The Fall

В Харраме прозрачная, искристо-рыжая осень с совершенно нетипичными и непривычными холодами; в Башне выжившие сбиваются в пингвиньи кучки, не сообразив запастись одеялами, и спешно заколачивают окна. Их не ждут морозы, снега, ледяная корка на полу или чего похуже, нет — но все равно холодно, чертовски холодно. В темных комнатах шепчут, что это апокалипсис, что следом за зомби пришли холода, как во второсортной фантистике, что они тут в чертовой блокаде, отрезаны от остального мира, а там, может, вообще успела разразиться война, или планета сходит с орбиты, или еще что похуже, они же не знают, не могут знать, так почему бы не предположить худшее? Ввалившийся на середине монолога Крейн — он теперь всегда входит только так и исключительно посреди чужой речи, словно подгадывает, — называет их параноиками и устраивается в своем спальнике. Один, разумеется. Он теперь всегда спит один. Днем Башня напоминает муравейник с очень нервными обитателями — спешат заколотить и заткнуть все щели, спешат на вылазку или с вылазки, или запастись чем-нибудь, или перепрятать запасы; торопливые, дерганые, нервно улыбающиеся — все в порядке, не стоит беспокоиться, мы справляемся, немного холодно, но это ерунда. Только вот в Башне почти не осталось ни еды, ни лекарств. — Они беспокоятся, — говорит Крейн, войдя к Брекену без стука; он всегда входит так. — Не хочу говорить про бунт, но нам нужна еда, и срочно. И одеяла. На улицах прыгуны в стаи сбиваются и скоро днем начнут выползать погреться, что уж про людей говорить. У Брекена мешки под глазами и отчаяние смотрит из зрачков, и трехдневная щетина, и исхудал он куда сильнее многих своих подопечных; кажется, что он стоит только потому, что держится за перила балкона, и Крейн, со вздохом подхватив его под ребра, утаскивает в комнату, укладывает на диван, как малого ребенка. — Когда ты ел в последний раз? — спрашивает он и добавляет с мягкой и кажущейся неуместной лаской: — Ты же себя угробишь, и кто их тогда поведет? Я, что ли? Нет, спасибо, не подписывался. Крейна называют лучшим бегуном Башни; на его счету столько успешных ночных вылазок, что он и не вспомнит сам. О нем уже ходят легенды, а уж о местных приметах и упоминать нечего: говорят, если Крейн не уходит в ночь, значит, никому не следует — вернутся с пустыми руками или не вернутся вовсе, или принесут только беду; при этом как-то забывают, что до него и так редко выходили в темноту. По имени и вовсе его никто не зовет. — Тебя видят слишком редко, — говорит он, почти насильно всовывая Брекену в руки пакет с едой; внутри вода, пахлава и немного мяса — половина собственного пайка. Тем, что лежит на столе Брекена, впору забивать гвозди. — Выйди к людям, покажись, поговори; я своими ушами слышал, что ты забираешь себе еду и жируешь на чужих несчастьях... погоди, не дергайся. Это все от отчаяния. Еще в том разговоре Крейна назвали цепным псом; он предпочел сделать вид, что ничего не слышал, и пройти мимо. Он никуда не уходит, пока Брекен не съедает все принесенное; сидит на полу, подперев подбородок кулаком, и смотрит. — Не думай, что я тебя обвиняю. Когда предводитель делится со своими людьми собственным пайком — это хорошо, — он все смотрит и жмурится, как кошак на солнце. — Но и сам есть не забывай... хотя бы иногда. — Иногда я и ем, — отвечают ему хрипло, словно раскрыв рот в первый раз за день; чудится, что слова наждачкой проходятся по языку. — И спишь ты тоже иногда? — Крейн вздыхает. — Ты себя убьешь. — Может, это было бы не так уж и плохо, — Брекен улыбается ему — бледно и криво, но улыбается, и Крейн давит вполне ожидаемо вспыхнувшее желание швырнуть что-нибудь в стену — что-нибудь бесполезное и желательно бьющееся, стеклянное, например, или еще какое; он как раз видел где-то тут расписанные керамические пиалы. Даже жаль, что они принадлежали Джейд. Даже жаль, что их нельзя трогать. — Не глупи, — вместо этого говорит он коротко. — Скажешь, нет? — Скажу. Молчат, глядя друг на друга; в комнате прохладно, и Брекен ежится в своей перештопанной желтой футболке, бездумно прикоснувшись к шраму на обнаженном черепе. Выбритая вверх от виска полоса выглядит не то страшно, не то смешно. — Мне не стоило уходить, — говорит наконец Крейн, и ему кажется, будто голос отдается странным эхом. Брекен качает головой: — Если бы не ты, все было бы куда хуже. — Брось. Кроме меня, в Башне хватает бегунов, а вот лидер у нас один. — Я не... — он осекается: конечно, какое уж там "я не лидер"— поздно отпираться, раз уж взял ответственность, тем более так давно; и продолжает уже совершенно другим тоном: — Кайл Крейн у нас тоже один. Будто ты не знаешь, что о тебе говорят. Кайл Крейн, конечно же, знает. Вечером приходит то, что местные называют холодом; вернувшийся со второй вылазки за сутки Крейн утаскивает Брекена с балкона, насильно упихивает его под одеяло, запирает все двери на ключ — никому не выйти и не войти, — прячет под подушкой пистолет. Так, на всякий случай. Даже на разложенном диване сложно поместиться вдвоем; Крейн притягивает Брекена к себе за плечо, обнимает со спины, уткнувшись лбом в шею, и закрывает глаза. Он не уверен, что после смерти Джейд тот спал в одной постели хоть с кем-нибудь — просто спал, без подтекста и двойных смыслов, — и не уверен, что утром их не ждет какая-нибудь неловкость. На самом деле, он почти уверен, что без этого не обойдется. Он лежит, закрыв глаза, и думает о Джейд; все обрушилось, как карточный домик, сломалось, погибло, пропало без вести и покатилось к черту именно после ее смерти. Или после смерти Рахима? Или Амира? Когда вообще в этом локальном зомбиапокалипсисе все было хорошо? Вот и остались только они из старой гвардии. Они и еще Лена, но она говорит все меньше и меньше, и все чаще запирается в своей маленькой спальне у медотсека — просто сидит, обняв себя за колени, и смотрит в пустоту; Крейн точно знает, Крейн караулил ее, вслушиваясь в безымянное чутье и почему-то ожидая, что она вскроет упаковку и без того дефицитных лекарств. Не вскрыла, ни тогда, ни на следующий день — и была оставлена в покое. Его не зря все же тогда назвали псом. Цепным, гончим, бешеным — Крейн уже и не видит разницы; у них почти нет еды, теплых вещей, заканчиваются лекарства, а если дорогой доктор Камден все же наконец-то изобретет вакцину, придется делить их на такую толпу, о которой и подумать страшно. Сонно думается про каннибализм. — Наступает зима, — бормочет он беззвучно Брекену в лопатку. — Делайте печи: с одними кострами мы ее не переживем.