Дембельский альбом

Лишь крепче поцелуй, Когда придем из лагерей. А. Чаповецкий

Катька дембельнулась со срочной службы поздней весной, в последних числах мая. Вместе с другими девчатами пересекла полстраны в прокуренном и проспиртованном зелёном вагоне третьего класса. В Москве, где поезд стоял добрых сорок минут, она до хрипоты ругалась с вокзальным буфетчиком, не внявшим суровой дембельской просьбе: «Меня парнишка два года ждал, истосковался». Раскормленный буфетчик артачился, и если бы не помощь таких же дембельнувшихся сеструх, чёрта с два Катька получила бы желаемое. Поезд тронулся без них, пришлось догонять, цепляться за подножку, а потом идти по вагонам, наводя трепет на не служивших гражданочек и пощипывая за всё подряд молоденьких проводников посимпатичнее. Ближе к вечеру поезд приблизился к знакомому вокзалу. Катька, не выпуская из рук тяжёлого дембельского вещмешка, спрыгнула на платформу, не дожидаясь остановки состава. А спустя полчаса она нетерпеливо высаживала крепким плечом знакомую дверь квартиры Воробьёвых. Джонни... Женька появился на пороге — невероятно милый, домашний, детский, будто и не было этих двух лет, будто они не стали взрослыми. Он сонно жмурился, тёр веки, поддёргивал домашние шортики канареечного цвета. Вдруг замер, выдохнул: — Катя? Широко распахнул глаза, шагнул вперед — и повис у Катюхи на шее, просто, бесстыдно... По-детски. Обхватил её ногами за бедра, прижался изо всех сил, задышал тяжело и жалко, ткнувшись носом в зелёную гимнастёрочную ткань, под которой синела крупная, намертво вбитая татуировка. Мальчишка совсем потерял голову... Но она девушка, она должна быть разумной и рассудительной. Катюха сжала Женькины запястья, мягко отстранила его руки. Вытерла ладонью незаметную слезинку с мягкой мальчишечьей щеки. — Женечка, ну ты что? Вот она я, вернулась. Сделала шаг назад, улыбаясь до ушей. Знала, что выглядит ослепительно, словно «девушка месяца» тележурнала «Служу Советскому Союзу!»: с белоснежными тугими аксельбантами, в начищенных до зеркального блеска кирзачах, в скрипящей и вкусно пахнущей портупее. Разлохматила золотистые Женькины кудри, о которых так сладко было вспоминать в караульной службе, ухмыльнулась, нахлобучила на жениха свою новенькую, на дембель выданную, фуражку. Тот счастливо засмеялся, поправил фуражку, вытянулся в струнку. — Рядовой Воробьёв для торжественной встречи демобилизованной Зарецкой прибыл! И щёлкнул подошвами — не начищенных сапог, а легкомысленных шлепанцев модного салатового цвета. — Вольно! — мягко рассмеялась Катька. — Приказываю разместить довольствие на вверенной вам территории. Протянула торт и бутылку шампанского — ту самую, добытую с боем в московском вокзальном буфете. Потом Катька сидела в залитой закатным весенним солнцем гостиной, смотрела, как Женька счастливо суетится с бокалами, а в солнечных лучах пляшут пылинки. В душе у неё тоже что-то плясало — радость от долгожданной встречи. А ещё — весёлое удивление: за эти два года знакомая квартира совсем не изменилась. И Женька тоже: на вид совсем пацан пацаном и улыбается по-детски, как на той фотке, которую она два года протаскала в кармане гимнастёрки. — Ты один? Родители где? — На даче. Кать, хочешь борща? Сам варил. — Нет уж, праздник так праздник. Борщ — это будни. — Катька сглотнула голодную слюну. Борща она бы сейчас навернула — с горчицей или со сметанкой… Джонни протянул ей бутылку. Катюха взяла со стола вафельное полотенце и ловко откупорила пробку — наловчилась в увольнительных... Она знала, как следует встряхнуть бутылку, чтобы излилась пена — слегка, а половина содержимого при этом не оказалась на столе. Словно праздничный салют. Или переполнявшая её сейчас радость. Или... Катюха мысленно одернула себя. Не стоит похабствовать, даже мысленно, в присутствии Джонни — такого чистого, такого искреннего... Вон как он улыбается до ушей, радостно визжит и подставляет бокалы. Любимый мальчик. Тост был краток и суров — как дембельский аккорд: — За тех, кто ждал. Глядя, как на Женькином лице расцветает смущенная счастливая улыбка, она на секунду отвела взгляд, полыхнула ушами. Знал бы её Женечка, с какими оторвышами ей приходилось развлекаться в увольнительных — всё больше с ткачами местной фабрички да грубоватыми шпалоукладчиками — грязными, потными, пропахшими железнодорожной пылью... — Кать, давай я торт порежу, — засуетился Женя — будто спохватился и вспомнил о роли хорошего хозяина. И пока резал этот чёртов торт тупым волнистым ножом (Катька смутно вспомнила, что это нож для хлеба... или помидоров? — дедушка когда-то пытался воспитать из неё всестороннее развитую девушку), она беззастенчиво пялилась, как под серой футболкой с корабликом двигаются мальчишечьи лопатки. Чтобы отогнать стыдные мысли, Катюха впилась крепкими белыми зубами в чёртов торт. Сладко до приторности, противно. И зачем тут грибы из крема, если торт называется «Русалочий праздник»? Давясь липкой гадостью, она попыталась улыбнуться Джонни, деликатно отпивающему шампанское. — Ну что, заждался? Чего ты такой... как замороженный, будто тебя снежный король заколдовал... — и замерла на полуслове, вспомнила, как когда-то в третьем классе запустила снежком в спину в пёстрой курточке, ошибочно приняв незнакомого мальчишку за заклятую врагиню. И как потом мёрзла под окном этого мальчишки, вслушиваясь в серебристые звуки не то скрипки, не то контрабаса, понятия не имея, что на струнных пилит Женькин толстый лысоватый дядя... — Я не замороженный, — искренне улыбнулся Женька и зачастил: — Ой, Кать, у меня недавно случай произошел на практике: надо было сделать для ребятишек доклад на тему «Наши героини». Так я решил рассказать про военных... наших. И оформил доклад на твоём примере: где ты служила, какие знаки отличия получила, даже пару забавных случаев из твоей службы рассказал. Из писем взял, — Джонни смущённо хмыкнул. — Всем детишкам так понравилось! И девочкам, и даже мальчикам. Все захотели взять с тебя пример! — Мальчишки особенно, — фыркнула Катюха, пряча под напускной сердитостью довольную улыбку. — Да вашему брату ничего серьёзнее кухонного ножа доверить нельзя, — и запнулась, увидев, как Женька обиженно прикусывает пухлые, похожие на мандариновые дольки, губы. — Почему это? — запальчиво воскликнул он. От выпитого шампанского Джонни разрумянился, расслабился и смотрел на Катьку с весёлым вызовом. Уже без смущения. — Потому что вы — парни — слабый пол. А мы — защитницы родины! — Катька закатала рукав гимнастёрки, согнула руку. — Вот, пощупай мускулатуру, я в нашей роте самая сильная была. Джонни потянулся к Катьке, слабо сжал ее плечо, шёпотом выдохнул: — Ух ты! Потом выставил собственную руку. — А я не слабее! Мы малышам запруду помогали строить... И беседку в школьном парке... на практике... ещё... Его голос становился всё тише, по мере того, как смелее становились Катькины пальцы. Всё-таки шортики, да еще обтрёпанные, с разлохматившейся бахромой, вещь очень ненадежная. Проскользнуть под них было делом одноминутным — Катюха сама удивилась, как легко удалось ей преодолеть эту непрочную преграду. Джонни тихо всхлипнул, но ни малейшего сопротивления не оказал. Наоборот — подался вперед, под решительные Катькины пальцы. Закусил губу, зажмурился... И выражение лица у него стало совсем детским. А Катька уже смело хозяйничала в просторных Джонькиных шортах. Трусов он не носил, во всяком случае, дома... Во всяком случае, встречая подругу с дембеля... Какой же он тут нежный, гладкий, горячий. Уж в этом он не отличался от мальчишек, с которыми Катька встречалась в увольнительной. Хотя бы в этом не отличался. Не небесный эльф, а земной пацан. Он неловко сопел и неуклюже тыкался губами куда придётся — на ощупь, от смущения так и не разжимая век. Ещё и пальцы в кулаки стискивал — тоже от неловкости, наверное. Она чуть было не ляпнула: «Ну ты чего? В первый раз у всех быстро бывает», — но тогда бы Джонни обязательно спросил, откуда она про такое знает... Катька вздохнула и обхватила его там покрепче, тёрла ладонью так сильно и быстро, будто между её пальцев было горлышко волшебного кувшина, из которого с минуты на минуту мог вырваться чудесный джинн. Катюха неловко, одним указательным пальцем, подцепила футболку с корабликом, дернула её вверх, тяжело задышала, уставившись на плоский живот и полоску волос цвета жжёного сахара, ведущую к груди с розовыми сосками. Джонни вдруг неловко завозился, схватил за ткань и попытался потянуть её вниз. Но Катюха решительно пресекла эти поползновения, твёрдо припечатав его ладони к дивану и наконец-то впившись в губы. Жадно, жестко, словно пытаясь укусить. Женькины губы были не по-мальчишечьи мягкими и податливыми. И такими умелыми, что Катюха испытала укол ревности. Джонни, словно услышав её мысли, отстранился и горделиво выпалил: — А я готовился... Тренировался с братьями Дориными. Они сказали, что сначала лучше учиться с мальчишками. Катюха представила, как её Джонни лижется с этими чёртовыми братьями — светленьким и тёмненьким — застонала и наконец запустила руку в собственные штаны. — Вот дурак-то… — только и смогла выдохнуть она, выворачиваясь из осточертевшего камуфляжного сукна, сдирая с себя скрипящие голенищами сапоги, и только потом — почему-то! — гимнастёрку, под которой синела затейливая татуировка: окаймленное сердечком слово «Женька»; по бокам от сердечка имелись крылышки, а сверху был тщательно набит парашют — отличительная маркировка всех воздушных десантниц. Наколку ей делали после первого затяжного прыжка, по всем правилам. Упоминать об этом в письме казалось глупым. Женька заметил картинку, смутился, съёжился от неловкости. — Для тебя, — улыбнулась Катюха. Стянула трусы и снова потянулась к нему, обхватила — как окончательную, единоличную собственность — и наконец оседлала. Джонни не вскрикнул, только распахнул глаза и часто-часто задышал. И — молодец — не обмяк ничуть, как иногда у чистых мальчиков в первый раз случается. Вцепился в Катькины плечи так, что кожа побелела. Ждал. И Катюха начала двигаться. В одном ей понятном и приятном ритме, но она чувствовала, что для Джонни этот ритм единственный понятный тоже. Он тяжело дышал, вскрикивал, всё крепче вцеплялся ей в плечи, и капельки пота сбегали по его лбу. Наконец Катька уткнулась взглядом в висящую на стене статью, вырезанную из их полковой газеты «Сержантка Зарецкая не скучает» с собственной мутно-серой фотографией, протяжно застонала и кончила, крепко сжав бедра. Сквозь сладкий мутный туман она наконец расслышала: — Кать, стой... Мне больно. Она неловко, боком сползла с Женьки. Тот выглядел жалко: болезненно дышал, побледнел, пытался прикрыть обмякшее хозяйство ладошками. Катюха хмыкнула. — Погоди-ка... Сейчас разберемся. Решительно убрала его руки, приникла к Женьке ртом. Катюхе было наплевать на дурацкие «понятия», что настоящая девчонка до такого не опустится. Тем более, что знающие, опытные люди говорили ей обратное — настоящая женщина пойдет на всё, чтобы доставить удовольствие любимому, это будет по-женски. И Катька знала: она умеет делать на ять то, что называется дурацким французским словом, — у прожженных пацанов башню срывало. Что уж говорить про чистенького Женьку. Он крутился, словно чёрт на вертеле, пищал, вцеплялся Катьке в плечи — и наконец излился ей в рот. Дышал тяжело и жарко, со всхлипами. А может и вправду всхлипывал — у неё раньше не было невинных мальчиков, и как там обстоят дела с их тонконервенным внутренним миром, Катька могла лишь догадываться. Она ловко выскользнула из-под его взмокшего тела (даже волоски потемнели, стали тёмно-рыжими), вытерла губы тыльной стороной ладони, потянулась к гимнастёрке за сигаретами — одной рукой, не разжимая объятий. Затянулась всласть и, стряхивая пепел в блюдечко с остатками крема, поняла, что Женька неподвижно лежит всё в той же позе, изредка вздрагивая, прикрываясь вывернутыми наизнанку шортиками — а лопатки у него торчат все так же упрямо и беззащитно. — Кааать? — будто колокольчик звякнул. И на секунду ей показалось, что она трахала сейчас не взрослого парня, а того, одиннадцатилетнего, переживающего из-за испорченного дядюшкиного парика. Катюха зажмурилась и тряхнула головой, чтобы прогнать морок. — Что, малыш? — прозвучало хрипло. Она снова затянулась и откашлялась. — Ты меня теперь не бросишь? А то мальчишки говорили, что тех, кто так быстро соглашается, девчонки всегда бросают. — Катька знала, какой Джонни честный и чистый. Как не любит все эти мужицкие разговоры, и как ему трудно все это сейчас произносить — вон, по нему все видно. Словно не слова, а раскаленные камешки из себя выталкивает. — Дурень, — как можно ласковее протянула она. — Когда заявление пойдем подавать, завтра? Или уже сегодня? Сколько там натикало?.. — В понедельник, — всё тем же звенящим голосом отозвался Женька, глядя на нее сквозь мокрые ресницы. — Я тебя два года ждал, еще два дня подожду, — и вздохнул счастливо и виновато. — Смешной ты. — Катька ласково взлохматила Женькину шевелюру. И снова решила подразнить. — А я так тебя хотела, что не предохранялась — не успела. Теперь надо поскорее пожениться, а то родится у нас дочка, что скажет? — Ой! — снова испугался Джонни. — А ты дольку лимона съешь, помогает. — Чего-о-о? — удивилась Катюха и заржала. — Это анекдот такой! Чему вас, мальчишек, на спецуроках этики и психологии семейной жизни учили... Джонни покраснел и слегка набычился. Катька ласково улыбнулась. — Тебе не страшно было первый раз, маленький? — Что это был для него первый, она ни капли не сомневалась. И тут даже Женькины письма и сообщения Катюхиных адъютантш были не нужны. — Ничего я не... — строптиво отозвался Женька и сразу же шмыгнул носом. И заговорил смущенно и счастливо: — Я вспоминал часто… Как мы дядюшке лысинку покрасили. И про мушкетёршу. И представлял потом еще… разное. — Женька потянулся ладонью к шортикам. Катюха мягко остановила его руку, привлекла к себе. — А что представлял? — вкрадчиво спросила она. — Как ты меня на велосипеде катаешь, на своей «Пионерке», — доверчиво признался Женька. — Ага, помню, — ухмыльнулась Катя. — Ты еще пищал, что дамская рама тебе попу натирает, — она мягко обвела Женькину ягодицу, — а я говорила, что это цирлих-манирлих, рама специально создана, чтобы катать мальчишек. — А еще ты мне в шею дула все время… зачем-то. Чтобы целовать? — Он поерзал, хихикнул, как от щекотки, потом окончательно смутился. — Да ну, разговоры как у взрослых, глупо. А мы с малышами на Новый год сказку поставили, про дракона. — Это у тебя практика в педе была? — спросила Катюха, продолжая поглаживать нежную кожу. — Не, это я сам. Игорь Матвеевич просил... для ребятишек. Кать, ты чего? — Приятно. Ты гладенький такой, как коленка, — рассеянно произнесла она, поглаживая все остальное, отодвигая Женькину стыдливую ладонь — Так Дорины сказали, что надо побриться, — признался Джонни и смущенно осёкся. — Больше их слушай... — Она полезла целоваться, терлась об его алеющую щеку своей, шептала что-то еле слышное, известное только им двоим — строчки из стихов, которые он прислал ей однажды в письме, а девчонки из взвода потом завидовали и радовались, и как-то сразу было понятно, что у них на самом деле любовь, настоящая. — А я твою карточку в дембельский альбом вклеила. Мы потом сравнивали, у кого какой парнишка дома ждёт... — Покажи, — вдруг попросил он, остановив Катькины излияния. Она сперва не поняла, что, но потом хмыкнула, поднялась с дивана и направилась в коридор за армейским рюкзаком. Краем глаза уловила, как Джонни её тайком жадно рассматривает, постаралась идти помедленнее, раскачивая крутыми бёдрами и крепкими плечами. Вернулась, сунула Джонни (а он быстро отвел глаза от её обнаженного тела) вишнёвый плюшевый альбом с золотыми кистями. — На, любуйся. Легко улеглась рядом. Пружины жалобно скрипнули. Джонни на удивление спокойно перенес её соседство, не стал отстраняться, с увлечением принялся листать альбом. Фотографии со строевой, много-много разных портретов, наградные листы... Наконец Женька наткнулся на собственную физиономию в окружении вырезанных из цветной фольги сердечек. — Вот, — гордо прокомментировала Катюха. — Ты у меня самый красивый, — и полезла целоваться. — Глупости, — смущенно отозвался Джонни. — Ничего не самый. Вот Сережка... А они с Викой уже поженились, знаешь? — Ну и мы поженимся, я же обещала. — Катька прекратила поцелуи, приподнялась на локте и спросила каким-то скучающим голосом: — А директриса наша замуж никого не взяла, не слышал? — Не, она же вся в работе, — рассеянно отозвался Женька. — Мы с твоим папой с ней постоянно сотрудничаем. Отличников на каникулы — туда, к морю. Кать... А тебя она к себе не звала? — Звала... Письма мне в армию писала, говорила, что ждёт. — Она замолчала, глянула пристально, изучающее. — Последний раз написала на той неделе: предлагала к ней приехать, там на юге уже совсем теплынь... — А ты что ответила? — голос Джонни звучал равнодушно, но Катька почувствовала, как тот внутренне напрягся. — Что приеду. — Она затянулась крепко и сильно, выдохнула окончание фразы вместе с едким дымом: — С тобой. На медовый месяц. Джонни виновато опустил ресницы. Торопливо заговорил — про дурацкое: про отметки за семестр и практику, и что он самый лучший на курсе, лучше даже единственной девушки. Она не вслушивалась особо. Провела огрубевшей ладонью по Женькиным разметавшимся кудрям и отметила про себя, что вот такой Женечка, с голосом звонким, как весенняя капель, с этим румянцем на острых скулах и с благодарно-смущенным выражением лица, заводит ее сильнее всего, так бы и оседлала его сейчас, немедленно... Но, вроде, говорят, что после первого раза неопытным мальчикам бывает как-то не по себе, они переживать могут там, плакать, и их то ли надо оставлять одних, то ли наоборот не оставлять без присмотра — девки в каптерке про это разное болтали. Поэтому решила пойти безотказным путем — уставилась куда-то в потолок и начала читать стихи Гончаровой: «Я вас люблю, хоть я бешусь...» Женька замолчал, слушал, приоткрыв рот. Когда она дошла до строчки «Евгений, сжальтесь надо мною…», Джонни вновь залился краской. Потом, когда стихи кончились, а неловкость и вожделение никуда не делись (у нее, Женька-то так и лежал смущенно), пришлось идти на решительные меры. Вытащила из страниц дембельского альбома затертый конверт с адресом родной в/ч. Достала из него Женькино письмо почти двухлетней давности — самое первое, спутанное, неловкое. С черным карандашным рисунком-оттиском — Женечка подложил под страницу, а потом заштриховал подаренную ему на прощание монетку: с одной стороны оттиск кораблика, с другой — точеный королевский профиль, чем-то похожий на ее собственный. Монетку эту она сунула Женьке на память уже перед самым отъездом, на перроне, под «Прощание славян». Хотела порадовать своего парнишку изображением кораблика, а получилось, будто собственный портрет ему отдала, на добрую память. — Жень, а монетка-то сохранилась? — Конечно! — Женька перегнулся через нее, бесстыдно оттопырив задницу, зашуршал в сложенной возле дивана одежде. — Вот! Положил монетку на Катькин мускулистый живот — торжественно, будто медаль. — Ее изнутри можно высверлить и будет как кольцо, — предложила Катюха. И, заметив Женькин умоляющий взгляд, торопливо добавила: — Да я пошутила, дура такая… Ну ты чего? Вот рожу девчонку нормальную, будет у тебя дочка, ей и отдашь, лады? Женька счастливо улыбнулся, сказал: — Конечно. Всё будет теперь хорошо, Кать! Она кивнула. Не знала, что сказать. В голове все крутились строчки из старой армейской песни, которую девки в казарме пели два года подряд, почти каждый вечер. «Привет, братишка, привет, любимый, ну как дела? Зима дороги уже, наверно, все замела. А звезды тают над Кандагаром...» Вспоминать об этом в такую секунду не хотелось ужасно. И потом тоже. Никогда. Катька тоже улыбнулась, цапнула монетку в кулак, пристроила ее Женьке на грудь — чуть выше того места, где у неё самой синела татуировка, и со счастливым вздохом сказала: — Ты, Жень... Ты замечательный. Почти как девчонка. Ты у меня вообще лучшая девчонка на свете... В СССР. А на полу стояла бутылка самого лучшего шампанского — «Советского», и лунный свет отражался от фольги.