Fire in your head.

Сознание озаряет красным цветом, нет ни неба, ни земли. Тело прошибает дрожь, зубы трещат так, словно нажрался колес. Этот противный кислый привкус во рту, от рвоты и крови. На виски давит сгущающаяся тьма. Человек закрывает уши в диком желании абстрагироваться от губительной реальности. Что-то хрустит, не снаружи, внутри, где-то в голове, скрипит, щелкает. Боль, таившаяся внутри, вырывается истошным воем. Этот невыносимый крик, потерявшего всё человека, привлёк ходячего. С хлипающими звуками, скаля оставшиеся зубы, мертвец приближался к нему. С диким рычанием мужчина напрыгнул на ходячего и вогнал нож ему в голову. Тот рухнул на землю, мёртвой, безмолвной куклой. Мужчина согнулся над останками. Липкий пот струится по его лицу. Медленно, руками он ковыряется в глазнице и вырывает холодный и скользкий, единственный у этого мертвеца глаз. С хрустом запихивает себе в рот, ощущения были как в детстве, когда он с друзьями ловил лягушек, и, ради нелепой забавы засовывали их в рот, чувства были именно такими. Ледяное, приторно-тошнотворное чувство. Он даже не знал, зачем это делает, но знал, что это необходимо ему. Ножом он прошёлся по брюху ходячего, оставляя чёрные разводы. Кровь не текла, она застыла, лишь вынужденно сочится чёрными сгустками под давлением ножа. Не видя ничего перед собой и не помня себя, словно в бреду, он залез пальцами внутрь гниющей плоти, будто роешься в целлофановых пакетах, наполненных холодной водой, но этот запах… Он нащупал кость и ухватился обеими руками, потянув на себя. Глухой треск и вот, мужчина вытягивает гладкое, с кусочками стекающей плоти, ребро. В нос опять ударил тошный запах разложения. Кто бы, что ни говорил, но это отличное оружие, острое, опасное, отпугивающее не только мёртвых. — Все мы станем такими… Будем пожирать друг друга… — лихорадочно он повторял про себя. — Все… Уже не спасти… Вновь он запустил руки в чёрную зловонную жижу, вырывая ребра, одно за другим. — Ты знаешь, я очень их любил… — обратился он к невидимому собеседнику. — Я должен был их спасти. Его… от нёё… Сына от матери… Какая ирония… Я виноват… Виноват… Виноват… Когда он покончил с этим весьма невесёлым занятием, было уже темно, но он этого не почувствовал, будто проклятый, он видел перед собой лишь красную дымку, сгущающуюся и гулом давящую, сжигающую. Он зажмурился так, что в глазах замерцали белые блики. В кулаках он сжимал острые кости, которые врезались ему в кожу. Снова её образ, сначала лёгкий, тающий, затем тот, в котором он виде её в последний раз. — Любимая… — мучительно протянул Морган в пустоту, задрав голову, чтобы увидеть небо, но неба нет. Его нет. Ничего вокруг. Тишина. Хоть что-то. Пускай придёт ходячий. Сейчас это единственное развлечение, которое возвращает к реальности, ощущением, что он ещё здесь, что он ещё жив. А сейчас просто ничего не происходит, хоть стой и кричи, пока не охрипнешь, и не будешь плеваться кровью. Острым ребром мертвеца, Морган почесал себе грудь и поплёлся дальше, бродить, чем он отличается от них теперь? Весь в крови, измазанный. Он такой же мертвец, бродящий как неприкаянный, без цели, без чувств, без будущего, скитаясь по городам, селам, лесам и полям. Единственное что осталось, это чувство голода, и то, приглушённое… А человечность исчезла, ему всё равно, кого убивать, он никого не оставит в живых. Однажды, он уже совершил ошибку, оставив её в живых, хотя… Как сказать, он оставил её в том состоянии, в каком находятся все эти восставшие трупы. Просто не смог. Каждый раз, смотря в прицел, он видел не изуродованный труп, а живую, горячо любимую жену. И руки сами собой опускали тяжелое оружие. Это была самая большая его ошибка. Слаб, он был так слаб, и вот… В один день, ничем не предвещавший крах всего, что осталось у него в жизни, он увидел её. В руках она держала сына. Он так доверчиво, так по-детски обнимал свою мать. Даже у неё, у мёртвой, безжизненной твари, в глазах, всего на секунду, появилось сознание. Секундная вспышка, мгновенно угасшая, и вот, жадный рот вгрызается в шею ребёнка. Мужчина услышал истошный крик, который сиреной до сих пор резал ему уши. Сына уже не спасти, он был слишком мал, чтобы понять, что произошло с его матерью, и то, почему она изменилась. Поздно. Ребёнок уже мёртв, тело ещё дёргается в предсмертных судорогах. Морган смотрел на это, как зритель в театре, не в силах что-либо изменить, а только лицезреть падение его мира. Именно тогда, он был в силах нажать на курок, уничтожая монстра перед ним, а ещё, убивая себя, превращаясь в монстра. Каждый раз, вспоминая этот момент, он будто переживал это снова и снова. Порой, в его воображении все причинно-следственные связи менялись. Ему казалось, что это он убивает сына, а мать в страхе хватается за ружьё. В одних ведениях это искажалось так, что она успевает застрелить его, в других же, это ей не удавалось, и он с жадностью зверя разрывал её на куски. Повсюду кровь. На его руках кровь. Чувство вины, огненным жгутом, стянулось на усталой шее. Он шёл вперёд, дальше, углубляясь в лес, оставляя за собой кровавые метки на камнях: «Нет прощения. Выхода нет. Чисто. » Он не знал, кому и уж тем более, почему он это писал. Возможно кто-то увидит это и задумается, не поступит также как он тогда, будет решительнее, спасёт… Иногда, он вспоминал Рика. Интересно, он нашёл свою семью? Спас их? Морган не знал точно. Когда-то он действительно верил, что между ним и Риком закладывалась дружба, но сейчас его душила ненависть к этому человеку. Со временем, его образ стёрся из памяти, заменяя на другой, грязного мелкого мошенника. Какого чёрта, в самом деле? Он каждое чёртово утро выходил из убежища, забирался повыше, чтобы поймать сигнал этой убогой рации. Он должен был предупредить, но раздавался лишь невнятный шум. Морган часто обвинял его, но сейчас может винить только себя, у него кровь на руках, не у Рика. Кровь жены… Сына… А ведь когда-то было хорошо, просто прекрасно, а он этого не ценил. Только сейчас, он осознал, что зря напивался, кричал на жену, не принимал участие в жизни сына, задерживался на работе, а приходил только поспать. Он жалеет о многом, но, почему-то руки дрожат, когда стягивают петлю не шее, а ноги каменеют. Почему-то рука даже не поднимает пистолет, не дотягивается широко открытого рта. Страшно. Ему страшно. Он не знает, что будет потом. Неизвестность это единственный реальный страх. Кто-то говорит, что боится пауков, но боится вовсе не их, он просто не знает, что произойдёт, если паук, допустим, залезет ему в ухо и отложит яйца. Кто-то боится высоты, а на самом деле этот страх, просто от незнания, что будет дальше, что будет когда упадёшь? Хотя, не трудно догадаться. Неизвестность всегда переплеталась со смертью, за одним, так или иначе, следует другое. Всегда есть шанс выжить, но, порой, он бывает мал, призрачен. Что остаётся делать перед страхом? Неизвестностью? Безысходностью… Моргану остаётся только гореть, гореть в своём безумии и неустанно проживать свои иллюзии, пока не сгорит и от него не останется серый пепел. Ему кажется, что никто не пережил столько мук, сколько пережил он за всё это время. Но нет, он не один. Это пережил каждый. Каждый хоть что-то или кого-то потерял. Другой вопрос, что каждый выбрал свой путь. Рик выбрал свой и он, наверняка, счастлив. — Будь счастлив Рик… — пробормотал Морган и побрёл дальше, снова ударяясь в иллюзии. Ветер монотонно качал ветки деревьев, в лесу раздавались шипение ходячих и голос мученика: «Я виноват… Виноват…. Мы все станем такими… Я уже такой… »