Тот, кто рядом

Жених приехал. «Груз 200»

Бабушка Соня в старости почти совсем перестала видеть. Передвигалась по квартире кое-как, держась за стенки, а вот домашними делами не могла заниматься. Чувствовала себя за это виноватой, часто извинялась, что «села на шею». Мама с Наташкой ее успокаивали, но она замолкала, только когда зять бросал раздраженно: «Мама, да перестаньте. Какая шея? Вот дадут нам двушку, заживем...» Единственное, что бабушка наловчилась делать, не видя, на ощупь — вязать. Схему читала ей Наташа, а потом сшивала готовые детали большой тупой иглой. Впрочем, читать приходилось не только схемы. Конечно, бабушка слушала радио, особенно любила «Литературные чтения» и «Театр у микрофона», но книг ей ужасно не хватало. Поэтому их читала вслух Наташа — взрослое, скучноватое: Толстого (причем не «Севастопольские рассказы» и не «Казаков», которые еще туда-сюда, а длинное «Воскресение» и просто бесконечную «Войну и мир»), Аксакова, Тургенева, Гончарова... И огромную потрепанную книжку с пожелтевшими страницами и ятями в тексте. Мама, когда бабушка не слышала, объяснила, что это сборник древних мифов. Бабушка в эти сказки верит, смеяться над ней не надо, но и чужим людям трепать языком — тоже. Каховские, конечно, были в курсе (стенки-то тонкие), но ведь они свои! Книга была нудней, чем «Воскресение» и «Семейная хроника» вместе взятые, и написана будто не по-русски, а русскими буквами на каком-то иностранном языке, но она завораживала Наташу так, что та начинала читать нараспев: «Если братья живут вместе и один из них умрет, не имея у себя сына, то жена умершего не должна выходить на сторону за человека чужого, но деверь ее должен войти к ней и взять ее себе в жену, и жить с нею, — и первенец, которого она родит, останется с именем брата его умершего, чтоб имя его не изгладилось в Израиле». Бабушка кивала, будто соглашалась со всем услышанным, спицы быстро-быстро мелькали под узловатыми, навсегда загорелыми пальцами. А Наташа не понимала, почему тут столько написано про Израиль, о котором она знала только «израильскую военщину», и почему это так важно для бабушки. Когда Наташа уставала читать, а уроки делать не хотелось, она просила бабушку: — Баб Сонь, расскажи, как было раньше. И бабушка рассказывала — и про деревню, и про войну, и как познакомилась с дедушкой и ждала его с фронта... — Не дождалась. И остались у меня только Юрочка и Машенька, ради них и жила. И даже могилки нет, чтобы сходить поплакать. — Дедушка был похоронен в братской могиле где-то под Курском. — Баб Сонь, — Наташа боязливо вгляделась в сумерки за окном, вспомнив прочитанную только что сказку про мертвого брата. — А тебе дедушка... снился? — Хотелось спросить другое, из жутких историй, которые ребята рассказывали друг другу во дворе летними вечерами, но она не решалась. — Конечно, — бабушка улыбнулась так, что лицо посветлело. — Иногда — будто мы идем косить с девчатами, а он нам навстречу, на тракторе, рукой машет, зубы белые, кепка набекрень... Иногда страшное, не буду тебе про это. А иногда — как он поет «Полюшко-поле». Только голос слышу, а вокруг туман, я к нему в этом тумане бегу... Сейчас-то для меня и днем всё в тумане, а «Полюшко-поле» порой слышу. — По радио? — почему-то тонким голосом спросила Наташа, уронив клубок, который сматывала. Бабушка собралась ответить, но в дверь заколотил Сережка. — Наташ, ты чего дома сидишь? — Он заглянул в комнату, не дожидаясь ответа. — Мы там с ребятами засаду строим! Ой, здрась, тёть Сонь. — Баб, я пойду! — вскочила Наташка. — Беги, Ташенька, — улыбнулась бабушка. — А уроки? — крикнула она уже вослед. Наташка отмахнулась, хотя бабушка увидеть этого не могла. *** Сережка был как брат. Наташа и в «Эспаду»-то попала потому, что — куда он без нее? И довольствовалась ролью отрядного «лекаря, пекаря и аптекаря». Возилась с малышней, заведовала аптечкой и играла принцесс в отрядных фильмах. Когда Лена стала руководить отрядом и Наташку приняли официально, ей было объявлено, что она тоже может обучаться фехтованию, и даже индивидуальную программу составили с учетом ее девчачьей подготовки. Но Наташе, честно говоря, это было неинтересно. Отряд — это в первую очередь клуб, где настоящие друзья, «один за всех и все за одного». Когда все вместе собираются — нет на свете роднее людей! Ну и Сергей рядом. Куда она без него? Наташа с детства привыкла не обращать внимания на дразнилки «Тили-тили-тесто» и не смущалась, когда взрослые, даже ее или Сережины родители, шутили про свадьбу. Глупо говорить такое про брата, а еще взрослые! Кузнечик вошел в ее — их — жизнь незаметно, но как-то очень естественно. И понятно, что насовсем. Он так рассказывал в письме про увиденное в Севастополе море — как едешь на автобусе, и оно выдвигается из-за поворота: гигантское, живое, и вот оно уже занимает половину мира, и ты не представляешь себя без него. Вот было их с Сережкой двое, а стало трое. И тоже навсегда. Кузнечик признался первым — написал стихи из Севастополя о том, что скучает, и что она лучшая девчонка на свете, «на том свете и этом, а может, во всей Вселенной». Много позже Сергей рассказывал, что Генка и для него тогда стихи написал. Они с Наташей так и не узнали, какое стихотворение появилось первым. *** «По-взрослому» у них началось в походе сразу после окончания десятого класса, куда отправились, разумеется, втроем. Тогда быстро наваливались поздние июньские сумерки, Каховский ставил палатку, а Генка с Наташей отправились за дровами. — Знаю я ваши дрова! Целоваться, поди, будете! — вредным голосом закричал им вослед Сергей и заголосил на весь лес: — Лай-ла! Ла-ла-ла-ла-ла-ла-лай-ла! Наташка негромко засмеялась. — Будем, Ген? Раз товарищ Каховский приказал. Генка взмахнул легким туристическим топориком. — Придется. Он всё-таки у нас капитан. — Отбросил топорик в сторону, притянул Наташку за талию, долго целовал — сперва просто обнимая, потом — прижав к толстенной сосне. «Сколько же ей лет?» — думала Наташка, упираясь затылком в красноватую кору, одуряюще пахнувшую смолой. Молчала. Пока Генка не запустил руки ей под футболку. — Ген, не сейчас. — А когда? — весело и вроде бы искренне удивился он. Глянул из-под встрепанной челки. Наташка рассмеялась — действительно, когда еще? Дров принесли немного, Каховский ругался страшными пиратскими словами, выученными от Олега — их еще в Красном береге придумали ребята, — но явно шутя, глядел с пониманием. Спать легли в одной палатке, как обычно. И как обычно, Кузнечик обнимал одной рукой Сережу, другой — Наташку. *** О смерти Генки Наташа узнала от мамы. Придя от Каховских, та позвала ее с кухни, тихо сказала: «Сядь, дочка», — и пока говорила — так же тихо — с беспокойством вглядывалась ей в лицо. Шока не было — Наташа только поняла, что сбылось то, чего она боялась с самого прихода повестки. Только непонятно, почему Каховские узнали раньше. Вытирая слезы, мама накапала ей валерьянки и сказала, чтобы дочь в институт завтра не ходила, а она сама позвонит и всё объяснит. Наташа пила валерьянку, молча кивала и надеялась проснуться. — А... когда похороны? — наконец прервала она мамину сбивчивую скороговорку. — Когда привезут, — коротко ответила мама и шумно высморкалась. Наташа тоже хотела бы заплакать, но почему-то не получалось — она вся онемела, будто от наркоза у зубного врача, только укол сделали не в десну, а словно во все тело. После этого мама заставила ее лечь, хотя спать не хотелось. Заглядывал, придя с работы, отец, что-то говорил про то, каким хорошим парнем был Гена и как хотелось видеть его своим зятем. Этой ночью Кузнечик приснился ей в первый раз. Наташа — такая, как сейчас, но в школьной форме и с галстуком — дежурила по классу, пыталась смыть с доски каракули и непонятные надписи «явам» и «йевама» — ругательства, наверное, а они не смывались, будто были выцарапаны гвоздем. Досадовала на Медведева: они дежурят вдвоем — где же он шляется! Шестиклассник Генка — в солдатской форме, пилотка набекрень — шагнул в класс, зацепился за дверной косяк огромной коробкой, обернутой в розовую бумагу, перетянутой девчачьим капроновым бантом. — Подарок вот... Наташка почему-то тут же перестала на него сердиться, взяла в руки коробку, с которой сама собой пропала шелестящая обертка, открыла — и отпрянула с ужасом. Там было что-то тёмно-красное, липкое, пузырящееся... — Натусик, ты чего? — Кузнечик, смеясь, сунул руку в коробку. — Это же малиновое варенье, — и принялся облизывать пальцы как маленький. Наташка засмеялась и проснулась. Так и смеялась тихонько, лежа в темноте, а потом всё вспомнила и замолчала, будто ее выключили. *** В институте, похоже, все уже знали: наверняка секретарша кафедры раззвонила. Девчонки глядели издали, не решаясь подходить, перешептывались, а если заводили разговор — то как с тяжелобольной, негромко и вежливо. Преподавательницы ее и вовсе не трогали. Идя домой, Наташа заметила в почтовом ящике извещение. Едва прочитав обратный адрес, кинулась на почту. Когда замотанная служащая вручила ей посылку, Наташа помотала головой, чтобы прошла дурнота: под ярким, мертвым светом неоновых ламп показалось, что фанерный ящик упакован в розовую бумагу. Вскрыла посылку тут же, на длинном металлическом столе, похожем на операционный (на другом конце трудилась тетушка, укладывая в свой ящик банки с вареньем). С недоумением вытащила из ящика большую картонную коробку, выудила из нее кроссовки дядистепиного размера с надписью «Рита». Зачем они ей? Потом — целлофановый пакет с какими-то косметическими коробочками. Будто продолжается нелепый сон про малиновое варенье... Потом достала письмо на бумаге в клеточку. Осела на жесткий почтамтский стул. Руки почему-то затряслись. «Здравствуй, моё солнышко, мой Натусик! Высылаю вам с Сережей подарок: тебе на прошедший день рождения, ему — на будущий (хотя когда дойдет — шут знает). Натусик, не сердись, что всё в одной посылке, тут с этим сложно. И прости, что косметика — я знаю, ты не пользуешься, но, может, на свадьбе пригодится, будешь самой красивой невестой. Или тете Маше подари. А Сереге кроссы, чтобы бегал по своим развалинам быстрее. Натусик, тут такие дела творятся, что особо размышлять некогда, но зато понимаешь самое главное: всю оставшуюся жизнь я хочу провести с тобой...» Наташа сморгнула. Строчки почему-то расплывались. А дальше были стихи — про рассвет над Кандагаром и что солнце она, лучшая девушка Вселенной, встречает на полтора часа раньше. Тут Наташа расплакалась. Впервые за два дня. *** Гроб был закрытым. Что случилось с Кузнечиком — никто толком не объяснил, «взрыв» — и всё. В этот день хоронили еще несколько солдат из Афганистана. Наташе происходящее казалось дурной постановкой, как в ТЮЗе, когда их, семиклассников, почему-то привели на спектакль для малышей «Дочь болотного царя». Мальчишки из класса шумели, девчонки шептались, а Наташа старалась смотреть на сцену внимательно — вдруг актерам будет обидно? В зале много таких великовозрастных болванов: наверное, когда рассылали программки по школам, что-то напутали. «Любовь — родоначальница жизни! Высшая любовь рождает и высшую жизнь! Лишь благодаря любви больной может возродиться к жизни!» — завывал актер в чалме и с криво наклеенной бородой... Грянул залп. Наташа вздрогнула и зажмурилась. Тут всё ненастоящее. Вот когда хоронили бабушку, гроб сперва стоял в их комнате, и баба Соня лежала в нем — правда, тоже какая-то чужая: строгая, с желтым обострившемся лицом, а крышка гроба с парадной бабушкиной фотографией стояла у двери подъезда. Потом к Лесниковым пришли старушки и пели что-то жалобное и непонятное, а потом гроб повезли на кладбище в специальном ПАЗике... А тут — дурацкий спектакль. Сейчас этот длинный ящик закопают в землю — и всё, представление закончится. Можно представить, что там чай или кофе. Много-много чая. А Кузнечика нигде нет. Пока. Ночью он опять придет к Наташе и всё объяснит, как с подарком. Мама и отец пытались ее увести, но Наташе почему-то было важно остаться, пока могилу не завалят тяжелой, липкой землей и не уложат сверху венки, самый большой — со звездой. Кто-то взял ее за руку. Наташа вздрогнула и повернулась — Каховский. Нос красный, глаза мокрые. — Сереж, — голос звучал почему-то хрипло, будто она уже простудилась. — Тебе там Кузнечик... подарок прислал, — и заплакала, уткнувшись в ветровку Каховского. *** Сергей потащил ее в молодежное кафе на Северной. Раньше они тут бывали втроем. Сказал — помянуть. Наташа знала, что взрослые уехали на настоящие поминки в столовую завода, где работал Генкин отец, но Сереже возражать не стала. Он заказал ей горячее, себе — водку в графине и бутерброды, быстро пил, так же быстро пьянел. Наташа ковыряла вилкой зразы и думала, что раньше Сергей никогда не пил. И Кузнечик — тоже. Сергей, опустив глаза, торопливо, взахлеб, будто боялся, что его могут остановить, рассказывал, каким хорошим был Генка. Кому — непонятно, Наташа это и так знала. Потом он принялся читать его стихи — тоже скороговоркой, без выражения, и даже те, что Кузнечик написал для него в Севастополе. Наташа порадовалась, что стихи для нее Сергей не помнит. За столиком в углу компания их ровесников негромко запела про пробитый пулями бронежилет и ангела-хранителя, который этого не видит, Сережа зачем-то ринулся скандалить. Наташа пыталась его остановить, хватала за руку, но он не обращал внимания. Как ни странно, компания вняла его сбивчивым и наверняка не очень-то вежливым увещеваниям, замолчала и с сочувствием уставилась на Наташу. Ей стало неуютно. — Сережа, пойдем, — попросила почти с мольбой. В этот раз он не стал возражать. На улице крепко и властно обхватил ее за плечо — Наташа испугалась, что полезет целоваться, как тогда на Новый год. Но он довел ее до автобуса, пока ехали, всю дорогу держал за руку, потом проводил до дома, а у подъезда сказал — не очень четко, наверное, из-за выпитого, но решительно: — Вот что, Наташ. Не надо тебе одной оставаться, — чуть запнулся. — И мне. Давай подадим заявление. Сколько там дней принято ждать? — Ее согласия он словно и не собирался спрашивать. Наташа вздрогнула, почему-то вспомнила «жену, сидящую на звере багряном» из бабушкиной книжки, а про дни ничего не вспомнила. Она пожала плечами. — Ладно, ждем сорок дней, — решительно сказал Каховский. — Вроде, тогда тоже какой-то поминальный обед устраивают. Родителям пока не говори — не поймут. — Погоди, — остановила его Наташа строго, будто он не выполнил пионерское поручение. — Ты же меня не спросил. Сергей дернул плечом, скучно глядя куда-то в сторону. — А ты против? — Я-то нет, — задумчиво ответила Наташа. — Я тоже спрошу. — И не прощаясь вошла в подъезд. *** Кузнечик сидел на куче свежей земли... могиле. Венков поблизости видно не было. Одет он был в ослепительно белую рубашку и брюки со стрелками. — Краше только в гроб кладут, — улыбнулся он. — Может, меня таким и положили, — подмигнул Наташе и двинулся прочь. Она молча направилась за ним. Шагать было тяжело, кладбище было не привычным, с дорожками и оградами, а будто свежевспаханное поле. — Полюшко-поле, полюшко-широко поле. Едут по полю герои, эх, да Красной Армии герои... — напел Кузнечик и засмеялся. — Что спросить хотела, Натусик? — остановился, ласково уставившись огромными глазами. Наташе было неудобно стоять на куче земли, левая нога проваливалась, а правую она поставила на какой-то камень. Неловко поправляя пионерскую юбку, Наташа пробормотала: — Да вот, Сережка... — Замуж зовет? — весело подсказал Кузнечик. — Так иди. Зачем тебе одной оставаться. И ему, — объяснил Сережкиными словами. — Но это же будет... — Наташка нахмурилась, вспоминая мудреное слово то ли на «й», то ли на «и». — А он мне тоже как брат, так что это всё равно то ли «й», то ли «и», — передразнил он ее, отряхивая земляные крошки с майки с оленем. Поднял голову, крикнул сердито: — Всё сказал! Иди отсюда, а то... сама видишь, — и принялся оттирать глину с тощих коленей. Наташа шагнула назад, споткнулась, опрокинулась на спину — и проснулась. С уже готовым решением. *** Свадьбу справили «как у людей» — с куклой на капоте, красивым платьем, похожим на торт, и тортом, похожим на платье. Только не через сорок дней, а через два месяца. «Иначе перед людьми стыдно», — так объяснила мама. Наташка улыбалась за столом гостям, половину из которых не знала, послушно целовалась под крики «Горько!» (губы у Сергея были сладкими то ли от торта, то ли от шампанского) и даже пела со всеми под баян «Подмосковные вечера» и «А я милого узнаю по походке». Казалось, этот вечер будет длиться бесконечно. — Ну-ка... — После очередных показушных поцелуев под «Горько!» Сергей потянул ее за руку из-за стола. Кажется, вослед понеслись одобрительные возгласы. Они сбежали по неосвещенной лестнице, Наташа наступила в темноте на подол платья и чуть не упала. — Вот, смотри, — пьяно улыбаясь, обвел рукой площадку возле подъезда Сергей. — Тут вся «Эспада», в полном составе. В парадной форме. У Данилкиной команды барабаны наизготовку. А у остальных — бенгальские огни и воздушные шарики. И Олег командует: «Отряд, внимание!» И все поздравляют... нас. Наташка молчала. Поскрипывал под ветром фонарь, метались тени по кирпичным стенам. — Видишь?! — яростно выкрикнул Сергей. — Вижу, — кивнула Наташа. Не потому, что испугалась, а потому что увидела — и барабанщиков в огненной форме, и бенгальские огни, и Олега, и тополя-свечки, и море, занимающее половину мира. Сергей опустился на скамейку с отломанной спинкой, тяжело дыша. Черный праздничный костюм ему был явно не по размеру — у приятеля, что ли, взял? Наташа положила ему руку на плечо. — Сережа, пора, — кивнула на освещенные окна. — Гости ждут. Сергей выругался совсем не пиратскими словами, объяснив, куда должны идти и гости, и Наташа. Она не обиделась. — Надо было всё-таки ребят пригласить. Ты же сам не захотел. — Наташа села рядом, наплевав, что платье белое, а скамейка — сомнительной чистоты. — Да какие ребята... — почти с мукой ответил Сергей. — Без... — Я понимаю, Серенький, — сказала Наташа ласково, как малышу, приобняла его. — Пошли! — решительно поднялся Сергей, чуть покачнулся. Остаток вечера пролетел быстро. Сережа взялся спорить с тестем про Валенсу и Ярузельского, гости начали расходиться, Наташа помогала маме таскать тарелки на кухню. Ей уже казалось, что это не свадьба, а какой-то другой праздник — папин юбилей, например. Если бы не дурацкое принцессино платье. — Сними, — наконец сказала мать. — Пятно посадишь. Наташа переоделась в домашний халат, и всё стало совсем как обычно. Когда совсем поздним вечером она вошла в комнату, которая раньше была ее собственная, а теперь — их с Сергеем, он уже спал, улегшись поверх покрывала и так и не сняв чужой костюм. Обняв подушку, хмурился во сне и бормотал. То ли продолжал спорить про Валенсу, то ли... Наташа посмотрелась в зеркало на трюмо, сказала негромко: — Вот я и жена. Только непонятно, чья. Взглянула на стену над трюмо. «Когда будут готовы фотографии, надо нашу тут повесить. И Генкину рядом». Она была уверена, что Сергей не станет возражать. *** Наташа брела по горло в воде по реке против течения. Вода была тёплой, тёмной, плотной, каждое движение в ней давалось с невыносимым трудом, ноги вязли в горячем иле, Наташка боялась, что ее унесет течением, но почему-то держалась на ногах. Ее обогнал Кузнечик на лодке. — Привет потерпевшим кораблекрушение! Наташка посмотрела на его матроску, лихо заломленную бескозырку и сердито ответила: — Моряк — с печки бряк. Лучше бы помог. Он с грустью покачал головой: — Нет, Натусик. Это каждый сам должен пройти. Наташка продолжила брести, поглядывая на берег, буйно поросший разноцветными, пластиковыми на вид деревьями и кустами — будто из мультика про жаркие страны. Послышался гитарный перебор и ломающийся голос четырнадцатилетнего Кузнечика: Девушки плачут, Девушкам сегодня грустно. Милый, ты надолго уехал, Эх, да милый в армию уехал. «Ну хоть песней поддержит», — подумала Наташка, сдула упавший на нее пластиковый лепесток и проснулась. Долго лежала в кровати под звуки «Пионерской зорьки» с кухни, слушая, как мама гремит посудой, думала. Кузнечик просто так не снится. Что он ей хотел сказать? Вроде, в жизни особых проблем нет. Зимнюю сессию сдала. Сергей уехал по институтским делам в Москву — что-то там оформляет по будущей летней практике в Херсонесе. Заодно встретится с бывшими «эспадовцами», осевшими в столице. А, да. Сегодняшнее посещение гинеколога. Мама воспринимала такое как визит в пыточную, не меньше. Наташке это казалось смешным. Конечно, врач и сестры отличались бесцеремонностью и «тыкали» только так — будто она не взрослая девушка, а детсадовка! — но ничего особо страшного не было, не при царе Горохе живем. *** Когда пожилой ехидный врач сказал: «Всё у тебя, деточка, в порядке, рекомендую провериться супругу», Наташа промолчала. Выйдя в коридор, она захохотала, прислонившись к стене. Другие пациентки уставились на нее с недоумением. Предложить такое Сергею? Абсурд. Да и вообще… он такой, витал в облаках. И, возможно, думал, что дети с этих облаков спускаются, и поэтому больше, чем через полгода супружества, у него не возник вопрос, который возник у Наташки. Ну ничего, вот Сережа вернется, и она что-нибудь придумает. Однако после его возвращения ему стало не до их семьи. Дембельнулся Данила Вострецов — который тоже попал в Афганистан. Когда-то он был таким маленьким, и Наташа бинтовала ему расцарапанные сломанной рапирой локти и смазывала разбитые колени зеленкой, а сейчас она ему, можно сказать, ровесница. Что значит в их возрасте разница в пару лет? Данилка дембельнулся страшно, по ранению, причем такому, которое не вылечишь. Как он сам весело объяснил встречающим его на вокзале «эспадовцам», неловко, боком опираясь на новенькие костыли: — Человек — не ящерица, ничего заново не отрастет! — и заковылял к «копейке», подогнанной Гарцем. Потом, пока праздновали в том самом молодежном кафе — то ли встречу, то ли поминки по Данилиной ноге, — Наташа всё хотела спросить: как оно там? Но не решилась. Вострецов, впрочем, поглядывал с сочувствием и пониманием. На неё и Сережу. После этого Сергей частенько начал после лекций убегать на весь вечер к Данилке: «Понимаешь, Наташ, его нельзя сейчас оставлять одного». Ей хотелось закричать: «А меня — можно?», но она молча кивала. Конечно, нельзя. Когда он первый раз не пришел ночевать, Наташа не очень-то удивилась. Выслушала сбивчивые объяснения, рассеянно ответила: «Да-да, конечно. Данилке привет», — и грохнула трубкой об аппарат. — Наталья! Телефон разобьешь! — крикнула из кухни мама. А папа из кресла перед телевизором, по которому он смотрел хоккей, объяснил: — Сергей сегодня вовсе не явится, такое мое предчувствие. Так и останется у дружка. — У какого дружка? — возмутилась Наташа. — Папа, это же Данилка! Из «Эспады»… — она осеклась, глядя на родителей. А точнее — на собственную бестолковую жизнь, будто впервые оценив ее со стороны, посторонним взглядом. И поняла, что хорошего в ней мало. Она легла в холодную кровать, обняла подушку, как Сергей в первую брачную ночь. Подумала, что когда он был в Москве, всё ощущалось по-другому. Она просто ждала, а не плавилась от непонимания и безнадежности… Наташка мысленно отвесила себе леща: «Ты как не из «Эспады»! Когда с другом такая беда, смешно страдать из-за мелочей!» Пустяковых, мещанских мелочей. Желания спать рядом с мужем, спать с мужем. Пусть даже в подходящий, рассчитанный по статье из «Работницы» день. Свет фонаря отражался от целлулоидной физиономии куклы, которая когда-то путешествовала на капоте их свадебного автомобиля. Наташа сердито посмотрела в ее глупые, навеки вытаращенные глаза и повернулась носом к стене. *** Кузнечик в парадной форме сидел у стола в кают-компании «Эспады» и сосредоточенно чистил шпагу. Вернее, полировал ее тряпочкой, смоченной жидкостью из флакона «Полироль для антиграва». «Вот как взлетишь со своей шпагой», — хотела сказать Наташка, но вместо этого ехидно пропела на неправильный мотив: — Даже если, если ты кузнееечик, у тебя должна быть шпааага… — Полюшко-поле… — рассеянно подхватил Гена. Поднял голову, улыбнулся. — Вот, готовлю оружие. Будет бой. «С настоящим и опасным врагом?» — хотела спросить Наташа, но тут в кают-компанию влетела толпа незнакомых ребят в «Эспадовской» форме, зашумела, закружилась по тесной комнатке, постепенно разрастающейся до размеров стадиона, и их с Кузнечиком растащило друг от друга. *** — Знаю, какие они герои! На советские патроны гашиш и кроссовки выменивали, местных шлюх покупали! — голос был мерзким, визгливым. Будто у покойной соседки Каховских Дзыкиной — с которой когда-то воевал Сережа, и которая теперь лежит на кладбище совсем недалеко от Кузнечика, сгорев в прошлом году от рака, — внезапно, как в индийском кино, обнаружился брат-близнец. Наташа шла по гастроному, нагруженная покупками. В отдел «Пиво-воды-соки» на первом этаже она никогда не заглядывала, но идти мимо приходилось каждый раз. Она остановилась, аккуратно поставила объемные авоськи на пол. Заглянула в зал. Это надрывался мужичонка в шапке-ушанке и с пропитой физиономией. Он облокотился на круглый высокий столик, за которыми тут пили пиво, и наседал на парнишку в форме десантника под распахнутой курткой. Тонкого, светловолосого, похожего на Митьку Кольцова. К столу была прислонена палочка для ходьбы. Лицо у парнишки было растерянным, а на груди у него Наташка заметила медаль. Наташа вздохнула, подошла к столику с истерящим мужиком, осекшимся от неожиданности, и негромко, но четко произнесла: — Не трогать. *** — ...И привод в милицию! А если они на кафедру сообщат? — надрывалась мама, не забывая помешивать щи. — Не привод, — в очередной раз устало объясняла Наташка. — Меня как свидетельницу допрашивали. Наоборот — поблагодарили за то, что обратила внимание на антиобщественный элемент. Что эта благодарность выражалась в словах: «Девуля, ты, конечно, молодец, но зачем эта самодеятельность? Ты что, рехнулась? А если бы он тебя шилом в бок, у него же судимость. Почему ты дружинников не позвала? Уж где-где, а в центре у нас завсегда дружинники имеются», она уточнять не стала. В прихожей затрезвонил телефон. Наташка радостно вскочила с места — хоть так закончить утомительные объяснения с матерью… В трубке послышался Сережин голос: — Наташ, я сегодня останусь с Данилкой. Ему надо, — слова звучали не очень уверенно. То ли Сергей не окончательно определился со своими планами на вечер, то ли уже принял на грудь. — Понятно. Надо, — весело отозвалась Наташка. В ней всё еще пело после сегодняшнего. — Так ты не возражаешь? — отозвался Сергей. Наташа ответила, что ни капельки. Уточнила Данилкин адрес и поехала туда, никого не предупредив и не обращая внимания на негодование матери. По пути в дежурном гастрономе купила бутылку «Пшеничной», сырок «Дружба» и сто граммов ирисок. Влетела в задымленную и пропитанную спиртовыми парами чужую кухню — как когда-то Данилкина «барабанная команда» врывалась куда угодно. Игнорируя и изумленного хозяина, и негодующего мужа, Наташа выставила угощение на стол. Потом до упора сидела с ними, несла несусветную чушь, радуясь каждому Данилкиному смешку. Под конец разговора деловито сказала (Сергей уже дремал, сидя за столом): — Осенняя Сказка, пора о поступлении в институт подумать. Ты, наверное, всю школьную программу позабыл, надо вспоминать. Я тебе помогу, всё-таки будущий педагог. Давай завтра и начнем. А еще — помнишь «Легенду»? Им инструкторы по фехтованию нужны. Данилка горько рассмеялся: — Какой из меня инструктор… Разве что чучело для отработки атак. Наташа отмахнулась. — Глупости. Придумаешь свою систему, «Фехтование при ограниченной подвижности». Да ты и с костылями вполне управляешься, ты думаешь, я не заметила, как резво ты от холодильника к столу скакал? Не кисни. Пока человек живой, он всё может исправить. И оставив Данилку переваривать её слова, вернулась к главной цели приезда — мужу. Растолкала его. — Серенький… — на детское ласковое имя он разлепил глаза. — Пошли. У меня дома для тебя сюрприз. Ехали на такси, Наташка радовалась, что сохранила со своей повышенной стипендии заначку — зеленую трешку. Дома она первым делом отправила Сергея в ванную, чтобы пришел в себя под холодным душем, потом тихонько провела через родительскую комнату в их, супругов Каховских, спальню. Сергей огляделся по сторонам, будто видел комнату впервые, мотнул головой с мокрыми сосульками волос. — И где сюрприз? — А я для тебя не сюрприз? — Наташка начала его целовать, прижав к старинному высокому комоду, доставшемуся от бабушки, как когда-то ее саму давно, в прошлой жизни, прижимал к сосне Кузнечик. *** Генка сидел на большом валуне, вырезал что-то перочинным ножиком из лозы, стружка падала на армейские штаны защитного цвета и кроссовки с дурацкой надписью «Рита». Мурлыкал: «Девушки, гляньте, девушки, утрите слезы...» Позади него шумело море — синее, огромное, размером в полмира. Южное море, которое Наташа никогда в жизни не видела. — Лук вот делаю, — деловито объяснил он. — Подаришь своему мальчишке, когда подрастет. — Ты точно знаешь, что будет мальчишка? — охнула Наташка. Поправила подол пышного принцессиного платья, присела рядом на валун. — Точно, — снисходительно отозвался Кузнечник. — Только, ради аллаха, не называй его Геннадием, намучается пацан. Будут дразнить Крокодилом Геной, — фыркнул он и уже всерьез добавил: — Если девчонка будет — ей тоже можно лук подарить. А я ей… ему буду вроде как ангел-хранитель. «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, ибо говорю вам, что ангелы их на небесах», — вспомнила Наташа толстую бабушкину книжку и спросила: — Кузнечик, ты, что ли, на небесах? Тот недоуменно оглянулся на море, на белеющие вдали развалины с колоннами. — По-моему, это Херсонес. Спрыгнул с валуна: — Наташ, побежали купаться. И они побежали.