gypsum butterfly

У Донеля жизнь. У него все круто, как выразились бы желторотые птенцы со сцены, у него все зашибенно, найс. Он делает то, что ему нравится, получает за это деньги, его знают люди, он легенда. Вау, не жизнь даже - сказка, ни прибавить, ни отнять. У Донеля - любимая работа, любимая женщина и любимый сын. У Донеля - да - все круто и зашибенно и найс, и ему хочется купить пистолет и живописно раскрасить собственными мозгами ближайшую кирпичную стену. Можно, конечно, и не кирпичную, просто на ней не так сильно будет заметна кровь. А они недавно обои новые купили, Кённи выбирала, спокойные такие, светло-зеленые с однообразным орнаментом. У Донеля женщина, работа и сын. А ещё у него Чанджун. Чанджун - старший уверен - не допустил бы даже мысли подобной, но он всё-таки - "его", а это... Это пиздец. Это настолько ужасно, насколько может быть, и Васко, правда, пытался выбить из башки эту дурь, но оно никак. Это как от похмелья пытаться избавиться. Мутить перестанет, но голова так и будет весь день болеть - а ты ходи и огрызайся; "Что, мол, с тобой не так?". Да ничего, знаешь, просто хочется выблевать свои внутренности и такое чувство, что в голове концерт Мерлина Менсона. Или Рамштайн. Или вместе. То, что происходит, - паршиво. Вот правда. Не мерзко, не отвратительно - паршиво. Донель ловит младшего за руку у студии, говорит коротко и абсолютно безэмоционально: "Станция Итэвон", а потом разворачивается нарочито безразлично, садится в свою машину, и ему не придётся врать, чтобы сказать, что ему насрать. (Поэт ебанный, блять, треки бы так писал). Пускай Чанджун добирается до места назначения на метро - Донелю пофиг, вот честно, его волнует только то, что их не должны видеть вместе в том районе, и ещё он проклял бы все мысли о конспирации, потому что они отвлекают. Донель останавливает машину у выхода из метро, но двигатель не глушит - холодно - только курит в окно и ждёт. Одно из самых паршивых состояний: часть его малодушно надеется, что Чанджун не приедет. Тогда ему не придётся врать и отводить взгляд, а покупка цветов И Кён не станет вынужденным заглаживанием вины. Было бы круто, если бы он вообще ни о чем таком не знал, но вместо спокойно-умиротворённой Кённи и задорно смеющегося Соби перед глазами стоит чёртов несуразный Ночан с его ненормальной худобой, взглядом мальчишки-дауна и странными губами. Васко щелчком отправляет окурок подальше, закрывает окно и ежится, а через секунду уже слышит стук по стеклу снаружи. Та самая малодушная часть ещё медлит пару секунд прежде чем открыть двери и кинуть хриплое: "Садись". Чанджун молчит. Донель не боится, что он обо всем знает - так и есть. Хотя... Не обо всем, конечно. Обо всем не знает никто, а Донель не никто, он знает, и пистолет снова был бы очень кстати. Интересно, если бы он вынес себе мозги прямо тут, заблокировав двери, Ночан стал бы ещё более сумасшедшим, чем он есть сейчас?.. Донель видит: Чанджун думает, что старший с ним, и они едут сейчас в отель - из жалости. Чанджун, правда, несуразный и ничего не понимает, но Донелю так легче. Пусть он думает так, пусть в его дурную голову не приходит мысль, что из жалости не трахаются день за днём, когда от собственной лжи тошнит уже, когда хочешь прекратить и не можешь, и это отвратительно, когда срываешься на сына, если встреча была давно, а следующая не предвидится, а потом выслушивать от И Кён упреки в том, что с этой работой он скоро совсем слетит с катушек. Донель уже давно слетел, но дело, конечно, не в работе. До ближайшего отеля метров двести, но они кажутся целой жизнью, потому что молчание гнетет, но гнетет, похоже, только старшего, потому что Чанджун смотрит в окно на проплывающие мимо неоновые вырви-глаз вывески и проговаривает что-то одними губами. Текст очередной, наверное - в любой другой момент Донель бы спросил, что, и "дай почитать", но сейчас ему не хочется, потому что не факт, что текст будет не о нём. А в таком случае там вряд ли будут сопливые высеры по поводу "любви", о которой соловьями заливаются айдольские рожи, нет. У них не так, и Донель не удивился бы, прочитав в тексе что-то вроде "я могу разглядеть лицо хёна, которого держу под водой" и "пусть он скорее задохнется, тварь". Если речь пойдёт о философии, он бы вспомнил периоды затяжной депрессии и свои убогие попытки выбраться на поверхность. Спасали только самоубийственно безрассудные гонки на мотоциклах, когда в лицо хлестал колючий ветер и все чувства были обострены до предела, а на мысли о том, почему его жизнь катится под откос, не оставалось времени. Сейчас всё снова так, снова под откос, но только сам Донель теперь почему-то этому по-идиотски рад и бежит навстречу пиздецу, радостно агукая и пуская радужные слюни. - Хочешь? - вопрос Чанджуна выдергивает его из размышлений, и заставляет думать не о том (Конечно он хочет, ехал бы он иначе сейчас в ненавистный отель, безуспешно пытаясь скрыть лицо от света редких фонарей?..). Ночан всего лишь предлагает ему мятную жвачку, и от этого непосредственного жеста у старшего тянет болезненно за рёбрами. Тому, что происходит между ними в номере отеля, до невыносимой лёгкости бытия как до ближайшей звезды пешком. Дело не в Ночане, конечно, он-то лёгкий, как котёнок, можно схватить одной рукой за загривок и вышвырнуть подальше. Один только траббл - Донель не хочет вышвыривать. Донель тонет в поцелуях, потому что вот уже несколько месяцев целуется так, как было по молодости, когда все вокруг были под экстази, и он сам был под экстази, и мир вертелся в ритме экстази, и все взрывалось, и казалось, что так и надо. Смешение ощущений - это как выпить бронепоезд из пяти шотов за пять секунд. В номере пахнет обманчивой свежестью постельного белья, освежителем воздуха и электрокондиционером. От Чанджуна пахнет потом, одеколоном, отдает чуть сладковатым ароматом самокруток с марихуаной, которые невесть откуда достаёт Нат. От Донеля пахнет дезодорантом, горьким табачным дымом и возбуждением. Они оба не подростки, и им бы сейчас цивильно выпивать и разговаривать о высоком смысле, скажем, шиёновских треков, а не набрасываться друг на друга вот так, с порога, кусая друг другу губы до крови и сжимая кожу сквозь ткань толстовок, рубашек, футболок или другой одежды. А потом Чанджун отстраняется и говорит: - Я смотрел интервью, - и на его губах расцветает какая-то жалкая улыбка, словно он знает, какой отвратительно сопливой хернёй Донель считает подобные занятия. - Ты правда хочешь уехать жить на остров в ст... - "в старости". Он не договаривает, осекаясь на полуслове, и в один момент становится ранешним собой, когда чёрная прямая челка делала из него конфетного мальчика, о, как он отличался от нынешнего себя, тогда Донель даже не знал его, ну, вы понимаете, да, не знал, не трогал, не целовал, не... Ну, вы понимаете?.. Сейчас, с короткими волосами Чанджун кажется другим. Более взрослым, понимающим, злым. Старший сказал бы "беспричинно злым", но он тоже злился бы, если бы думал, что кто-то трахается с ним из жалости. Сейчас Донель знает его. Трогает и целует. И один бог знает, что причина этого также далека от жалости, как и от невыносимой лёгкости бытия. - Ага, - отвечает он и вспоминает то интервью с омерзительным чувством внутри. Он никогда не считал себя пригодным для такого, и эти шесть несколькоминутных вопросных частей дались ему как никогда сложно. Он не айдол, чтобы говорить заученными отшлифованными до блеска фразами, ему комфортнее в атмосфере подземных клубов и парковок, где не надо подбирать слова. - Почему? "Почему?" - спрашивает Чанджун, а Донель не знает, что ответить. Что это вырвалось у него раньше, чем он успел подумать, что именно собрался сказать?.. Что, если ничего не исправить сейчас, то, в конце концов, всё вполне может закончиться островом, на который он утащит ничего не подозревающего Ночана, бросив Кённи и Соби и весь остальной мир? Хотя Ночан вряд ли согласится. Донель бы не согласился. - Ну, знаешь. Я не собираюсь скакать по сцене до шестидесяти лет, когда меня одолеет радикулит и склероз, и чтобы нормально зачитать, надо будет записывать слова на ладони, - язвительно отвечает старший и сразу же о своей язвительности жалеет. Потом они снова целуются, потому что Васко почитает за лучшее заткнуть Чанджуна, чтобы тот снова не нарушил хрупкое равновесие опасными вопросами. Чанджуну 24, но он выглядит сильно старше, и он гений. Всё это не мешает ему быть долбаной порно-звездой, когда они занимаются сексом. Довольно посредственным, между прочим, у Донеля достаточно опыта, чтобы знать, насколько это может быть лучше, но именно здесь и именно сейчас, когда он вдалбливается в подрагивающее идеальное тело по самые яйца, он ощущает себя живым. Там, в другой жизни, которую он все ещё бессознательно желает сохранить не смотря на расползающиеся по фундаменту трещины, он всё равно иной. Dead man walking, слава богам, он знает английский, чтобы перевести это достаточно адекватно. У Ночана под тонкой кожей выпирающие кости, ребра пальцами можно пересчитать, а мышцы как будто сдулись за те несколько месяцев, что они... вместе? встречаются? Васко думает, что даже в мыслях это звучит глупо, но так и есть. Нового Ночана хочется защищать. Откормить, заставить отрастить волосы и одеть потеплее. Ебанный отцовский инстинкт, даже смешно. С другой стороны от этого самого нового Ночана хочется сбежать подальше, на тот самый остров, чтобы больше никогда не пересекаться - не только прикосновениями, взглядами, но и в пространстве, треков его безумных не слышать, имени, криво накарябанном на тёмном плакате, не видеть и присутствия в радиусе нескольких километров не чувствовать. У Чанджуна чистая кожа без татуировок, и иногда, когда они долго не видятся, Донель думает, что сам он грязный, в чёрной краске под кожей, и только и делает, что младшего пачкает собой, своей грязью, вместо того, чтобы дать ему спокойно жить, найти себе кого-то лучше, кого-то более подходящего по возрасту, характеру и отношению к партнёру. Младший будет отрицать и говорить, что ему это не надо, но в такие моменты он не более чем подросток, и это Донель должен решать, что правильно, а что нет, и вот он решил - решил обжигать прикосновениями, раскрашивать алыми следами засосов, зелено-фиолетовыми, а затем выцветающе-жёлтыми пятнами синяков. Решил быть здесь, потому что им обоим хочется быть здесь, хотя каждый в глубине души знает, насколько это неправильно. Они лежат потом на казённой кровати спиной к спине, и дышат тяжело, и Васко думает, что да, возможно, ему уже пора сваливать на остров, потому что восстановить дыхание все сложнее, а спина от подобных развлечений начинает побаливать, хорошо хоть, что не скрипит несмазанным механизмом. Нет, ну насколько забавно, да?.. - Помнишь, как мы... - начинает Чанджун глухо, и Донель слышит, как солнечно-лучистая улыбка перерезает морщинками в уголках глаз его лицо. Он собирается сказать что-то классное и лайтовое, вспомнить какой-то случай из джастовских посиделок, но все не может быть хорошо, это карма. Потому что в этот момент у Донеля звонит телефон, и спина Ночана каменеет, и он садится на кровати скорее, чем старший тянется за телефоном. Донель смотрит на имя контакта на экране, а потом на Чанджуна. Он не хочет, чтобы его взгляд выглядел виновато, но он выглядит, и трудно дышать. Чанджун смотрит на него и улыбается зло, отчаянно, с детской обидой, а потом нарочито беззаботно отворачивается, мол, отвечай, хён, чего медлишь?.. Васко сидит с телефоном в руках, глупо глядя в стену перед собой, пока тот не прекращает вновь и вновь повторять стандартную мелодию, которой имени другого не придумаешь, кроме как "убийца". - Слушай, я... - говорит Донель хрипло, не зная толком, что хочет сказать, но сказать ему не дают. Чанджун встает и подходит к окну, будто сквозь непрозрачные багрово-кровавые шторы ему будет видно улицу, становится там тёмным силуэтом и заставляет Донеля смотреть на него - голого и ненавидящего, и ловить каждое слово. Он говорит: - Бабочка с гипсовыми крыльями больше никогда не взлетит.