Бабочка, коснувшаяся лепестка пиона

Гарри дрожит, как одинокий цветок в ураган, его пальцы отчаянно пытаются ухватиться за стену, а алые губы смыкаются в единую линию, боясь, что кто-то неожиданно может их коснуться, будто забыв про личное пространство. И, ох, он не может поверить, что кто-то способен его любить, что кто-то способен по-настоящему хотеть его обнять и прижать к себе, как самого нужного человека в своей жизни. Да и что уж, зеленоглазый вообще думает, что он самый глупый подросток на планете, и, следовательно, от этого он чувствует себя неловко, то и дело закрывая глаза и моргая, но силуэт пред ним уж точно не собираясь исчезать, как навязчивый сон. — Гарри? — шепчет голубоглазый мальчик и аккуратно касается груди Стайлса, наблюдая за тем, как тот закусывает губу и крепко-крепко смыкает руки в кулаки. — Ты боишься меня? Но ответом служит тяжёлый вздох, а после — невнятное бурчание: — Я боюсь того, что ты меня не любишь. — Но я люблю тебя, малыш, люблю, ты знаешь. — Ладонь Луи ложится на руку Гарри, сжимая её с такой силой, что мальчик, кажется, ахнул, желая оттолкнуть впереди стоящего, но тот лишь улыбнулся самой нежной и искренней улыбкой и поцеловал розовую, словно утренний небосвод, щеку, словя губами испуганный вздох и быстрое биение сердца. — Ты же знаешь, я никогда не врал тебе, когда писал и говорил, что люблю тебя, Хаз, никогда, потому что — да, я люблю тебя так сильно, что внутри меня образуются противные кактусы. — Правда? — Безусловно. — Тогда поцелуй меня, — вдруг, испугавшись, шепчет Гарри и отводит взгляд, но Луи лишь улыбается, как кот, и кладет руку на талию мальчика, а потом — нежно целует уголок его губ. И Гарри, на самом деле, умирает, закрыв глаза и не веря, что всё, что сейчас здесь происходит, может быть реально и может происходить с ним. Он будто попал в сказку, где его _могут_ любить, даже не называя «глупым». — А ты, Гарри, любишь меня? — звучит, как удар молнии по железу, и Стайлс способен лишь на кивок и глухое: «Ты знаешь». — Тогда прикоснись ты к моим губам, пожалуйста? Влажная от пота рука зеленоглазого мальчика, словно отделившись от хозяина, провела невидимую змейку по запястью возлюбленного, позволяя миллионам невидимых искр воодушевленно коснуться воздуха, становясь его частью, становясь частью сердец _этих_ подростков, не собираясь исчезать, как перламутровый луч на белоснежной постели, или как северное сияние в темноте звёздного неба. Губы Гарри начали дрожать, и он, поднеся указательный палец к щеке Луи, боясь, написал там понятное лишь для себя «Л», потому что эта буква имеет слишком громадное значение. «Любовь» и «Луи» — так похоже, словно бабочка приземлилась на лепесток пиона, сделав его своим. Гарри вдыхает каплю тяжёлого воздуха. Луи задыхается. — Ты собираешься меня целовать, а? — усмехается Томлинсон, и Гарри закрывает глаза, поддаваясь вперёд, но его губы приземляются не на губы Луи, а на его щеку, заставляя впереди стоящего мальчика улыбнуться. — Немножко левее, малыш. — Прости, — быстро шепчет Стайлс и, наконец, целует Луи: бабочки взлетели вверх, ввысь, туда, где никто не сможет их поймать. Губы Гарри двигаются слишком аккуратно, слишком нежно и слишком неловко, будто все происходящее, как хрусталь, может разбиться. — Я люблю тебя, — вдруг сквозь поцелуй произносит старший. И он больше не говорит, а Гарри — не отвечает, потому что — да, руки, коснувшиеся розовых щёк голубоглазого, и губы, прошедшие по его нежной, как пион, шее сказали всё за себя. и Луи дрожит, не в силе сдерживать слабость в теле, а Гарри — его ловит, шепча: — Мой, только не лги никогда. Может быть, Гарри слишком глупый для того, чтобы его любили, но Луи думает по-другому — он любит мальчика самой невинной и нежной любовью. Самой первой.