Зависть кравчего

Сызмальства Федор Алексеев сын Басманов не был завистником; никогда особо никому не завидовал, разве что самую малость, а тут вот позавидовал на старости лет. Жестоко позавидовал, до горькой тоски… и ведь кому, и ведь чему? Невместно и молвить! Никитка с Евдокимкою, опричники, как-то явились поутру на службу невыспавшиеся. Ну да то не диво, то через раз бывает, но вот на этот раз по виду их было ясно, что ночевали они не дома; одежа костром пахла. А по приставшим кое-где травинкам да прочему Федор и окончательно сообразил, что провели голубки эту ночь в лесу. И сидели вдвоем в темноте у костра, и любились привольно под звездным небом… вот этому-то и позавидовал отчаянно Федор Басманов, царский любимец и кравчий. Захотелось вот так же, вдвоем с государем. Так захотелось! Чтоб подправлять в костре ветки, рдеющие огненным сахаром, вдыхать запах дыма и со смехом, закашлявшись, отскакивать, когда дым вдруг слишком сильно потечет в твою сторону, смотреть на зеленые ветви над головою, подсвеченные снизу рудожелтым огнем и оттого уже не совсем зеленые, как днем, но и не серые, как в темноте, зелено-серые странного цвета и точно плоские, точно наклеенные на воздух разрезанными бумажными листами; чтоб слушать потрескивание костра и непонятные ночные шорохи за спиною, таинственные и все же ныне совсем не страшные, чтобы тянуть руки к костру, ладонями чувствуя его сухой жар, а к спине пусть тем временем подбирается холодок не очень-то теплой уже в конце лета ночи, пусть, это тоже приятно, на самом-то деле… и чтоб у костра того, затухающего к утру, но все еще жаркого, миловаться всю ночь, на земле, на расстеленных черных накидках, одним боком ощущая тепло от костра, другим же… другим же тепло удоволенного тела рядом с тобою. Лежать, прижавшись друг к другу накрепко, и вместе смотреть в небо, среди ветвей мерцающее спелыми августовскими звездами… Вот чего так отчаянно захотелось Басманову-любовнику. А Басманову-опричнику твердо ведомо было: неможно. Служилый человек он был, воин, государев охранитель, и о государевой безопасности помнил ежечасно. И понимал, что можно позволить, что нет. Когда случалось им уединяться, оставив далеко позади охрану или выскользнув тихонько из Слободы, чтобы никто не ведал, куда, в недалекой роще, или в поле, или на берегу реки – но все это было днем или по крайней мере в сумерках, когда Федор мог видеть всё и следить за происходящим вокруг, и в объятья ивановы падал не прежде, чем убедившись, что для царя нет рядом никакой опасности. Но ночью в лесу – это все же было чересчур. Это – подожди, пока увлекутся, и бери любовников голыми руками. Федора аж передергивало от мысли, что как раз тогда, в тот самый… бррр! Конечно, то, что злодеи мгновенно сообразят, что вот он, удобный случай, проследят, где устроится государь на ночлег и успеют подготовить нападение, было не слишком-то вероятно, но тем не менее опасность существовала, и пренебречь ею Басманов не имел права. А хотелось ведь, ох, как хотелось! Так хотелось, что… срамно и молвить! Что аж Малюта перехватил его взгляд, с тоскою устремленный на полюбовников, и, конечно сам не хуже Федора отметивший и запах костра, и травинки, улучив момент, шепнул – почти с угрозою: - Даже и не вздумай! А Федор даже и не смутился. И не оскорбился, не рявкнул в ответ, мол, куда, рыжий пес, не в свое дело нос суешь? Серым оком глянул – строго: - Я похож на дурня? Чего оскорбляться было, Малюта обязан был заботиться о государевой безопасности, такова была его служба – как и его, басмановская. А все ж… тоска, тоска-кручина! Завидовал Федор, царский кравчий, любимец, счастливец. Завидовал тому, что простое самое, обычное, доступное рядовым опричникам, и даже земским, и хоть страдникам, хоть побродягам последним – невозможно было для великого государя Московского. А значит, и для него, Басманова, невозможно. Завидовал Басманов, печалился. Так печалился, что даже государь приметил, спросил: что у кравчего на душе? Федор ответил честно, и государь одобрил, согласился: что да, хорошо бы, заманчиво, но не следует, рассудил все опричник верно. И хоть не под звездным небом, а под белыми дворцовыми сводами, хоть не на хладной земле на накидках, а в алых подушках, на шелковых простынях, не при свете костра, а среди свеч ароматного воску, любились они в эту ночь горячо до зари, и совсем это было неплохо, может, и лучше! И боле о том разговора у них не случалось. А все ж… а все ж время от времени поглядывали они друг на друга, да на звездное небо со вздохом подымали очи: мол, а может? А?