Боль на двоих.

Пиццерию накрыл темный мрак ночи и казалось, будто там нет ни души. Но это было не так. На сцене сидел одинокий гитарист. Сломан, подавлен, в его глазах, светящихся красными огоньками, виделись только боль и отчаяние. Лица вообще не было. От него осталась лишь нижняя челюсть, которая слабо отвисала. Челка прикрывала остаток лица в котором, под черной тенью, иногда просвечивались провода и остатки эндоскелета. Опираясь на одну руку и стараясь не упасть, Бонни ждал нового дня, чтобы, как и сегодня, проваляться весь день с другой грудой металла. Одиноким… И холодным. Из сломанного плеча торчали провода, которые когда-то удерживали его вторую руку. Кролик тяжело дышал и старался не двигаться. Каждое движение причиняло ему боль. Для него время летело так медленно и порою гитарист даже думал, что следующий день никогда не настанет. Хотя, зачем ему этот следующий день? Может, за тем, чтобы снова верить, что он не брошен. Царила полная тишина и только скрипение механизмов порой нарушало ее. Бонни думал, что он до самого дня останется наедине с этой, порой нарушаемой, тишиной. А затем начнется суматоха. Начнется новый день. И кролик снова услышит голоса, а затем снова уйдет, скрепя и очень болезненно. Теперь его заменил новый аниматроник. Его время прошло. Дверь со скрипом открылась и послышалось легкие шаги. Бонни хотел обернуться, но боль не давала этого сделать. Он ничего не видел, а только слышал тихие звуки, которые постепенно приглушались. Свет луны пробирался сквозь закрытые шторами окна и была еле видна лишь тень. Тень очень слабого черного цвета становилась все больше и все темнее, а шаги были все более слышны. А гитарист продолжал сидеть. Сидеть в мерклом свете луны и ждать. Возможно, он настолько сломан, что его программа создает образы, а возможно и нет. Он уже совсем поверил, что никому не нужен. Его уши услышали нежный и тихий голос с полубоку от себя. — Ты в порядке? — обладательница голоса подошла ближе. Бонни сидел неподвижно, ответив вопросом на вопрос: — Зачем ты здесь? — прозвучал приятный мужской голос. Было понятно, что обладательница голоска, который заговорил с кроликом, и есть светловолосая, с розовыми вьющимися кончиками, лиса — Мангл. Ее голос касался самой души, своей мягкостью и какой-то опустошённостью, прозрачными слезами, которые она должна была проливать почти постоянно. Девушка не знала, что ответить. Силуэт кролика был освещен лунным светом. Мангл стояла и смотрела на него молча и растерянно. Она хорошо понимала гитариста. Понимала его боль и могла ее чувствовать. До сих пор чувствует. И до сих пор помнит тех, кто сделал ее такой. Поломанной, никому не нужной, одинокой. Куском металла. Постоянные издевки, поломки, почти выводили лису из себя, но она никогда этого не говорила. Она почувствовала эту боль раньше, чем кто-то иной. Держала все в себе и не могла выговориться и одновременно сдерживалась, чтобы не съежиться от этих пронзительных мучений. Дети любили ее больше всего, но эта любовь продлилась не долго. Они все ломали ее, а сотрудники безжалостно роняли. Может, им стоило научиться ставить себя на место других? Хотя, зачем? Мангл ничего не почувствует. Она бездушное, неживое существо, как-будто просто ничто. Вот так вот бросить одну, почти умирать, разве это не жестоко? Но всем было наплевать. Ведь, что с нее взять, когда она такая? Словно клетка для зверя, но этот зверь уже не в силах бороться. Такие часто умирают, но она жила и чему-то всегда радовалась, несмотря на зыбучее одиночество и жестокую тишину нескончаемо пронзающую ее тело. Мангл всегда было жалко детей. Жалко, из-за того, что они никогда не поверят в чудо. Ведь за внешним видом аниматроников скрывается не только эндоскелет, но и душа. Добрая душа. Чувственная душа. Живая душа. Девушка часто думала, зачем ей подарили жизнь, но каждый раз приходила в ступор. Они оставили ее «какой есть», оставили валяться на складе. Странно, почему она никогда не замечала Бонни? Ведь он всегда был рядом. Когда-то, может, пытался заговорить или помочь, но Мангл не слышала. Глаза всегда закрывались, программа не воспринимала абсолютно ничего. Она все время лежала на складе, была практически отключена от реального мира. Мангл стояла почти неподвижно и лишь ветер развивал розовые кончики ее волос, которые аккуратно вились. Сердце девушки было пропитано жалостью к несчастному кролику. В его глазах, красных огоньках-светоидах, Мангл видела грусть. Девушка хотела хоть чем-то помочь. Она аккуратно присела рядом и неожиданно Бонни почувствовал тепло рядом с собой. Как странно. Гитарист уже давно не чувствовал ничего подобного. Душевного тепла, нежности, заботы. Масса новых, забытых, чувств. Теперь казалось, что время идет быстрее. Так или иначе, не вникая в то, что происходит вокруг, два аниматроника продолжали сидеть и не смогли промолвить ни слова. Было тихо, но эта тишина продлилась не долго. Бонни повторил вопрос, который задал ранее: — Зачем ты здесь? Мангл резко открыла глаза. Она не ожидала нарушения тишины, такой приятной и такой загадочной. Лиса тоже почувствовала тепло Бонни и его не мог прервать даже ветер, порой продувавший без него уже холодную пиццерию. А Мангл молчала. Молчала, в поисках нужного ответа, который до сих пор не могла найти. Ведь она искала его еще тогда, когда кролик задал ей вопрос в первый раз. И действий ее было не достаточно, чтобы понять. «А может, мы и правда бездушны? Может правда не умеем чувствовать? Но... Я же чувствую…» — думала девушка и молчала, сидя неподвижно, словно покойник. Луна, хмурая и серая, все не сходила с неба и продолжала освещать путь тем, кто может, сейчас потерялся. Ночь до сих пор красовалась на небе и яркое солнце никак не хотело его заменять. — Тебе больно? — вдруг снова прервал тишину гитарист. — Да. — тихо отозвалась лиса, улыбнувшись. С ее лица все это время не сходила улыбка. Улыбка, полная грусти и доброты. Губы, накрашенные красной помадой или блеском, застыли в этой улыбке, на, будто фарфоровом, лице Мангл. Но, а в лице гитариста все же виделась грусть. Он медленно перевел взгляд, смотревший куда-то в окно, на девушку, сидящую рядом с ним, и спросил: — Тогда чему ты улыбаешься? — голос его звучал ровно и похоже, голос был единственным, что осталось в Бонни неизменным, не тронутым. Он звучал так же приятно, как и в прошлом. — Тому, что могу видеть, ощущать, чувствовать, — ее улыбка стала немного шире, а янтарные глаза блестели и в них отражались красные огоньки, которые становились то ярче, то тусклее, из-за скопления проводов, которые барахтались под фиолетовыми волосами, к кончикам переходящими в темно-синий. — Ты думаешь, что кто-то ценит нас, любит? — продолжал гитарист. — Нет. — тихим нежным голосом промолвила лиса и отвернулась. Бонни хотел дотронуться, спросить в чем дело, но он не успел. Мангл снова повернулась, пряди ее волос покачнулись и приняли прежнюю форму. Девушка будто изменилась, в ней чего-то не хватало. Не хватало той самой улыбки, которая, казалось, никогда не сойдет с ее лица. — Я все равно ничего не понимаю, — кролик все же оставался в своем русле и эта, так называемая, «загадка», оставалась для него нерешаемой. — Я, наверное, совсем тебя запутала, — лиса чувствовала себя виноватой перед Бонни. Виновата в том, что пришла, может помешала. Этот вопрос «зачем ты здесь?» звучал совсем не враждебно. Но лисица все равно не понимала, рад ли кролик ее видеть или нет. Виновата в том, что, возможно, обидела друга. Именно друга, не позволяя думать себе о большем. Хотя, сейчас все было под сомнением. Мангл снова переменилась в лице, чтобы не подавать грустного вида. Возможно, улыбка была не искренней, но ее глаза не могли скрыть правду. Эти янтарные зрачки глядели добродушно и грустно, отражая в себе свет луны. Бонни крепко и нежно сжал руку Мангл. Под ее ярким румянцем, было еле заметно, что ее щеки покраснели. Почему Бонни сделал это? С тех пор, как его поломали, гитарист никогда не верил, что может чувствовать что-то, кроме боли, не верил, что его станут жалеть. Мангл наоборот надеялась, что на свете все-таки есть добро и сострадание. В этом плане Бонни с Мангл такие разные. Гитарист продолжал держать ее руку. — Я отчасти понял тебя. Понял то, чему ты улыбаешься, — прошептал он тихо. Девушке было неловко, но она даже не пыталась выдернуть руку. Ей попросту не хотелось этого делать. Хотелось посидеть в мирной тишине, в тепле, которое доставляет ей каждое его прикосновение. Совсем неожиданно, гитарист нежно и аккуратно, стараясь ничего не повредить, обнял, прижимая к себе Мангл. Он хотел отдать ей все свое тепло, всю заботу. В эти минуты кролик готов был сделать что угодно для того, чтобы девушка была счастлива. Бонни улыбнулся бы. И он все-таки улыбался. Сквозь боль, прижатые к голове уши, говорили о том, что он действительно улыбался. В этих объятьях Мангл было лучше, чем где-либо. Он никогда не был ей безразличен. И сейчас она уже не может думать по-другому. Лиса аккуратно положила свою холодную руку на его грудь. И даже несмотря на то, что рука холодная, она согревала. — Мы ведь сможем? Сможем вытерпеть эту боль? — спросила Мангл. — Порой, это бывает очень трудно. Оба они обязаны жить той жизнью, которую подбросила им судьба. Оба разбиты и практически убиты ею. А есть ли вообще эта судьба? Сейчас это не было важно. У них есть целая вечность. Вечность объятий и нежных прикосновений. Хоть и эта вечность окажется не длинной, или даже короткой, но она есть. Да, все закончится, но не сегодня. Может, они и разные. Но у них есть одно общее чувство — боль. Боль, которую они разделят на двоих.