Самый сладкий яд

Ка­неки ни в чем не ви­новат. Со­вер­шенно. Это — не он; это не его, а чу­жие ру­ки, ли­цо, одеж­да — в кро­ви. Не он при­сажи­ва­ет­ся на кор­точки и сни­ма­ет мас­ку с уби­того гу­ля. И не его — аб­со­лют­но — го­лос сте­лет­ся по зем­ле гул­ким ше­потом: — При­со­еди­няй­ся. Ка­неки не ви­новат, ведь все де­ла­ет тот, дру­гой Ка­неки. Имен­но он рас­се­ка­ет гру­дину, про­тал­ки­ва­ет ру­ку внутрь и вы­тас­ки­ва­ет внут­ренние ор­га­ны. Рас­кла­дыва­ет их по­лук­ру­гом вок­руг те­ла мед­ленны­ми, поч­ти лас­ко­выми дви­жени­ями. Ка­неки смот­рит, как за­воро­жен­ный, и не мо­жет от­вернуть­ся. Мир за­мира­ет в без­молвии — не слыш­но про­хожих, вет­ра, птиц. Есть толь­ко гряз­ный пе­ре­улок, би­тое стек­ло на ас­фаль­те и еще хра­нящее теп­ло те­ло. На вид уби­тый еще под­росток; на нем — тем­ная фор­ма, те­перь изод­ранная в клочья; его мас­ка по­хожа на волчью, но точ­но не пой­мешь: это не ра­бота Уты, мас­терс­тво при­мер­но на уров­не ка­нали­зации. Меж­ду ре­бер пар­нишки зи­яет ды­ра; ль­ет­ся кровь впе­ремеш­ку со слизью. — Он вкус­ный, — го­ворит двой­ник и об­ли­зыва­ет паль­цы. На бе­лой ру­баш­ке рас­полза­ют­ся пят­на. — Да­вай, иди сю­да. Ка­неки, по­шат­нувшись, де­ла­ет шаг впе­ред. Его тря­сет; он не чувс­тву­ет ног и слов­но уто­па­ет в вяз­ком бо­лоте. Двой­ник вста­ет, при­тяги­ва­ет к се­бе Ка­неки и мяг­ко це­лу­ет его. Ка­неки ощу­ща­ет прив­кус кро­ви, жад­но от­кли­ка­ет­ся и вздра­гива­ет, ког­да ему при­кусы­ва­ют гу­бу. Двой­ник всег­да та­кой: с рез­ки­ми пе­репа­дами нас­тро­ения и не­ожи­дан­ны­ми вы­ход­ка­ми.

***

По­рой Ка­неки ду­ма­ет, что нуж­но прос­нуть­ся — и все ста­нет как преж­де. Или не ста­нет.

***

Мо­нитор го­рит ров­ным го­лубо­ватым пря­мо­уголь­ни­ком, вы­деля­ет­ся в ве­чер­нем сум­ра­ке, как не­оно­вая вы­вес­ка. И нем­но­го по­ходит на пор­тал в иной мир из ста­рых филь­мов с от­кро­вен­но пло­хой гра­фикой. — Что ищешь? Ка­неки быс­тро прик­ры­ва­ет мо­нитор ру­кой. — Бес­смыс­ленно, — вкрад­чи­во со­об­ща­ет двой­ник и за­читы­ва­ет, слов­но спо­собен ви­деть нас­квозь: — Дис­со­ци­атив­ное расс­трой­ство иден­тичнос­ти. В са­мом де­ле, что ли? Ка­неки под­жи­ма­ет гу­бы и не­уве­рен­но бор­мо­чет: — Не ме­шай. Я прос­то так чи­таю. — А по­том? «Прос­то так» пой­дешь к пси­хи­ат­ру? — го­ворит двой­ник гром­че и жес­тче. Ка­неки взды­ха­ет: пой­дет он, как же. Рас­ска­жет, что об­за­вел­ся стран­ным со­седом, с ко­торым они по­жира­ют лю­дей и да­же ре­гуляр­но тра­ха­ют­ся. Пос­леднее заз­ву­чит осо­бен­но за­ман­чи­вым штри­хом при пос­та­нов­ке ди­аг­но­за. И обя­затель­но не за­быть упо­мянуть, что это — се­дой по­лугуль, лю­бящий стро­гие кос­тю­мы, ци­тиро­вать Каф­ку и щел­кать паль­ца­ми, вы­ражая не­доволь­ство. — С та­кими сим­пто­мами те­бе пос­та­вят дру­гой ди­аг­ноз, — хмы­ка­ет двой­ник, взъ­еро­шив во­лосы Ка­неки, — и от­пра­вят к сле­дова­телям по гу­лям. Он зас­тавля­ет Ка­неки встать. — Где нас вы­пот­ро­шат и пус­тят на ма­тери­ал для ку­ин­ке. И не­силь­но ку­са­ет за шею. — Мо­жет, раз­вле­чем­ся бо­лее при­выч­ны­ми спо­соба­ми? Его го­лос ста­новит­ся низ­ким, поч­ти виб­ри­ру­ющим. — Дер­жи ру­ки при се­бе, — го­ворит Ка­неки, же­лая хоть как-то ук­ло­нить­ся от то­го, что — он зна­ет, — пос­ле­ду­ет даль­ше. От то­го, как ре­аги­ру­ет на этот го­лос собс­твен­ное те­ло. Но его не слу­ша­ют. И не слу­шали. Ни­ког­да. — За­чем? Ты же лю­бишь... так. И так, — поч­ти мур­лы­чет тот, «дру­гой» Ка­неки, неб­режно ог­ла­живая бед­ра Ка­неки сквозь ткань. — А еще, — при­кусы­вая ухо и об­во­дя внут­ри язы­ком, — вот так. Эта сво­лочь зна­ет, что и как имен­но ему нра­вит­ся, ведь он то­же — Ка­неки. — Зат­кнись и ос­тавь ме­ня в по­кое. Тот лишь сме­ет­ся. Ка­неки мор­щится: этот на­вяз­чи­вый смех, ка­жет­ся, про­ника­ет пря­мо в мозг, ми­нуя все за­щит­ные барь­еры. — Ни за что. Ко­лени пре­датель­ски под­ги­ба­ют­ся; что­бы удер­жать­ся на но­гах, при­ходит­ся об­ло­котить­ся на сте­ну... Точ­нее, приш­лось бы — его пе­рех­ва­тыва­ют, зас­тавляя опе­реть­ся на чу­жую грудь. Чу­жие го­рячие ру­ки об­хва­тыва­ют с обе­их сто­рон, так, что за­хочешь — не выр­вешь­ся. Ле­вой двой­ник про­бира­ет­ся под ру­баш­ку, ца­рапая ко­жу чер­ны­ми ног­тя­ми; пра­вая в это вре­мя сколь­зит по жи­воту. Ле­ниво об­во­дит пу­пок, под­би­ра­ет­ся под ре­зин­ку шта­нов и даль­ше. Глуб­же. Ка­неки хо­чет выр­вать­ся, но мо­жет толь­ко хрип­ло и час­то ды­шать, как заг­нанное жи­вот­ное. А ког­да чу­жие паль­цы жес­тко сжи­ма­ют его вни­зу, не ос­та­ет­ся да­же ды­хания. Ка­неки вы­гиба­ет­ся, пы­та­ясь отс­тра­нить­ся и, од­новре­мен­но, при­жать­ся еще тес­нее. Бли­же. Силь­нее. Влить­ся под ко­жу, пря­мо в ве­ны, впи­тать за­пах и сме­ять­ся так же, как сме­ет­ся тот, дру­гой. Да­же ес­ли это оз­на­ча­ет по­терять са­мого се­бя. Сно­ва. Мысль сме­шит, и Ка­неки фыр­ка­ет — раз, дру­гой, тре­тий, преж­де чем сог­нуть­ся поч­ти на­попо­лам в прис­ту­пе ис­те­ричес­ко­го хо­хота. Ведь нет ни­чего глу­пее, чем удер­жи­вать уже сор­ванную пру­жину, ра­но или поз­дно она все рав­но уда­рит. Ког­да двой­ник ку­са­ет его за шею, в Ка­неки что-то ме­ня­ет­ся. Он боль­ше не чувс­тву­ет стра­ха, сты­да или об­ре­чен­ности. Слов­но их поп­росту вык­лю­чили. А мо­жет, — ду­ма­ет он, воз­вра­щая дол­жок и при­кусы­вая то­го, дру­гого Ка­неки за свою — или все-та­ки чу­жую? — ла­донь, их и не бы­ло ни­ког­да. Он слы­шит ря­дом сор­ванный вы­дох и вгры­за­ет­ся еще силь­нее. Ра­зошед­ша­яся под зу­бами ко­жа за­пол­ня­ет рот го­рячим и крас­ным. Ка­неки сли­зыва­ет с губ ме­талл с прив­ку­сом со­ли. Ес­ли нет бо­ли, то, на­вер­ное, и ру­ка бы­ла все-та­ки не его? Хо­тя, ка­кая те­перь раз­ни­ца... — Вкус­но? — до­воль­но хмы­ка­ют ря­дом; Ка­неки под­ни­ма­ет взгляд, встре­ча­ясь гла­зами с двой­ни­ком; алый зра­чок на фо­не сле­пящей ть­мы гип­но­тизи­ру­ет и ма­нит, за­тяги­вая в омут, обе­щая все глу­бины ада — и нас­лажде­ния. Раз­ни­цы дей­стви­тель­но нет. — Хо­чешь, я по­кажу те­бе боль­ше? Ка­неки ни­чего не от­ве­ча­ет, толь­ко ух­мы­ля­ет­ся. Его пол­ная кро­ви улыб­ка, дол­жно быть, выг­ля­дит пу­га­ющей, но двой­ни­ку яв­но нра­вит­ся. — Хо­роший маль­чик, — шеп­чет он, под­би­ра­ясь еще бли­же, за­тем про­тяги­ва­ет ру­ку и сжи­ма­ет от­кры­тое бе­лое гор­ло, впи­ва­ясь паль­ца­ми в поз­вонки; Ка­неки от­ве­ча­ет ему тем же. Боль нем­но­го от­рез­вля­ет — но лишь нас­толь­ко, что­бы по­чувс­тво­вать в ней скры­тые ра­нее от­тенки удо­воль­ствия. Боль­ше не сдер­жи­ва­ясь, он це­лу­ет блед­ные, при­от­кры­тые в по­пыт­ке вдох­нуть чу­жие гу­бы, и эта кровь ка­жет­ся ему сла­ще са­мого слад­ко­го яда. Ка­неки ду­ма­ет, что, воз­можно, они оба бе­зум­ны. Но все рав­но нас­лажда­ет­ся этим.