв, как человек, он уже давно опустошен, выпит. Тогда было ли возможным жить с этими кусочками, осознавая, что дом твой находится не среди людей, а в лесу, где тебя принимают в пушистые, игольчатые объятья. Лес был готов принять его, как своего, но при условии, если юноша избавится от последних обломков, что сохранились в далеких углах его души. Если он перестанет быть человеком. Но как же Сан? Как живет она? Сколько бы она не отрицала, девушка все равно оставалась человеком, существом, рожденным женщиной, возможно, весьма привлекательной женщиной со стеклянными глазами, копной арахисовых, прямых волос. Однако в ее отважном силуэте, закаленном тельце не было ни тени жутких страхов, что заковывают в путы лесных существ, прятавшихся, верно напуганные расколом грома ребятишки, за огромными стволами елей. В накаченных мышцах, длинных и ловких руках не теплилось ни доли игольчатой жестокости, по венам не текла хладнокровность, лишь любовь по отношению к природе, и ко всему тому, что движется, к тому, что когда-то очень давно вскормило ее и вырастило в ней бойца. И лишь еще ее давнишняя боль и детская обида была защитой, щитом с продолговатыми шипами, которым она умело закрывалось от людских стрел и скоростных пуль, вылитых потом и непосильным трудом в кузнецах города. Почему бы тогда ему не направить все усилия на то, чтобы избавиться от тех кошмаров, приводивших в оцепенении его излюбленных духов, чьи бездонные глаза стали роднее жара человеческого сердца? Он смог бы остаться здесь. Стать одним целом с пронизывающим ветром. Перед сном погружаться всякий раз в те баллады, что распевали птицы, ощущая, как внутри распускаются, расплескивают руки радостные цветы. Получать мудрость многовековых деревьев и духов, чья жизнь, непроглядная сфера волшебства, обитает, течет рекой меж выступающих из-под земли корней, толстых стеблей, взбирающихся вверх к небу вдоль растянутых стволов. В конце концов, Аситака мог окончательно остаться с Сан, не спрашивая ее разрешения. У него был шанс стать таким, как она. Но разве он мог? Разве юноша имел право проживать за одну жизнь целых две? Как бы сильно он ненавидел, ни питал различных чувств, враждуя с кровожадностью людей... Быть может, это была еще одна причина? Кто-то должен был бороться с нарастающей со временем излишней гордостью и тщеславием людей, может этот " кто-то " и был Аситака... Тем более парень обещал остаться Эбоси и всем тем смиренно живущим " подданным " в городе своей властной Госпожи, чья эгоистичность ценилась, превращалась в истинную заботу и нежность. Но они должны были отстроить их дом заново, эта жестокая любовь лишь закаляла их. От этого сердце юноши щемило еще больше, чем когда-либо. Затишье лабиринта, выструганного из длинных лиан и высоких деревьев, верхушки которого, тянулись ввысь, стараясь достать до голубого неба, заставляло парнишку забыть о том прошлом, времени, запуганно прятавшегося за широкими плечами атлантов. Об этом могли помнить лишь те немногие, кто знал юношу с первого появление его в " железном " городе, в столь величественной и непреступной на тот момент крепости. Растворяясь в пространстве, становясь еще одной молекулой из всего несчетного количества, в лесу Аситака становился кем-то другим, кем-то странным, кем-то или чем-то бескостным, бесхребетным и прекрасным. Внезапно по телу принца прошелся электрический заряд. Молниеносный угорь пронесся по плоти волной тепла, а потом резко пробудил прилив сил, вцепившись зубами в натренированные работой в кузнице руки. Парень почувствовал, как мышцы начали поэтапно набирать мощь, разгораться, гореть адским огнем, сжигающим эпителий за эпителием. Его юное тело не разрывалось, не изнемогало от неистового напряжения, не раскраивалось ножами усталости. И этот опасный костер, что принялся сжигать его изнутри, придавая сил, молодой человек старался тщательно контролировать, обуздать, держать в твердой хватке. Он после ощутил, как неожиданно что-то внутри оборвалось, рассыпалось, распалось и красило хаосом внутренности. Некая печаль разом обхватила его, навалилась на ключицы, попыталась усадить на колени, переламывая косточку за косточкой, упиваясь приятным хрустом. Но юноша ответом расправил плечи, вздернул нос к небу, напряг многочисленные вены, ставшие ему вторым скелетом, и каменно замер, верно мраморное изваяние в одном из древнеримских садов Олимпа. Снова этот пленяющий аромат. Пшеничная мелодия, оставляющая на устах сахарный привкус. Оставляя на щеках воздушные поцелуи дикого ветра. Оставляя на ресницах изящные отголоски покачивающихся танцев пшеницы и риса, прорастающих на невероятно далеких гулах. А позже снова, опять этот удар, грохот, подрез, раскол, выводящий из анабиозного состояния, раскалывающий своей тяжестью лопатки и мелочные хребты, мелкие позвонки, оголенные инструменты, на чей поверхности любит играть могильный зной. И тут он понимает, громко прикрикивает в голосе, отчего краешки губ предательски начинают ныть и изгибаться под натиском слабой боли. Что-то случилось с Сан. Он ощущал это. Дыхание его учащалось, пульс ускорялся, переходил на бег, точно при быстром и легком сне. Уста старательно глотали воздух, легкие задыхались, кашляли, стараясь прильнуть как можно плотнее к трубкам трахеи. Куда? Куда бежать? Аситака огляделся и стартанул с места в сторону ручьев, чувствуя, как кто-то тянет за прозрачную нить, связывающую его и очертания девушки волка. Его сердце прижалось к самой груди и казалось вот-вот разорвет диафрагму, выпрыгнет наружу, отрастить ноги и помчится сломя голову в глубь бездальнего леса. Он бежал сквозь лес, выкрикивая заветное имя, голос его иногда срывался на нет, но принц не останавливался, с его уст по-прежнему слетало имя волчицы. Все плыло перед глазами, деревья сливались в единую зеленую полосу, что плясала возле него, превращая лес в сплошное полотно, которое сужалось сильней и сильней с каждый минутой, потерянной в бездонном пространстве. Он улавливал совсем негромкие всплески журчащей воды, поэтому сломя голову парнишка все быстрее рвался в сторону ручьев, где обычно в столь позднее время обитала хранительница леса, заточенная в физическое тело красавицы, что принадлежала ненавистному роду человеческому. Почти ничего не видя сквозь кромешную тьму, застилавшую дорогу, принц продолжал бежать, превозмогая ноющую боль в теле, что вновь проснулась после очередной нагрузки на мышцы. Внутри него все кричало и рвалось, разрываясь и превращаясь в хаос. Он чувствовал, как руки его похолодели, как поднималась сонно тревога, раздирающая пополам. Где же она? Что случилось?! Быть может ему показалось и это простой, неожиданный взрыв паники, который растекся по венам, охлаждая воздух вокруг? Возможно это было лишь то самое смятение, единственный тот жуткий страх, что мог мучить его даже в грезах и блаженных сновидениях. Страх за Сан. Испуг, из-за которого разрывалось сердце, а кровь закипала, заставляя испытывать нежеланное ощущение. Какая бы не была стражница зверей, для него в хрупком силуэте волчицы жила маленькая девочка, что никого не подпускала близко к себе, скалясь от дикого гнева, вызванного алчными людьми и их отвратительным поступками. Перепрыгивая вылизавшиеся из-под земли корни громадных растений, он не сдавался, продолжая бежать. Мрак уже почти совсем окутал просторы леса, поглощая все линии в объятья темных тонов ночи, становилось все прохладнее, но Аситака этого не замечал, не чувствуя подкрадывающегося мороза, он достиг нужного места, однако никто его там не встретил, кроме воющего ветра и бьющихся об камни волн. Его лицо обжигал холодный вихрь, поднимавший с покрова земли разноцветные, скукоженные листья, что после рассекали небо, создавая длинные ленты, состоящие из разукрашенных огоньков осени. Он осмотрелся, кидая взгляды на мокрую почву, на которой могли остаться следы девушки, но ничего. Внезапно его пронзила боль, будто бы в него вонзили стрелу, но юноша сдержался, с губ не слетело ни звука, стиснув зубы, он продолжил свой путь, ощущая, что после случившегося, у него открылось второе дыхание. Изнеможение, прорезающие плоть, спадало, давая возможность ускорить темп. Он не мог остановиться, только не сейчас, он не мог оставить Сан... Каждый мускул чувствовал ту дрожь, что испытывала волчица, находясь явно в сыром месте, куда едва проникал лунный свет, но просачивался холод ночи с отголосками опустившегося тумана. Бывший принц Эмиси на себе ощущал, насколько нестерпимо мученье, терзавшие и пробирающие закаленное тельце Сан. Оно разрывало изнутри, доводило до состояния замкнутости, из которого выходить не хотелось, заковывая тебя в скрытые путы, умертвляя тебя и твои желания, сотворяя из контуров абриса бездушную куклу, данное чувство замораживало, при этом отбивая барабанную дробь в плоти. Он испытывал ровным счетом все то, что переживала Сан, чувствовал, как тремор пронизывал руки, вызывая дрожь, как скручивало живот, как внутри все трепетало и одновременно пыталось, верно выбраться из клетки. Он был готов взять все те муки, которые вынуждена терпеть волчица, лишь бы только она перестала изнемогать от пронизывающих страданий. Где? Где она могла находиться, раз подобные эмоции и безысходность прокрадываются в ее душу? Опять с уст слетает ее имя. В голосе слышатся ноты усталости, опаски и той самой чуждой заботы, что вечно отвергает Сан, стараясь показать свою самостоятельность и независимость. Аситака развернулся и доверился тому странному переживанию, которое звало и вело его в неизвестное направление, но парень знал, ноги шли его к Сан. Напряженное тело подчинялось тому резкому порыву, что направлял парнишку в глубь леса ближе к опушке. Он безостановочно выкрикивал имя девушки в ожидании ее ответа, казалось, что все умолкало, дабы он смог услышать абсолютно любой едва уловимый звук, созданный голосом волчицы. Что могло случиться? Почему она не отзывалась, неужели не слышала его криков, что разносились по лабиринту деревьев эхом? Вероятно, даже птицы, взмывшие и рассекавшие длинными крыльями небо, улавливали его вопли, зная, что он ищет Сан. Пташки перекрикивались между собой, после чего опускались чуть ниже к верхушкам деревьев, словно пытаясь ему помочь в поисках. В глазах юноши читалась некая благодарность, когда он поднимал очи на очертания птиц, однако девушка так и не отвечала. Аситака ощущал, внутри него разрастается неукротимое пламя, и лишь этот неистовый огонь, сжигающий внутренности своим адским жаром, заставлял его идти дальше. Он знал, что уста его не устанут с погибающей через раз бойкость. всю ночь напролет так выкрикивать имя Сан. Если, чтобы найти очертевшие линии волчицы, укутанной в меховой саван, нужно было убить целую ночь посреди леса в кромешной темноте, где бродили духи и дикие звери, то он останется и проведет столько времени в приближенных окрестностях, окутанных тьмой, сколько понадобится лунной дороге, что должна привести к Сан. Теперь только проблеск луны и мертвых звезд, тающих в далеком небе сплавным светом, освещали ему терновый, заросший непроходимыми зарослями путь. Повсюду раздавались ужасающие шорохи: то из под куста выпрыгнет тлеющий отзвук похрустывающих под весом птиц веток, то из под кроны вырвется стайка мелодичных нот легкого потрескивания лесного ковра из растелившихся на земле листьев и шишек. Негромкое, сквозь зубы пробирающиеся рычание животных, прятавшихся за мощными кронами, скромно перешептывалось с поздними песнями Зимородков. В одной из громких, громоздких теней грозных стволов, спадающей сердито на окутанную густым туманом земь, прятались задумчивые призраки темноты, что пытались запугать посетителей и гостей леса. Но принц не испытывал должного страха, безумные, зловещие шуршания и шумы не вводили его в морозное оцепенение. Единственное, что не меркло на фоне всех бушующих эмоций - опасение за Сан. Это ощущение сжирало, не оставляя места даже для такого распространенного чувства, как безнадежность. Оно изламывало косточку за косточкой, пожирала клеточку за клеточкой, нахально издеваясь над его горестными страданиями. После элементарной, легковесной попытки одолеть проявлявшуюся вспышку, невероятные явления отступали, забирая с собой обратно свои отражения, приносившие объемистые мучения, чьи толстые туши громоздятся на островке разбитого сердца. Вскоре Аситака все-таки добрался до опушки, куда его притянула нить. Но рыщущий повсюду с неистовой тревогой взгляд, прослезившись от опустившегося ночного холода, сквозь полупрозрачную пелену не видел здесь Сан. Он было сорвался с места, как почувствовал, что земля уходит из-под него. Парнишка оказался в невесомости, где руки служили крыльями. Мгновение. Он ощущает твердую поверхность, а потом оглядывается. Темно, стоит запах земли, смешивающийся с нотами трав, прорастающих сквозь почву. Это место походило на давно высохший холодец. - Снова ты, - раздался голос, развеивающий тишину. Аситка повернулся в ту сторону, откуда послышался звук. Тьма, проглотившая все очертания, сейчас потихоньку сходила, будто бы исчезающий туман. Он встретился с черными, хищными глазами, которые он сразу же узнал. В душе его распустились цветы, плоть пробрала волна жара, юноша потянулся к девушке, но тут же себя одернул, понимая, что волчица оттолкнет его. Он разглядел на ее руках запекшуюся кровь, белая шкура незнакомого зверя, укрывавшая плечи, поменяла свой цвет на несколько тонов ближе к серому. В ее очах не читался испуг, скорее, недовольство и тот самый холод, что появился благодаря заточению в этом чудовищном месте. - Да, я, - прошептал парнишка, едва улыбаясь и осматриваясь вокруг: повсюду был мрак, который поэтапно отступал, проявляя обстановку, что ранее скрывалась в полосах темноты. Его взгляд вновь встретился с глазами хищницы, каждая новая встреча проносилась зарядами, которые словно крохотные змейки проползали по плоти. Ему было тяжело отрываться от черных, околдовывающих очей девушки, что напряженно смотрел на него в ответ. Ее пробирало непонимание и негодование, ее сердцу редко были подвластны все те эмоции, что просыпались в ее душе. Но она училась, этого никто не замечал, кроме Аситаки, но она старалась научиться быть чуточку другой, Сан хотела чувствовать то, что не могла дать ей в свое время Моро, вырастившая ее, как собственную дочь. И как бы не хотела признавать девушка этого, но она все равно была и оставалась человеком, которым быть волчица не желала. - Зачем ты пришел? - прыснула девушка, отвернувшись и скрестив руки на груди. Юноша внимательно всматривался в черты лица Сан, освещенные лунным светом. Дикарка. Но ничего в ее внешности не отталкивала принца, наоборот, даже тростинка, застрявшая в ее каштановых волосах казалась обворожительной мелочью, что притягивала парня все ближе к напротив сидящей волчице. Она втянула в легкие воздух, а затем поморщила нос и на несколько секунд закрыла его ладонью, Аситака понял, что девушка снова сквозь все ароматы услышала запах людей, от него всегда веяло людской вонью из-за долгого прибывания в городе. Девушка даже не пыталась скрыть нарастающего презрения и отвращения к людям, что жили на другом берегу. Он уже почти к этому привык, свыкся с тем зверем, который жил во второй половинке ее души, ненавидя всем сердцем людишек, изничтожающих лес. Парнишка видел, что несмотря на всю прорезающую злобу, Сан была одной из тех немногих, кто мог распознавать людей и то, чем те жили. Такие могли точно знать, что именно творится в сердцах людей и, какие их окутывает на самом деле чувства. - Мне иногда надоедают люди, - промолвил юноша, прочитав во взгляде волчицы интересующий ее вопрос. Она хотела знать о том мире, что скрывался на противоположном берегу, который от леса отделяла река. Но тем не менее девушка почти никогда ничего не спрашивала о тех горожанах, что существовали в " железном " городе, не интересовалась их жизнью, культурой, ссылаясь на то, что они ничтожны и чрезвычайно испорчены. Но ей было все же интересно, это дикое любопытство моментами проскальзывало в ее глазах. Вот и сейчас. С губ Сан не мог слететь заветный вопрос, ей не позволяли сего сделать странная гордость и тот комок презрения, что подступал к горлу. Она делала вид полного безразличия к данной теме, хотя червяк любознательности все же терроризировал ее, поэтому разговор начинал первым парень. - Почему? - поинтересовалась волчица, медленно повернувшись к Аситаке лицом. Она обняла себя, притянула ноги, упираясь подбородком в колени. На коже уже начали проявляться синяки, тело ее пробирала мелкая дрожь, этот вымышленный мороз, из-за падения уровня глюкозы, начал постепенно окутывать ее. Девушка потихоньку, будто бы растворялась, становясь еще одной частичкой леса, она врастала в стены высохшего колодца, наконец-то обретая покой. - Слишком много чувствую. Вот в чем причина, - ответил юноша, слабо улыбнувшись. Он разрывался между двумя мирами. Как в это время Сан имела прихоть заполучить в свой арсенал все то, что могли ощущать люди, она желала расширить свой эмоциональный диапазон, думая, что те забытые и ускользнувшие от нее чувства, сделают мир еще красочней, не зная, что с этими красками в жизнь может ворваться и боль, и разочарование, губившие тебя изнутри. Аситака вновь взглянул на девушку, он уже почти забыл, как она может быть прекрасна в гневе. Юноша около недели не появлялся в лесу, проводя все время в кузницах. Одежда пропахла запахом железа и гари, вечно тянувшейся струей из трубы помещения, где сутками работали люди, казалось, что только эта волчица могла учуять данный запах, от которого парнишка сразу же избавлялся, шагнув на порог леса. Заметив небольшую царапину на щеке Сан, смахивая крошки коры с ладони, он аккуратно коснулся своей рукой холодной кожи, отчего мононоке невольно вздрогнула. По привычке она хотела отпрянуть, но остановилась, точно понимая, что это прикосновение не только мнимо залечит рану, но и подарит желанное тепло. Бывший принц Эмиси встал с земли и поднял цвета мглы глаза, встретившись с ярким мерцанием звезд. Его пальцы цепко ухватились за выпирающий камень, после чего погрузились в мокрую землю. Он попытался вскарабкаться ближе к каменистой поверхности колодца, но влажная почва была слишком скользкой. - Я уже пробовала, - хмыкнула девушка, уткнувшись носом в локоть. Аситака посмотрел на нее через плечо, он пристально обвел силуэт девушки взглядом, его внимание привлекли свезенные подушечки пальцев Сан, значит, она уже не раз пыталась выбраться из этой темницы. Парень оттолкнулся от торчащего камня, присев напротив волчицы, он погрузился в состояние, в котором иллюзии случались наяву. Казалось, что они попали в сети пугающих сновидения, что теперь воплощались в реальности. - Как это умирать? Этот вопрос моментально пробудил принца, он поднял голову и взглянул на девушку. Она понимала, что их могло ожидать, если они не выберутся из данного места. Но даже с осознанием сего факта Сан оставалась спокойной, будто бы на самом деле ничего не происходило и так должно было быть. - Не стоит этого знать, - произносить один из приговоров, придуманных смертью, он не желал. - Надо, - настаивала девушка, сжавшись в клубок. Она хотела знать, все ее существо поддавалось навстречу великой тайне. И хоть ни интерес, ни страх теснились в ее груди, но какое-то необъяснимое и неистовое чувство кусало ее сердце. Неизвестность коварно подступала к волчице, в чьих глазах отражалась знакомая фигура, загнанная в тупик, выход из которого так отчаянно, тайком искал Аситаки. Его губы не могли разомкнуться. Ни звука, ни приглушенного мычания так и не сорвалось с мальчишеских уст. Только мятежно кружилась, билась и свистела бурей мыслей в его голове. Дикие ветра, кружащиеся колосья и верхушки одиноких елей, выплясывали и кружились, изворотливо выстраивая полноценный ответ, какой был столь же необходим раззадоренному и необъятному чувству Сан, как всякому ребенку обещанная конфета. И он невольно открыл рот, слова потоком хлынули морской пеной к побережью, где в ожидании сидел уставший силуэт. - Всего три стадии, - голос его стал чуть ниже, в юношеском тембре скользнули едва заметные ноты бремени и некого нежелания продолжать. - Сначала твое тело расходует энергию, полученную ранее. Организм сжигает жир, ты теряешь вес. Потом тело начнет слабеть, сжигая мышцы. Затем начнется головокружение, быть может, даже обмороки. Позже могут появляться порывы, вводящие в депрессию или пробуждающие раздражительность. Тело будет избавляться от всего не нужного. Во время последнего этапа плоть примется, грубо говоря, пожирать себя. Возможно, он должен был поникнуть, его огонь в глазах потухнуть, а кожа приобрести сероватый оттенок печали, что сковывает чужие руки путами. В ответ раздается гулкая мелодия пустоты, но никакой боли. Юноша ищет взглядом очертания, которые хотя бы как-то могут успокоить его, унять вьюгу и пургу беспомощности, утихомирить бураны идей и находит лик волчицы. Сердце его сжимается в комок, начинает щемить в груди, он слышит, как гудят и ноют девичьи кости. Он слышит, как звенят стальные прутья и ветви равнодушия, какими было изнутри пронизано хрупкое, налитое усталостью тело Сан. В мышцах ее витала расслабленность и болезненная утомленность, однако она молчала. И Аситака был готов поспорить, что и про себя девушка так же гордо, превозмогая боль, сохраняла молчание. В ней не было ни капли испуга, сосредоточенный ее взгляд устремлялся в невидимую точку, верно в паре сантиметрах лежал какой-то волшебный инструмент, чье магическое свойство могло вознести их к небесам, вызволить из западни. Но искрящаяся исступленность доказывала то ли отсутствие чуда под слоем пыли, то ли неслыханная прихоть верить в невозможное. Тут желудок Сан заговорил, громко и недовольно заурчав. Она стиснула зубы, верно у нее свело конечность, худощавые руки автоматически зафиксировались на животе, словно это прикосновение могло хоть как-то успокоить ноющую плоть и прогнать чувство голода. День, два, три, четыре.... Сколько можно было просидеть в этой ловушке? Сколько можно было питаться лишь сладкими иллюзиями, когда каждая попытка выбраться оказывается в списке тщетных? Сколько возможно проглотить медовых грез, а после открываться глаза и снова с горечью осознавать, что ты до сих пор в клетке? Почти каждые четыре часа выпадали осадки, неумолимо приближался сезон проливных дождей, плача богов, со скорбью вспоминающих своих погибших детей, пойманных сетями гидр. Земля не успела просыхать, и ливень с неистовством укрывал заточенных непроницаемым полотном из капель дождя и грозных туч. Моментами казалось, что и вовсе слышен был и дерзкий рев грозы, и свист буйных молний, и все раскаты, какие улавливал слух, были не игрой разбушевавшегося воображения. Все это время Аситака, прислонившись спиной к влажной земле, сжимал в объятьях тельце Сан, ветхий стебель выбившегося из ниоткуда подснежника. Он видел, как Сан окутывает пламя, и жизнь покидает ее, как ее милое лицо с былой румяностью осунулось. Он видел, насколько сильно ее мучает голод, как это остервенелое чувство кричит и буянит, пуще всякого пьяного клерка. И бросая взгляд на таявшую фигуру в волчьей шкуре, он вставал, твердил себе под нос, кричал и выл, не оставляя попыток вылезти. В нем просыпалась сила, выдуманная подсознанием мощь, которую юноша ожесточенно тратил на безуспешные рывки. Однако он не мог сдаться, он должен был сделать это. Огонь в его очах заходился все сильнее, ноги наливались крепатурой, голова от физической активности и пустого желудка, точно ось по орбите планеты, заходилась в пестром вихре. Его бросало со стороны в сторону, и прыгал мир, то уходя в запрокинутом лесной чащобой небосвод, то зарываясь под землю. Но юноша ухватывался за толстые лианы, прижимался щекой к почве, вдыхая с воздухом запах трав и старался ползти дальше, устремляться в травянистые гущи, достать пальцем до воздушного неба, ради Сан. Ночью они наблюдали за небом. Только темной, беспробудной ночью, когда им приветливо улыбались звезды, и что-то неразборчиво кричало ушедшее в неизвестность солнце, они чувствовали, как их переполняет свобода. Свобода, с какой загораются каждую ночь светлячки, свобода, с какой живут многовековые деревья, вздымая корни. Они были в заточении, и лишь едва слышная песнь луны, сливавшая с шелестом травы, могла успокоить их жажду. Сан привыкла засыпать под шепот духов и легкое бормотание опушек, поэтому с наступлением ночи она достаточно быстро засыпала, ощущая на губах сладость забытых грез. Но Аситака почти не спал. То ли сон не приходил к нему, то ли юноша не смел сомкнуть глаз, будучи смиренным сторожем, блюдущим тихое сопение и игривые сны Волчицы. В безмолвные ночи, когда он не мог встретиться на перепутье с Морфеем и окунуться в сладострастный, преисполненный пряных надежд мир, слух его ласкали слетающие со спящих уст слова. Голос, развеивающий молчание и сгущающийся мрак, служили болеутоляющим, пилюлей, после принятия которой, унималось смятение, тревога. Он не тешил себя присказками, гласившими о том, что нет ничего более полезного для нервов, чем побывать там, где ты никогда не был. Однако место, не отпускающие двух молодых людей, не было ни спасением, ни лекарством, ни бальзамом, которым натирают раны и белесые шрамы. Стойко выдерживая все то, что уготовила им судьба, будучи в том жутком колодце, их сердца продолжали биться в унисон, а жизни покидать истощенные тела. И вот снова очередной закат. Сумерки. Ночь. Тишина. Темнота. Они. В эту ночь Аситака ощутил, как к нему подкрадывается ностальгия, почувствовал блеск ее янтарных глаз на своей коже, изумлялся остроте когтей хищника, что так жадно пожирал взглядом его заледенелый силуэт. Ему некуда было бежать. Быть может, он этого, даже и не хотел. Воспоминания захлестнули его. Картины, марширующие образы, бросившиеся танцевать фигуры и заливающиеся гоготом призраки вылазили из шкафов, разжигали костер и чуть ли не устраивали шабаш. Укутанные в прозрачные шали приведения пробудили в нем спящую боль. Мелкая птаха раздора очнулась ото сна и принялась снова клевать его, размахивая перьями и щелкая клювом. Он знал, как унять поднявшуюся бурю, как усмирить ураган эмоций, как приоткрыть форточку, дабы прохладный ветер забрался в душу и выгнал благоухание мокрых трав. Но он продолжал глядеть на Сан и тихо перешептываться с деревьями. В пушистых кронах играл детский образ, силуэт мальчишки, румяного, веселого, на чьих руках не было ни намека на грязные ожоги проклятья. Голос его заговорил воспоминаниями сам. Он лишь слышал, как губы его негромко молвят прошлое, как с языка слетают плавные звуки, а глаза его наполняются отрадным счастьем, какое даровали сияющие звезды. - Знаешь, я помню, как однажды, оставшись на ночь в лесу, я нашел ту самую пещеру, где жила ты вместе с братьями волками и Морой... Я помню, как забрался на крутые булыжники, поранил руку, и кровь хлестала так, что я думал, этот шум разбудит всех, в особенности прервет чуткий сон грозной волчицы. Потом залез в твой дом, зная, что ты будешь удивлена моему визиту, но не покажешь виду, снова надуешь губы, громко вбирая ноздрями воздух. Тогда я просидел всю ночь, не ощущая усталости, сон ко мне не приходил, я смотрел на звезды, пытаясь представить, как ты каждую ночь провожаешь взглядом небо и идешь спать. В то время как я пробираюсь сквозь толпу смольных людей, не вижу ни месяца, ни падающих звезд из-за копоти и струящихся столбов дыма. Запах горящего угля, погибающие на моих глазах цветы. Это было моей реальностью, от которой я смел мечтать. В тот день, оставшись в лесу, я слышал, ты разговаривала во сне, кричала, твои щеки зашлись детским румянцем, впервые ты наяву обликом стала невинна, тебя не разбирал гнев и жажда воевать... - Замолчи! - шикнула девушка, зажмурившись, верно перепуганный злой шуткой ребенок, чье хрупкое сердце не в силах принять рьяность услышанной истории. Ей всегда казалось, все то, что он рассказывал - ее слабости. Он знал о ней все, помнил каждую мелочь. Однако ей не хотелось знать собственных пороков, которые по ее мнению, остались от сущности человека, вечного изничтожающего прекрасное и ему непонятное. Но принц все-таки продолжил, мнимо проводя след вдоль задыхающихся аккордов слов: - Мне кажется, что именно в ту ночь я дал себе обещание защищать тебя. Мгновение. Мимолетная секунда. Его кожу обжигало раскаленное дыхание Сан, чьи плечи в усталом порыве сократили между ними расстояние, приблизив нежные уста к его залившимся смущением щекам. Лица их друг от друга находились в паре блаженных и искушающих сантиметров, преодолеть которые им могло помочь беспечное дуновение игривого ветра. Он пленено вглядывался в ее черно-смольные глаза цвета бескрайней и окутывающей по ночам злодеев тьмы, где витала яростная злость и и взбешенное напряжение, чей покой был бесцеремонно разрушен. Парнишка явно задел прошлое, о чьем существовании она напоминать запрещала даже украдкой самой себе, впадая в наложенное злым магом остолбенение. Ее разозлившееся, покрасневшее от приливов злости личико казалось вот-вот исказится под натиском бушующих внутри эмоций, после чего ее уста взорвутся в гневном порыве вопросов. И из последних сил она сквозь сжатые зубы закричит на него, гневно, с привычной ей выдержанной холодностью спрашивая, зачем он сюда явился? Но этого не случилось. Вместо криков Аситака почувствовал жар тысячи вулканов, в чьих глотках плещется магма. Его съеденные буйными ветрами губы дрогнули от ласкового, ржавого прикосновения уст отреченной волчицы. Внутри все перевернулось, он ощутил, как его тело поэтапно пробирает разливающееся по венам тепло. По его губам стекал сладкий мед ее прикосновений, желаний, привкус, чья пряность сводила его с ума, доводила до полуобморочного состояния. Время остановилось, мир был таким безукоризненным в тот момент. Однако проскользнув мимо очередной рассыпавшейся в неизведанном пространстве минуты, он ощутил, как обмякшее плоть Сан накреняется и расслабленно падает, будто бы в израненной иллюзии невесомого полета. В его тело ударяет молния, что миллионами бесчисленных, хвостатых нейронов хлещет, бежит по нервным трубам, после чего испаренные железом руки подхватывают обессиленные очертания девушки. Он крепко сжал ее в своих объятьях и жадно впился глазами в болезные черты лица, чьи нежные тени старался изуродовать голод. Она была слаба. И эта слабость пронизывала каждую клеточку ее переутомленного,, изможденного силуэта. Беспомощность, с которой принц сталкивался, вглядываясь в мглистые очи волка, рьяно рушила его изнутри, в лютой борьбе круша стопки с фолиантами и выбрасывая в свободный полет груды исписанной бумаги. Силы покидали девушку, золотистыми нитями вытекая из мягких подушечек пальцев, просачиваясь сквозь чуть приоткрытые уста столбом туманного света, растворяющего после первого соприкосновения с активным кислородом. А он, плененный и потерянный в собственной опечаленной прострации, ничего не мог сделать, ему нечем было ее накормить. Слезы подступали к его глазам, неприятно щекоча ресницы и обжигая чувствительные веки. Однако несмотря ни на что, парнишка сдержался, не дал слабину, не поддался натиску голода, что пытался одолеть изо дня в день, ударить по их истощенным телам все сильнее и безжалостнее, точно свирепое цунами, чьи волны накатывают и обрушиваются на перетоптанный город в попытке окончательно погладить разоренные улицы. Это был не самый лучший момент для признаний и слов. Подобная песнь громоздкого молчания и без того была переполнена разговорами, вскидываемые легкими ресницами, отпускаемые в свободны полет мимолетными взглядами. Сейчас Аситака был готов, даже разорвать саморучно свою плоть, раскроить острыми корнями деревьев, как последний сумасшедший варвар, диафрагму, дабы выпустить на волю всех диких духов и тварей, что жили в его душе, если это хоть как-то помогло бы волчице, чье изнеможенное тело обмякло в его объятьях. - Сан, Сан, я должен тебе сказать, - произнес юноша, убирая непослушную прядь волос, спадающую волнистым водопадом на щёку. Ссохшиеся губы дрогнули и не позволили ему продолжить, ведь она все знала и без слов. Закрыв ему рот рукой, она прикрыла глаза, гордо преодолевая нападки голода. Волчица наконец-то начала чувствовать всей душой то, что так давно скрывалось за шорами, занавесом тайны, то, что так долго пряталось от нее в лесных чащобах и в пушистых кронах неимоверно высоких деревьев. Девушка ощущала, как по ее жилам течет это приятное, бурлящие чувство, которое она, не принимая, громко ненавидела, отрицала, считала грубой и непростительной слабостью. Неожиданно, как это бывает негаданно и нежданно в детских сказках со счастливым концом, все залилось голубым, кристально чистым светом. Казалось, то ли уснувшее солнце, то ли неизвестное еще миру магическое диво подарило этой ночи волшебный отголосок, небольшой осколок из совсем иного места, где такой свет озаряет любое недвижимое и движимое существо. Принц посмотрел на ночную доску, на чьей гладкой зеркальной поверхности танцевали нерасчесанные звезды, но вместо улыбающихся во все минувшие года комет он встретился с силуэтом Лесного бога. Его расплывчатый на фоне грозно дремлющей стайке елей плавно скользил меж вековых деревьев, рачительно обводя туманным взглядом всякую живую зверушку, с кислой рожицей перевернувшуюся во сне на другой бок. Его образ стал уменьшатся, поглощая при этом яркие лучи, чьи белоснежные брызги стремительно прогоняли сгущающийся мрак. И в голове его начало крутиться, кипеть и бурлить туча вопросов, поверх которых налегало одно из самых главных и массивных облаков. Он ушел? Неужели не услышал, покинул и ушел? Нет! Он не мог их оставить, не мог уйти. Так не должно было быть! Их последняя надежда удалялась все дальше, приближаясь к не достигаемым звездам... Как назло начинался сезон затяжных плачей туч и приплывших с востока облаков, раздосадованных скорым приближением холодов. Продолжительный дождь мог стать непроходимой преградой, причиной грязного оползня, из-за которого они никогда бы не смогли выбраться из глубокой глотки этой коварной ямы. Нересты разноперых вопросов громадными волнами накатывали на Аситаку, внимательно изучающего побледневшие черты субтильной лесной нимфы. Как же выбраться из этой природной ловушки? Вопрос-чайка оранжевым клювом ударил его по растрескавшейся лопатке. Как можно было вызволить отсюда ослабевшую Сан, как спасти ее?.. Послышались странные звуки. Они были не похожие на те огромные, раздутые отзвуки, что мог издавать и яростный, и вместе с этим мирный дух позеленевших мхом троп. На минуту им показалось, облаченная в страшные лохмотья судьба, протягивая жилистую руку, решила преподнести им в качестве испытания еще одну заготовленную заранее шалость, что так давно пылилась в ее скромном сундучке. Однако ответом послужили опять грозные шорохи, рассевшиеся, точно желтые молнии в безмолвной тишине, чьи шипастые хвосты утянули прочь длинные пальцы. По бугристым стенам колодца поползли полосы душистых трав, какие женщины собирают в разгар очнувшейся от сладкой дремы весны. Следом показалась продолговатая морда оленя, казалось, его губы заиграли в улыбке. Существо, в чьем обличие резвился и прошагал уже не одну тысячу миль за столькие годы дух и покровитель леса, с обворожительной ласкою взглянул на заточенные в сырой темнице людей. Аситака изогнулся, по плоти прошелся электрический разряд, будто бы сама гроза нежно коснулась его разрумяненной щеки. С обожженных уст сорвались крики и душераздирающие просьбы. Он просил, не жалея последних сил, за Сан, за спасение той, что придана лесу, что отдает себя до самых мельчайших капель на дне жизненного сосуда и свою жизнь на защиту заросших густыми кустами со смородиной полей, принадлежавших и по сей день Богу с уходящими в небо рогами. На данный промежуток времени ему было все равно, останется ли он в этой ловушке или нет, нужно было вызволить волчицу. Шея духа начала проворно удлиняться, и на какое-то считанное мгновение юноше и вовсе показалось, что он слышит хруст ломающихся позвонков, стон растягивающихся мышц, чье каркасное строение держало массивную голову оленя и его исполинского размера рога. Его околдовывающие глаза бездонного озера из чистейшего хрусталя и льда, спустившегося по разбитым колеям с самых непостижимо высоких вершин гор, становились все ближе и ближе, нещадно шепча о волшебстве всевозможных мечт. Он заглядывается в самую глубь твоей души, раздвигает ребра и аккуратно, бережно касается каждый грезы, в которой после расцветает алой бутоны кровавой розы. Хранитель леса без всякой издевки и разрушающей насмешки пристально смотрел на юношу, в руках которого была его верная стражница, стремительно тянувшаяся к свету, прочь от физической оболочки, кожей накинутой на бесформенные линии души. В этой плоти лесного зверя, чьи копыта покрылись пушистым мхом, сочеталось незримое могущество и не угасающая доброта, отражающаяся, отзывающаяся в его стеклянный глазах бездонностью всех умещающихся на ночном небе звезд. В одном единственном теле были заточены мудрости и милосердие их полуреального мира. Казалось, что именно этого взгляда и не хватало ранее парню, будто бы в его глазах была та самая разгадка, которую принц так долго искал, бороздя просторы леса. Уложив на огромные рога хрупкое тельце Сан, он еще раз сжал в своей крупной ладони оробевшую руку волчицы и, ощутив угасающее тепло, с некой опаской и скорбью отпустил ее, мрачно потупив взгляд. Юноша кивнул головой протянутой шеей морде с огромным носом красного цвета, как крыша у ядовитого гриба, в знак благодарности. Но заточенный призрак в живое тело все также упрямо не уходил, словно чего-то мирно выжидая. Лесной житель покорно ждал, когда заберется и сам Аситака. Он прильнул к лохматой щеке, от которой тянуло запахом промокшей от мелкого дождя шерсти, пальцы его скользнули в взъерошенную шубу оленя и ощутили растворившуюся прохладу раннего утра. Парень паутинно вскарабкался на шею бога, что вытащил его и волчицу на поверхность, отогревая спасенных светом мириад астероидов, рассекающих своей независимостью космическое пространство. Не медля ни секунды, обеспокоенный, обессиливший юноша, чье сердце начало бешено биться, когда нога его ступила, ощутила тектоническую твердость почвы, стащил тело закутанной в теплые меха девушки на землю, скрытую под пеленой опавших листьев. А затем, как ошпаренный кипятком, молодой бык, чью кожу предали власти раскаленной кочерги, помчался к ближайшим кустам с ягодами. Он знал почти все растения, благородно дающие слабые ростки в этом лесу, однако на какой-то миг память его выкинула полезную и столь необходимую ныне информацию, от чего Аситаку кинуло в тревожны пот. Перебирая мысли, разглаживая извилину за извилиной, он резко вспомнил описание съедобного плода и, когда взгляд его охотно разыскал небольшие, пунцовые ягоды, бывший принц Эмиси сорвал их и как можно быстрее вернулся к Мононоке. На момент он замер, очертев от жуткого чувства голода и красоты фарфорово, бледного лица Сан, чьи веки слегка посинели. Дотронувшись пальцев до ее нижней губы, она ядовито распахнула глаза рванулась стать, но бессилие одолело ее в неравном бою за несравненно скоротечное время, вернув девушку в сладкую дремоту. А в это время лесной бог потихоньку удалялся от скукоженных от холода скелетов, ведя следом за собой дорожку из распускающихся цветов. Сан почувствовала, как в рот попали гладкие капельки-шарики, окрасившие язык в фиолетовый цвет, каким обладал лишь покинутый всеми Нептун. Юноша закинул ей парочку ягод, сок которых тут же прокатился по ее потрескивающим губам. Но она более не открывала в невидимой тревоге глаз. Внутри у парня все оборвалось, опустело, в его ребрах застряли игольчатые кактусы, что своими иглами протыкали кости и мышцы насквозь. Трахея его казалось опала и легла на легкие, от чего ему на секунду стало тяжелее дышать. В старательной попытке успокоиться, парень стискивает зубы и схватает ее за плечи, стискивая в своих объятьях. С его разгоряченных уст слетали слова шквалом, чей смысл должен был пробудить ее и вытащить из темных глубин далекого царства. Он глотал нарастающие волны страдания, а после сдерживал подступающие рыдания, что были готовы вырваться наружу в образе яростного крика. Аситака прижал ее к себе, шепча что-то на ухо, пытаясь оживить, вернуть ее. Губы были ее сжаты, а кожа бледна. Личико ее немного осунулось из-за натиска того голода, что травил все то время, которое они провели в ловушке. Даже сейчас волчица была чудесна, как снег: прекрасной, но по-прежнему такой холодной. И она должна была проснуться, она не могла уйти и покинуть лес, братьев с острыми клыками, его... Все погрузилось во мрак, кроме ее хрупкого тела и лица, на котором отпечаталось некое безмолвие. Тени и силуэты погрузились во тьму. Парень убрал непослушную прядь за ухо, уткнувшись носом в ее плечо. Ощущая, как руки его в какие-то моменты содрогались от тревоги, нашептывающей на ухо всякое-разное, он впивался еще более жадным взглядом в любимые черты девичьего личика. И все внутри беспомощно кричало, что так не должно было произойти! Молодой человек не издал ни стона, сжимая в ладони запястье волчицы. Он заставлял ее прожевывать плоды, глотать их, но она все равно не разомкнула черные глаза, глаза, в которых скрывалась целая его вселенная. Он ощутил, как что-то грубо уперлось в его коленную чашечку, открыв глаза и встретившись в упор с тусклым светом фиолетовых полусумерек, заметил причину внезапного шевеления. Это во сне ерзала Сан. Ее белая кожа искрилась некой болезненностью, губы на глазах теряли свою привлекательную алость. Сердце юноши заходилось, его охватил ураган счастья с невероятной силой тысячи ветров. Вихрь закрутил его в своем кольце, по спине прокатилась мощная волна тепла и блаженства да так неукротимо, что Аситака на секунду замер. Крепкая ладонь его скользнула вдоль девичьей руки, прорисовала невидимую нить, от чего губы расплылись в улыбке, а в душе расцвели сады, вышло солнце, и кончились дожди. На его глазах бледность Волчицы приобретала яркость полного месяца, какой озаряет мрак звездной ночи, хорошели тонкие брови, что были выведены кистью творца. И на нежном и беззащитном лике воинственной стражницы распускалась мысль о том, что делает людей другими. То самое чувство, из-за которого за спиной появляются крылья. Неправда, что любящий вас человек не может вас покинуть. Может. Поверьте. Однако Аситака никогда ее не покинет. Даже если она погонит прочь, он уйдет, но вернется. Обязательно, непременно, вернется. Он знает, что она ему ничего не должна отдавать взамен, что она не обязана, ради него рисковать и жертвовать даже самым малым. Парень этого и не требует. Они из разных миров, где любовь имеет разные значения. И только звезды теперь нашептывали им сущую правду, какую принять их сердца так долги не могли, теряясь в пестрых отрицаниях. Они оба чувствовали, слышали, ощущали вкус мира, его соленый привкус моря. Чувства поселились в душах до конца их дней, терзая любовными муками юные тела. И только их сердца без лишних отрицаний не смогут друг без дружки, хотя их обладатели с золотыми ключами от клеток, в которых томятся влюбленные, и не покажут этого... Аситака, призрак двух миров, абсолютно разных и не похожих друг на друга миров. Сознание его и жизнь свято и неразрывно слиты с двумя различными царствами, частицы которых заключены в не большие сосуды, засахарены в виде сладких леденцов и убраны на полки антресоли. Быть может, он нашел себя. И это его долг, его жизнь, сладострастие и желание, какое лобызает тайно сердце. Возможно, путь в одну ногу с уравновешенностью - путь испытанный, верный, путь, где встретиться во вселенной так просто и легко, где его присутствие - признак баланса, а не парадокса. Утро. Лучи солнца ласкают кожу, заставляя губы искривиться в слабой улыбке. Мир. Безмятежие. Спокойствие. И запах свежей травы, насыщенной и мирной жизни. Они стоят на холме, наблюдая за рассветом и за тем, как просыпается лес, покидая сладкий и пленяющий мир Морфея. Их пальцы переплетаются между собой, передавая знакомое и приятное тепло в тела друг друга. Они уже не смогут без этого извечного жара, наполняющего плоть и заставляющего душу петь особенную мелодию с исключительным ритмом. Их мелодию, только их песню, которую предназначена лишь для них одних. - Я приду, как только будет время, я... - он не успел договорить, волчица сжала его руку в своей ладони. - Молчи, - хмыкнула недовольна она, не желая слушать продолжения. Она приближается к нему, целует на прощание, а после ее силуэт скрывается в тенях деревьев и лабиринтах леса. Сан будет его ждать, но не скажет об этом. Она никогда не позволит Аситаке произнести слов любви, зная о его чувствах, дабы он не осквернил слова истинного и волшебного ощущения, переполняющего впервые ее душу. Их молчание и без слов будет переполнено этим околдовывающим и неповторимым чувством. Пройдет день, а потом еще и еще. Луну сменит солнце, а солнце - ясный месяц. Она будет бродить по лесу верхом на волке, вцепившись в его лохматую шерсть, поднимать взгляд на небо, втягивать в легкие тот самый омерзительный запах людей, что по сей день будет раздражать ее и вызывать отвращение, и искать глазами среди грозных чащоб леса знакомый мальчишеский силуэт. И однажды, когда уже будет смеркаться, а небо покрываться яркими пятнами, сквозь все эти запахи волчица услышит, почует аромат Аситаки. А он в " железном " городе, тратя время в кочегарнях, будет вспоминать минуты, проведенные вместе с Сан, и эти воспоминания будут греть его, укутывать сладостью и тепло тысячи солнц. Настанет тот самый момент - и они встретятся, соприкоснутся ладонями. И в это же время все миры, заключенные в физических телах воина-кочегаря и смелого стража, сольются в единое целое. И наступит вновь покой.