Живой

Потому что необходимо. До боли нужно быть – рядом ли, с ней ли, тут ли – на грязной парте, помнившей сотни рук (рук ли только?), - безумно нужно почувствовать себя живым. Живым по-настоящему, живым без оглядки, без «мой отец узнает об этом», без «ты мерзок», без «уйди прочь от меня». Сейчас есть только стон, танцующий между уголков её распахнутых губ и дыхание, царапающее горло звериным рыком. Есть только сбившаяся мантия и линия её талии. Сантиметры, потерявшиеся между ними, мурашки вдоль позвоночного столба (сверху вниз) и горячий влажный хрип. Кто знал, что живым он будет с ней? Кто знал, что она станет нужнее всех прочих? (без «но», без «что, если») Рывком её всю на себя, рывком нырнуть в этот одурманивающий океан безапелляционной идеальности – от кончика поцелованного аккуратно солнцем носа до постриженных ногтей. Вся. И вся с ним, вся потерялась, схваченная в плен стальной хватки – руками обвить её ребра, ловя её стон губами, сжать так крепко, насколько вообще возможно. - Моя, - шепчет он еле слышно на ухо, целуя неосторожно шею. - Моя, - шепчет он хрипло под ключицу, проводя языком вдоль кости. - Моя, - шепчет он, чувствуя, что сорвется, освободив её от темной школьной формы. Вся. Совершенно. (возьми то, что твое) Белесое марево застилает глаза, и думать уже невозможно абсолютно. Он кладет руку ей куда-то в район солнечного сплетения, попадая в плен ослепительного и невозможного ощущения жизни. Жизнь здесь – бьется, прикрытая реберным глухим щитом, скользит в каждой тонкой венке. Жизнь плещется на донышке её зрачков, чуть прикрытых веками – она теплая. Она настоящая. Она живая. Она – глоток воды в иссушенной пустыне. («Драко, право, что за выражения, Мерлин.») Он вздрагивает, когда она несмело касается пуговиц его рубашки. Борется с ними дрожащими пальцами, не отводя взгляда. Он накрывает её ладонь своей, убирает её и медленно расстегивает пуговицы сам. Она наблюдает заворожено за движениями его пальцев. Срывается. Тянется к нему. Мир сузился до диаметра её зрачков, а затем и вовсе остановился – замер, окутанный дымовой завесой. Её язык внутрь его рта. Тесно. Тесно безумно, а ещё безумно хочется сорвать одежду к чертям и вогнать в неё свой член до основания. Хочется слиться с ней в одно – и там уже плевать, слиться ли у Стикса, у Мерлина на рогах, плевать, что вокруг. С ней. С ней в одно целое – точка соприкосновения ширится, и Гермиона кладет руку на его ширинку, сжимая. Дрожит. Шепчет: - Драко… Драко срывается. Драко не цепной пес, но цепь (мать её) звенит. Цепь рвется у самого ошейника, и Драко рвется к ней – он впивается в её рот яростно, почти на грани помешательства. Поцелуй этот – почти насилие, но Гермиона в таком разе не прочь быть мазохисткой. Она стонет – она безбожно тихо стонет, задыхаясь. Руку не убирает – сжимает, норовя свести с ума. И сводит же. - Пожалуйста, - тихое и хриплое слово, вырвавшееся между судорожными межпоцелуйными вдохами. К чертям. Рвется рубашка, и пуговицы, сорвавшись перламутровыми самоубийцами вниз, звуком падения отрезвляют этот вязкий томный воздух. Чуть-чуть. Воздух снова густой, когда Гермиона кладет руку ему на грудь, теряясь в его частом пульсе. Быстром. Зверь. - Блядь, - хрипит он, прикрывая глаза. Чувствует кожей каждую клетку её ладони – теплую. Греющую совокупность его предубеждений и желаний, притаившуюся под ребрами. Растапливающую холод, сковывающий изнанку. И терпеть нет сил – его рука скользит между её ног, скользит под бельем, и Гермиона круто выгибает спину, чуть поджав колени к груди и резко втягивая воздух, а Драко, шагнув ещё ближе к ней, становясь прямо между её ног, думает, что эту картину не забудет никогда. Не забудет, как Грейнджер (господи), раздвинув широко ноги на грязной парте и прикрыв глаза, стонет и подается вперед, подается к нему, к его руке, шепча сквозь зубы «ещё». Шепча бессвязно. Палец совершает круг, затем ещё и ещё, и она уже где-то на периферии того сумасшедшего удовольствия (совершенного), как он убирает руку. Быстро стягивает штаны и входит в неё, забывая дышать. Невозможно. Невероятно. По-настоящему. Горячо, влажно, скользко – звуки, смешавшись в недифференцированный конгломерат, в ушах стоят, прошивают изнанку искрами удовольствия. Толчок – стон, её рука вниз-вверх вдоль его позвоночника, чтобы задержаться на лопатке, вцепиться в плечо. Толчок – вырванный глухой стон, поселившийся в трещинках губ. Толчок – языком по нёбу, срываясь у зубов, и укус, но боль не разбавляет. Сгущает. Он стонет. Утробно, по-звериному, хрипло – горло дерет желание. Толчки становятся хаотичными, когда она, выгнувшись так, что прижимается своей грудью к его, коротко вскрикнула и обмякла. Перед глазами плясали искры, и нутро жгло от кипящего наслаждения. Следом и он – упал на неё, закрывая глаза. Хоть минуту так полежать бы. Минуту мир не существовал. Минуту мир терпеливо ждал за дверью, прежде чем постучать. Мир уже заносит руку для этого, как она вдруг осторожно кладет руку ему на голову и, скользнув к затылку пальцами, начинает перебирать волосы. Мир, плюнув, уходит. Площади их улыбок стали одной площадью.