Верь в меня.

      Так странно. Обычно истории заканчиваются тем, что кто-то умирает. Ты ведь знаешь, ты ведь читал. Но, наверное, наша история необычная. Во всяком случае, мне хочется верить, что это так.       Наша история началась с того, что я умер. Умер, предавая любовь, как мне казалось, всей моей жизни, предавая свои взгляды на хорошее и плохое, предавая слово, данное самому себе с началом нового витка в моей жизни. Я умер, предавая себя, и чувствовал, что влюбляюсь в тебя с каждым мгновением все больше. Это было неправильно и заведомо обречено на провал. Сейчас, спустя столько времени, думаю, ты согласишься со мной. А тогда…       Ее звали Мишель. Восемь лет назад мы вместе приехали покорять Францию. Мы были словно инь и янь – ее удачливость и мое невезение сочетались просто непревзойденно и срабатывали именно в нужный момент. Может, именно поэтому нам удалось устроиться в Париже, пусть и на самой его окраине, влиться в движение этого волшебного и щедрого на эмоции города, и уверенно ступить на стезю. Увы, каждый на свою. Мишель всегда немного фанатично относилась к моде, в любых ее проявлениях, будь то показ, примерка, раскрой или даже выбор ткани. К ней никогда не относились серьезно, говорили, что это всего лишь бесперспективное увлечение и не более. Но разве я мог так сказать о ней? О той, которая часами выбирала пуговицы для пиджака, или проводила бессонные ночи за эскизами волшебных нарядов? Я верил в нее, и этим отличался от всех остальных. Именно поэтому она выбрала меня, так же, как и я выбрал ее. Она говорила, что мы – конфетки, эМ энд эМс – Мике и Мише, и это казалось мне чем-то особенным.       Было только в радость по утрам, после долгих творческих мук, подкалывать друг друга, шутить насчет:        «Скоро мы обязательно высыпимся»        «Ты хотел сказать – выспимся?»        «Нет, высыпимся»       Потому что так и было. Мы высыпались, каждый из своей коробки, из своей скорлупы, понемногу, крупинками, мы прорастали друг в друга, становясь частью чего-то большего. Чего-то, что нам было не дано понять так скоро. И было не страшно спутать разведенную акварель со свежезаваренным кофе, или обнаружить в бутылке из под молока клей. Потому что это было нормально. Это было правильно, для нас с ней, а чужие мнения нас не интересовали.       Какой-то едва заметный разлад начался, когда Мишель прошла конкурс и стала помощницей одного не слишком известного, но безумно пафосного кутюрье. Но это был ее шанс, ее первый шаг в мир моды, которым она грезила, и я не мог не поддержать ее.       Все развивалось слишком стремительно: персональные уроки, первые показы, робкие попытки проявить себя, высказать свое мнение, увольнение. Но я даже не успел ее подбодрить, сказать, что все будет в порядке, потому что в тот вечер она пришла домой такой счастливой, как никогда прежде. Мне оставалось лишь пораженно слушать сбивчивую речь и искренне радоваться ее успехам. Говорят, что Париж – город, где сбываются все мечты, и тогда я в это поверил. Она щебетала что-то о том, что какой-то меценат, имени мне не вспомнить уже, увидел ее эскизы и предложил вложить деньги в нее, как в проект. Это означало, что скоро звездочка моей Мишель засветит на парижском небосклоне, потому что я никогда не сомневался, что она добьется своего. А ее счастливая улыбка придавала мне сил. Теперь я не мог сдаться и плюнуть на все. Только мне не везло, катастрофически. Художник – не художник, музыкант – не музыкант, я был человеком без профессии и работы. Остаюсь ним, наверное, и по сей день.       Я думал, что время остановилось. Ничего не менялось изо дня в день. А оказалось, что жизнь проносилась мимо, а я просто был слеп. Это осознание пришло, когда Мишель пригласила меня на показ своей третьей коллекции – «эМ энд эМс». Название само говорило за себя, и тогда мне было так стыдно, что я не заметил всего того, что предшествовало этому, без преувеличения, успеху. Что не замечал, как моя талантливая девочка стала взрослой бизнес-леди, как ее идеи воплощали в реальность больше не ее трудолюбивые руки, тихими вечерами в маленькой комнатке с тусклой лампой, а мастерицы в оборудованном по первому слову техники ателье Мишель Манифик. Мне было стыдно, что рядом с ней, целеустремленной и яркой, всегда живой, был я, взрослый мужчина-неудачник, который цеплялся за свою увядающую молодость…       По подиуму парили модели в невероятных платьях. Дикие сочетания цвета, текстуры и форм: воздушные шифоновые сарафаны и тяжелые ботинки на высокой платформе, кожаные пиджаки и греческие тоги, вязаные объемные пуловеры и драные джинсы – воплощение ее и меня. И это было лучшее, что я видел в своей жизни.       Ты, наверное, думаешь, что я ей завидовал? Нет. Поверь, к ней я испытывал много чувств, но только не зависть. Я не мог ее этим очернить. Когда меня вызвали на сцену, она смеялась, как ребенок, шептала что-то о том, что всем обязана только мне, что без меня она никогда не решилась бы на переезд и никогда не добилась всего этого – меня оглушали аплодисменты, и я едва разбирал ее сбивчивую речь, - что наше «Мике-Мише» нерушимо. И можешь назвать меня беспросветным наивным дураком, но я верил этим словам.       Утром, в день, когда ее… не стало, она позвонила мне, восхищенно нахваливая безупречные ткани, которые «идеально подходят для нового концепта», хвасталась, как быстро раскупается «наша» коллекция, радуясь, что впереди открываются новые горизонты и возможности, что непокоренные подиумы Лондона обязательно падут к ее ногам... А потом мне пришло смс, короткое: «Теперь моя удача – твоя, в этот раз тебе обязательно повезет, любимый. Буду ждать к ужину с хорошими новостями». Я и подумать не мог, сколько оно способно изменить.       Через несколько часов мне сообщили, что Мишель скончалась в результате несчастного случая – поскользнулась на ступеньках и пролетела два лестничных пролета, серьезно повредив позвоночник. Эти травмы оказались несовместимы с жизнью… Так ее не стало…       Прости, мне до сих пор сложно вспоминать о тех днях. Я потерял часть души, и, поверь, если бы я мог забыть, я бы забыл о боли, которая преследует до сих пор.       Но тогда-то и началась наша с тобой история. Мишель, моя путеводная звезда, она была права, на том кастинге мне повезло. Я узнал об этом не сразу. Сколько нас Дов с Альбером держали в неведении? Две недели? Месяц? Мне казалось, вечность. Хотя, когда нас представили друг другу, как каст, я не поверил. Это было слишком похоже на розыгрыш, шутку – Аттья был охоч до таких вещей. А потом был контракт, я и оглянуться не успел, как сам подписал себе приговор. Прошу, не думай, что я относился к тебе плохо. Вы все разом заменили мне семью, сами того не зная, позволяя оттолкнуться от дна, к которому я так неумолимо скатывался, чтобы научиться дышать по-новому.       Я буду не честен, если скажу, что это легко далось мне. Вспомни, чего мне стоило разучить текст. И пусть французский мне больше не казался инопланетным языком, но, вновь-таки, Дов любил пошутить. Наверное, сейчас я бы просто сдался, разозлился, бросил бы все, опуская руки и жалел бы себя, жалуясь на нелегкую судьбу. Но тогда… если ты сейчас скажешь, что я брежу, я, пожалуй, с тобой соглашусь, но тогда я знал, что моя Мишель, где бы она ни была, верит в меня, верит, что не зря отдала свою удачу мне. И я не мог предать этой веры. Было сложно все: от физических нагрузок до психологического давления со стороны Альбера. Он пытался меня унизить, тыкая носом во все косяки и неровности игры, при всех говорил, что я не достоин этой роли, что я слабак, который не может выучить правильного произношения и способен только диссонировать в дуэте. Мадонна, знал бы ты, как меня это злило. А самое страшное, что я принимал его правоту, но все же смириться не мог, хотя, возможно, и стоило бы. На правах режиссера Коэн нагнетал атмосферу до критической, мне оставалось только закричать и рухнуть без сознания – это был мой предел: сил, чувств, возможностей. И я бы рухнул, если бы не вы.       Как сейчас помню, как ко мне подошел Лоран. Я был готов к тому, что сейчас режим «папочки» активируется и мне придется выслушивать новую волну нравоучений. Но он оказался умнее. Он сказал, что у каждого бывают такие моменты, когда не хочется даже дышать, когда нет сил подняться и идти дальше. А еще сказал, что именно для этого нужна семья – и подал мне руку. В тот момент я был настолько уязвимым, что любое прикосновение или слово могло стать именно той точкой отсчета в никуда, которую я миновал после смерти Мишель. Но он понял. Без слов. Не стал донимать вопросами и предложениями помочь. «Мы верим в тебя так же, как ты веришь в нас». А я не знал, смогу ли я снова поверить когда-нибудь.       Признайся, это ведь именно Лоран надоумил тебя позаниматься со мной речью? Не ухмыляйся, я все знаю. Но… спасибо. Я бы не смог без тебя, потому что я высыпался в тебя, отрицая очевидное. По крупинкам, с каждым твоим жестом, каждым движением, обращенным ко мне, каждым взглядом – лукавым или снисходительным, я чувствовал, что ты мой человек. Но ведь не мог же я тебе прямо так и сказать? Меня останавливало несколько весомых аргументов, на которые я не мог закрыть глаза. Первый и самый обоснованный фактами – контракт. Я знаю, что практически никто не читал его внимательно, а стоило бы. «Никаких отношений между участниками труппы», в противном случае – штраф и увольнение. Достаточно обоснованно? Думаю, да, и я не хотел испытывать удачу еще раз, на еще один шанс меня попросту не хватило бы. Второй и самый важный для меня – мои чувства к Мишель. Бывает так, что человека уже нет, а чувства к нему есть, и это еще сложнее, чем если бы мы расстались врагами. По крайней мере, я бы знал, что она жива и здорова, что мы ходим по одной земле… Это настолько сложно, что я дал себе слово, что больше никогда, никогда не позволю себе полюбить так же сильно и наивно. Ты слышал когда-нибудь фразу, что с мертвыми живым не потягаться? Не знаю, что вкладывал в эти слова тот, кто их придумал, но он был истинно прав: Мише всегда для меня была идеальной, и предать этот идеал я не только не мог, но и не хотел. И третий – боль, которая меня обязательно убьет, если с тобой что-то случится. Я не должен был позволить себе признаться в этом, я вообще не должен был думать об этом. Но я думал, и мне было страшно.       Поначалу мне тяжело было собраться, когда нам предстояло выступление на сцене. Где нельзя остановиться, выдохнуть, обдумать свои ошибки – и продолжить. Слова Альбера прочно засели в сознании, но я не хотел быть таким, каким он меня видел, не хотел быть жалким в глазах Мелиссы, Маэвы, Клэр, но, самое главное, я не хотел быть жалким в глазах Солаля и… твоих. Пожалуйста, притворись сейчас, что ты этого не слышал, иначе я не смогу рассказать до конца. Мы были соперниками на сцене, ярыми и страстными, не желающими уступать друг другу. Я должен был сделать так, чтобы ты верил в это, как и наши зрители. Но тут вновь можно упомянуть о моей неудачливости – как назло, на каждом шоу-кейзе мы выглядели так, будто еще пару мгновений назад кувыркались в шелковых простынях. Почему в шелковых? Не знаю, наверное, влияние стереотипов. Или… когда нам пришлось петь в один микрофон? Крики Аттья до сих пор звучат так живо, будто сейчас нам прилетит по затрещине. А ведь мы тогда не были виноваты, совсем ни в чем.       Знаешь, я никогда не говорил тебе этого, но… Это я пустил слухи о том, что мы с Мелиссой встречаемся. Мне казалось, что так мне удастся отделаться от навязчивого желания быть к тебе ближе. Меня просто тянуло к тебе, нечеловечески. Но я не должен был, я не имел права. Я не учел единственного – разборок от Дова. Не поверишь, но я чувствовал, как подо мной горела земля. Он был готов в буквальном смысле забраться к нам в постель, лишь бы убедиться, что это не что иное, как клевета. Да уж, я не вероломный гений, чтобы заниматься придумыванием красивых романов, которых и не хотел, по сути, но так сложилось, другого выхода я не видел. Только чудом удалось избежать скандала со всеми прочими прелестями. И если бы на этом все кончилось, я бы сейчас не ухмылялся…       Ты помнишь, когда и при каких обстоятельствах ты дал мне понять, что я тебе не безразличен? Все же, я напомню. Да, очевидно, я не был осторожным, потому что о моем обмане догадалась Клэр. О, такой допрос с пристрастием мне устраивали только дважды – она и ты, с разницей в несколько недель. Я не ожидал, что Перро поймет, а потому и не был с ней честен, по крайней мере, до конца. Лепетал что-то вроде «она бы наслушалась о наших отношениях и решила бы попробовать» и «я не знал, как иначе намекнуть ей». Господи, это такой несусветный бред, но придумать что-то путевое у меня не было времени – она приперла меня к стенке прямо за кулисами после репетиции. Скажи, тебя когда-нибудь загоняла в угол умная, хитрая девушка, по принципу, готовая на все? Вот и меня нет. Клэр оказалась расчетливей и проворней. Она предложила пари: я помогаю ей отшить ее нового, но до трясучки надоедливого ухажера, а она и словом не обмолвится, что знает об обмане. Меня почти устраивало такое положение вещей. Почти – потому что я снова подписывался под чем-то, что просто не могло не иметь за собой последствий.       Знаю, ты мне не поверил тогда, но поверь сейчас – я с ней не спал. Она для меня такой же член семьи, как и Маэва, а это кощунство, это неправильно. Я понимаю, что не мне сейчас говорить о морали, но я просто прошу поверить мне так же, как я верю тебе. Клэр из-за этого, к слову, порой дико злилась. Она рассерженной кошкой врывалась в мой дом, опрокидывая все, что плохо прикручено – вплоть до стульев, кричала, однажды бросилась с кулаками… Тогда я сделал то, чем не горжусь, но о чем не могу умолчать – я ударил ее, дал пощечину, потому что не понимал причин ее агрессии. Я не понимал ее от слова «совсем». Мишель тоже была строптивой и легковоспламеняемой, но в ней не было жестокости, которая иногда брала над Перро верх.       А потом ты мне устроил сцену ревности. Хей, не смейся, но это выглядело именно так. Ты с таким остервенением интересовался «моей девушкой», что на какой-то момент я сам поверил, что она у меня есть! Ты владеешь просто невероятным даром убеждения… Но в тот вечер ты так и не добился от меня ни слова, потому что я не хотел врать тебе. А мне пришлось бы, задай ты правильные вопросы. Мое счастье, что ты был слишком поглощен одним чувством, о котором я, как тебе казалось, не догадываюсь. Ложь во благо – видишь, и так бывает. Хотя нет, мы просто… играли, верно? Так было интересней. Я смог убедить себя, что еще когда-нибудь полюбить – это что-то из разряда невозможного, а потому мое сердце больше не билось тревожно, опасаясь разоблачения. Ты злился – и это положительно отобразилось на твоей роли.       И как раз вовремя – вот-вот должна была состояться премьера.       Прости, что на генеральной репетиции я начал заикаться. Прекрати лыбиться, я не могу сосредоточиться! Так, о чем это я?.. Ах, да. Я очень боялся подвести вас, ведь прошло столько времени, столько репетиций и выступлений на телевидении, я не мог плохо сыграть – а в итоге сыграл просто отвратно. Ты видел, как у меня дрожали руки, когда я пел… да любую из песен! Это в меньшей степени был Паркинсон, а не дрожь! Мот, если ты не прекратишь!.. Я не угрожаю, я… я пытаюсь не забыть.       Каждый нервничал по-своему. Маэва, например, оторвала десяток ажурных бабочек с корсета, «случайно»; Мелисса постоянно поправляла прическу, боясь, что именно сегодня все это сооружение сверзится с ее маленькой головки; Клэр повторяла текст, как будто мгновенно забывала то, что только что прочла, и постоянно бегала в гримерную. Даже ты. Не смотри на меня так недоверчиво. Да-да, ты. Кто, стоя перед зеркалом, пытался зарезаться бутафорским ножом? И не говори, что это для роли: Сальери резал вены, а не должен был сделать себе харакири. Только Лоран не подавал виду. Ты передай ему, что я благодарен за поддержку, ладно?..       Хорошо, ты можешь со мной не соглашаться, но хоть отрицать, что наш разговор по душам в такси кое-что расставил по своим местам, ты не станешь? Я бы хотел снова вернуться в тот день. В нем осталось что-то особенное, разве нет? То, что мы носим в своих сердцах даже сейчас.       А потом стало на одну проблему меньше и, одновременно, на одну больше. Когда Клэр в очередной раз притащила меня к себе, предлог был какой-то смешной, право слово, нас в дверях встретил ее ухажер, все тот же, которого мы пытались отвадить своими «публичными отношениями». Страшный тип. Я отчетливо помню, как он наставил на нас пистолет. Тчч, тише, присядь, все хорошо, тогда все обошлось. Небольшая потасовка. Пара ударов, которые достались мне, как «благоверному», десять минут отборного мата, истошные визги Перро и какие-то клятвенные «это в последний раз» - и все кончилось. Почти. Обрабатывая ссадины обеззараживающим раствором, Клэр мне все рассказала. Объяснила, почему так странно себя вела, с чего эти истерические припадки и прочее. Объяснила, кто этот «поклонник». Не знаю, что вы слышали от Дова по этому поводу, но тебе я скажу правду. Наверное, если бы не ты и Лоран, я бы сорвался, как она, еще в самом начале, и подсел на наркотики, но меня обошла эта напасть, а ее – нет. И этот тип был ее дилером. Перро просила молчать, обещала, что отстанет от меня со своими дурацкими условиями, лишь бы я держал язык за зубами. Как оказалось, предлагать ей помощь – дело неблагодарное. Она орала не своим голосом, что сама справится, что это только ее проблема. Между делом выяснилось, что ухажер вытащил у меня бумажник, поэтому всучив мне в руки деньги на такси, она вытолкала меня за дверь, обещая, что завтра возместит все убытки. Тогда я понял, в нас она не верит, и, по сути, мы ей не нужны. Я пытался отогнать от себя эти мысли, всю ночь ворочался, ища решение, а утром… Догадываешься? Да, на следующий день Коэн объявил, что Клэр уволилась. Мне не было жаль денег, я заработаю, от меня не убудет. Мне жаль ее… я потом, почти год спустя, случайно узнал, что она вышла замуж за этого типа. Надеюсь, что у нее все лучше, чем я могу представить.       И наступило время тайн. Только, пожалуйста, скажи, что ты знал или хотя бы догадывался, иначе мой поступок будет просто ужасным. Я намекну: это касается Маэвы. Что ж… сегодня я раскрою тебе все секреты. Ходили слухи – на этот раз их распускал не я, честное итальянское, - что на роль Констанс претендовали Маржолен и Лори. Но была загвоздка: если Маржолен входит в основной состав, то нужно срочно искать дублера для Алоизии; если роль достается Лори – снова-таки, придется искать дублера, на этот раз для Наннерль. Кому хочется с первых выступлений искать замену, пусть и временную? Но выход был. Помнишь, мы с Лораном и Мерваном обсуждали эту тему в баре? Мерв еще весьма неоднозначно отзывался обо всех претендентках: можно подумать, что размер груди и длина юбки в нашем деле главное? Ну, не ухмыляйся ты так, я теряю нить… ах, да. Дов сказал, что Диан заменит Клэр и, возможно, останется до конца. Где-то в этом «возможно» был подвох… После записи на каком-то шоу ко мне подошла Мелин. Ты ведь знаешь, она всегда оставалась уравновешенной и рассудительной, но в тот вечер все было совсем наоборот. Я бы и подумать не мог, что ее что-то терзает, до того момента. А все оказалось и просто, и сложно. Просто – она была влюблена, взаимно и искренне; сложно – в девушку – раз, в Диан – два, если Альбер узнает – полетят головы. Знаешь, я никогда почему-то не допускал мысли, что кто-то может испытывать хоть чем-то схожее чувство, которое терзало меня. Конечно, я не был в тебя беззаветно влюблен, еще не тогда, рано, – перестань улыбаться, как Чеширский кот, я говорю о серьезных… Вот, снова. О чем я?.. Первое, что я почувствовал – страх. Ведь продюсеры в этом смысле были настроены очень решительно. Я могу их понять, личные отношения всегда – подчеркиваю, всегда – влияют на работу, но, с другой стороны – сердцу не прикажешь. Да и проблема, собственно, была в том, что до этого момента им прекрасно удавалось скрывать свои отношения: по работе они сталкивались редко, а то, что было дома, за закрытой дверью – никого не касалось, доселе. Теперь же постоянный контроль. Маэва, конечно, утрировала, но… я просто представил, что было бы, если на их месте были мы. Впервые я задумался, что, возможно, в каком-то смысле существуем «мы» - ты и я, а не я и Мишель. И я был сражен этим наповал. Что я мог посоветовать? Завершить все? А хватило бы мне сил сказать тебе, что мы больше не можем быть вместе? Уже тогда у меня не было ответа на этот острый, будто лезвие ножа, вопрос.       Наверное, со стороны я смотрелся безрассудным Жигало? Скажи честно. Сначала судачили о нас с Мелиссой, потом о нас с Клэр, затем о нас с Маэвой. Слухи о нас с Диан распустила Лори, к слову, в отместку за то, что роль досталась не ей. Хорошо, что Дов просек это. Они хорошие, каждая – по-своему, но… своего человека я уже нашел.       Я с неподдельной радостью наблюдал за ними, может никто и не замечал кротких взглядов, может никому и не было дела до бережных объятий украдкой за кулисами. Но мое сердце радовалось, впервые за долгое время: Диан и Маэва были реальным доказательством, что все возможно, даже если весь мир против. Ты мне поверишь, если я скажу, что именно благодаря им я сделал первый шаг навстречу тебе?       Это была самая длинная бессонная ночь в моей жизни. Я разрывался между обещаниями, данными самому себе, и между чувствами, которые искали, но не находили выхода. Я умирал, медленно и мучительно, захлебываясь крупинками чужих воспоминаний, яркими и красочными – лучшими и самыми счастливыми, черными и тяжелыми – полными боли, о днях безутешного одиночества. Я должен был от них избавиться, чтобы найти в себе силы начать все заново. Я должен был убить в себе сомнения и страх, я должен был стать пустым, чтобы получить второй шанс на счастье – шанс на твою взаимность.        «Пойдем в кино?». Я пытался держаться непринужденно, будто я не делаю чего-то, что может навсегда изменить мою жизнь. Вот, тогда ты точно так же улыбнулся. Признайся, что ты сделал это специально! Нет, не улыбнулся – спросил. Наш штатный любитель провокаций, и неужели тебе ни капельки не было жаль краснеющего меня? Совсем стыд утратил, Флоран, и я тут совсем ни при чем. И не нужно мне напоминать, когда и сколько раз я при чем. П-перестань… Ну вот, я снова краснею… Подожди, на чем я остановился? Все чаще стал забываться…        «Ты приглашаешь меня на свидание?». Как думаешь, что я должен был сказать? Не забывай, что мне тридцать с большим хвостиком – перестань так ехидно хихикать, Мот! – а я топтался вокруг, словно малолетка.        «Нет, просто, говорили, фильм интересный вышел в прокат, я хотел сходить, вот и подумал»… Боже, как тогда с Перро. Осталось только вжаться в угол.        «Я согласен. А если ты наденешь рубашку и галстук, я согласен смотреть даже самый отстойный фильм»       Смешно тебе, да? А вот мне смеяться не приходилось. Потому что ты мне давал надежду, которая, я не мог понять, нужна ли была мне. О чем фильм, я до сих пор, кстати, не знаю. Ты все время отвлекал меня разговорами. А сидеть так близко, склонившись друг к другу, было чертовски неуютно, потому что я не видел твоих губ, и смысл, всего тобой произнесенного, едва ли ко мне доходил – горячее дыхание, дразнящее кожу, мешало соображать. Я знаю, что ты специально, даже спрашивать не стану. Но я даже представить не мог, что тобой двигало – банальный интерес или что-то немного более глубокое. Спросить бы я никогда не решился.       Но… я верил в тебя. Верил, что если пойду по неправильному пути, ты меня остановишь. Сейчас же мне хотелось только одного – снова научиться видеть краски и чувствовать себя живым. Мишель… я задумывался о том, что она сказала бы мне, будь у нее возможность. И чем больше я думал, тем больше убеждался, что она желала бы мне только счастья. Как и я ей. И не важно, со мной она или нет.       На второе свидание меня пригласил ты, сказав, что кино – явно не наше. Уже буквально падая на мягкие диваны в уютном «лесном» кафе, после более чем активной двухчасовой прогулки по подвесному парку, ты мягко потрепал меня по волосам. Тогда я ощутил то, что было у тебя ко мне – через кончики пальцев, бережно скользящие по высветленным прядям. Нежность. Я ведь не ошибся? Я просто не мог ошибиться. Пожалуйста, прикоснись к ним еще раз…        «Сильно устал?»        «Ноги гудят» - честно признался я, пытаясь надпить ароматный чай из чашки в дрожащих руках.        «Тогда качественно и не дорого предлагаю услуги массажиста».       Все-таки, ты покорил меня своей улыбкой, немного наглой и многообещающей, а я ведь так старался быть непредвзятым. Но, лежа на твоем диване, вдыхая запах подложенного под голову полотенца, я не думал, что поступаю неправильно, разрешая тебе выбирать скорость развития наших отношений. Я старался, изо всех сил – видит бог, – не стонать слишком громко и несдержанно, пока руки сильными и уверенными движениями разминали сначала только напряженные голени, затем бедра. Когда же ладони легли на плечи, сжимая осторожно, но все так же сильно, я прогнулся, чувствуя, как по позвоночнику прошел электрический разряд, и вновь упал лицом вниз, блаженно зажмурившись, ощущая на себе тяжесть твоего тела. Что во мне сподвигло тебя склониться ближе и оставить легкое прикосновение губ чуть выше лопаток? Что во мне привлекло тебя? Положа руку на сердце, я до сих пор не знаю.       Я боюсь уйти, так и не узнав.       Мне нравились вечера, которые мы проводили только вдвоем, после спектаклей или в выходные, когда ты уговаривал меня остаться в твоей всегда приветливо встречающей меня квартире. Маленькая отдушина – минуты тишины и покоя. Я был удивлен, что ты не форсируешь события, что у нас все… как бы это сказать? Понемногу. Уютно. Это было правильно. Теперь это было правильно для нас. Ты ерошил мои волосы, а я обнимал тебя поперек талии, крепко, пока не начинали болеть суставы. Это были волшебные мгновения уединения, которые не хотелось прерывать, даже чтобы заварить чай или подогреть пиццу.       Почему мы никогда не произносили этого слова из пяти букв? Оно кажется таким простым и таким… важным. Я знал его цену, и ты был достоин его. Достоин и сейчас. Поэтому я хочу попросить тебя. Пообещай, что обязательно выполнишь. Ни о чем никогда не сожалей. И о том, что нам было отведено так мало времени… Его было достаточно, чтобы мы оба почувствовали, как это – быть счастливыми.        «Люблю». Я читал это в твоих глазах каждое утро, когда, еще сонным, ты поправлял сползшее с моих плеч одеяло, лишний раз не шевелясь, чтобы не потревожить меня, и что-то тихо мурлыкал. Ты пел, только для меня, волшебные колыбельные… А потом, когда я больше не мог сдержать улыбки – выдавал себя, мы долго лежали, просто глядя друг на друга, ловя каждый взмах пушистых ресниц, каждый вдох. И это значило больше, чем все слова мира. Мне не обязательно было их слышать, чтобы знать, что я нужен тебе.       Можешь назвать меня глупым? Ну не хмурься, ну же. Назови, потому что я знаю, что это так. Я никогда не слушал чужого мнения, не помню, говорил об этом или нет, совсем память дырявой стала. Моя милая Мишель всегда шутила, что «кошкам плевать, что о них пищат мышки», и я верил, что так оно и есть. Пока случайно не подслушал дружеские судачества Мелиссы и Мервана. Они, как бы в шутку, обсуждали сплетни – это прямо какая-то вредная привычка, ей-богу, - что-то касательно отношений. Мел похвасталась своим парнем, который был «просто принцем на белом коне», но мозги из-за ревности выносил знатно – оказывается, про наш с ней «роман» он тоже помнил. Мерван в свою очередь трепетно отзывался о жене и недавно родившемся ребенке. И я бы сейчас не вспоминал об этом, если бы не слова Мелиссы. «Если нет ссор – нет чувств». Теперь, понимаешь, да, почему я глупый? Мы с тобой никогда не то, что не ссорились, даже не спорили всерьез. Нет, я был совсем не против красного атласного белья – кхм, да, - но я ведь, правда, запутался в простыне и подвернул тогда ногу! Ну что ты снова смеешься? Знаешь, как мне было стыдно сидеть в этой самой простыне в приемном покое травмпункта, потому что кое-кто так испугался, что схватил меня на руки и потащил в ближайшую больницу в чем есть? Но зато греться в твоих объятиях, едва не засыпая, совершенно забыв о боли… Ох, Фло… Прости, о чем я говорил?.. Да, логика Марс была абсурдной и истинно женской, но меня зацепило. Сердцем я понимал, что мы не такие, что у нас все иначе, и сравнивать себя с кем-то – последнее дело, но перебороть внутренние сомнения мне было чертовски сложно. Это было единственное, чем я не мог поделиться с тобой.       Но это прошло. Само собой. Да, я тоже выдохнул спокойно. Я знал, что ты не сделаешь мне больно. И… мне жаль, что сейчас больно делаю тебе я.       Я… обязан был смягчить эту новость, рассказать, объяснить, что меня тревожит. Но я не знал, как это сделать. А потом была поездка в Италию. Это должно было отвлечь от посторонних мыслей и успокоить. Ты говорил, что я вернулся огорченным и растерянным, я же упрямо отвечал, что тебе просто кажется, что под жарким чериньольским солнцем не может быть проблем, что был счастлив снова встретиться со всей семьей. Кто же мог предугадать, что, к сожалению, в последний раз?.. На самом деле, радости я не чувствовал. Я вообще ничего не чувствовал, апатично слушая рассказы Анжелы и родителей. Я не понимал, чем обусловлено мое безразличие, поэтому злился. Может, это был творческий кризис? Ну, знаешь, руки не то, что опускаются, их даже поднимать не хочется, и в голове совершенно пусто. Альбер злился, как в самом начале, вновь упрекал. Но мне было все равно, я не чувствовал ни страха, ни обиды. Бессмысленно смотрел в стену за его спиной и думал, что между спектаклями успею поспать в гримерной. Мне стоило всполошиться, забеспокоиться, но… Да, ты прав, все, что я испытывал – безразличие. Я становлюсь предсказуемым?       Ты заметил, что я изменился, пытался со мной поговорить, выяснить, что случилось, но я не шел на контакт. Мне не хотелось признаваться, что что-то было не так. Мне казалось, что ты не поймешь, что это только моя проблема. Ты всерьез насторожился, когда я начал бегать по квартире в поисках билетов, нервно одергиваясь, боясь опоздать на самолет в Италию. Я думал, что ты шутишь, когда, хмыкнув, сказал, что я уже летал туда в конце прошлого месяца. Шутка была не смешной. В чем-то даже издевательской. Потому что я на самом деле не помнил ничего подобного. Никто не мог предположить, во что эта шутка обернется.       Я благодарен тебе за заботу. За то, что отвел меня к психологу, а потом и к психиатру. Попытка оказалась бессмысленной и ничего не дала, но я видел твое рвение, твои безрезультатные попытки помочь. Спасибо, слышишь? Я повторял это не раз, и хотел бы говорить каждый день, до самой старости… Хотел бы видеть, как в уголках твоих прекрасных глаз появляются морщинки, а в смоляной гриве – посеребренные пряди; хотел бы наблюдать за тобой тем, взрослым и мне еще незнакомым. Я хочу слишком многого, что теперь, увы, невозможно.       О диагнозе я узнал приблизительно месяц назад. Меня никто не пытался обнадежить или заверить, что лечение даст хоть малейший эффект или замедлит необратимый процесс. И, знаешь, первой мыслью было, что удача снова отвернулась от меня, иначе как объяснить все происходящее? Конечно, уже потом, с приходом осознания действительности, я с ужасом понял, что мне придется оставить тебя одного. Что скоро станет невозможным все, чем я так дорожил… Я начал читать специальную литературу, прошел несколько психологических тестов, лишь бы хоть немного успокоиться, но... Мне говорят, что, скорее всего, еще немного времени есть, но я не могу полагаться на чужое «возможно», ведь болезнь слишком непредсказуема и слишком быстро прогрессирует.       Знаю, сейчас это прозвучит малодушно, но, пожалуйста, улыбнись. Пока я помню, кто я, будь уверен, я не оставлю тебя. Но даже потом… когда будет сложно – в смерти никогда не бывает просто – прошу, не забывай, что я верю в тебя.       … Что-то я расчувствовался. Наверное, таблетки начали действовать.       Совсем недавно мне стало хуже: я начал забывать банальные вещи. Как чистить зубы, как заправлять подушку в наволочку, зачем надевать обувь – в какие-то минуты эти вопросы казались невозможно сложными для меня. Звучит абсурдно, верю, но я четверть часа вертел в руках зубную щетку, не понимая, для чего она, а тем же вечером спустился в метро босиком. Когда я едва не упал, поднимаясь по лестнице в супермаркет, запаниковав, что, не дай бог, случись что, тебя не будет рядом, я решил, что должен признаться. Это нарушение где-то там, в голове, это было то, что я не мог контролировать, сколько бы усилий ни приложил. Мне сказали, что через определенное время я, возможно, стану периодически забывать близких, но я не мог позволить себе забыть тебя…       Я боялся тебе сказать. На смену апатии стали приходить приступы агрессии, и я тогда перебил, к чертям собачим, все тарелки на кухне, избавляясь от гнева на собственную беспомощность, в конце концов, упав в осколки, теряя равновесие. Все становилось слишком очевидным, и твои подозрения – иначе, к чему эти завуалированные разговоры про наследственность и тонкие намеки на «профилактическое лечение»? – оправдывались. Но я знал, что будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня. Только в этот раз смелости мне не хватило – все же, приглашать тебя на свидание в кино было куда проще и приятнее, чем сейчас метаться в четырех стенах в неизвестности. Прости за неуместную иронию.       Ты помнишь, как сильно я сжимал твою ладонь, когда из моих уст прозвучало «нам нужно поговорить»? Уже сейчас мои пальцы сжимаются едва-едва, почти неощутимо, а о том, что будет… Прости, я не должен был сейчас об этом…       Я хочу, чтобы ты знал, что на всем белом свете нет человека мне ближе, чем ты. Ты доказал мне, что любовь бывает иной – всеобъятной и целомудренной, не подчиняющейся никаким шаблонам и правилам. Ты научил меня дышать полной грудью и быть уверенным. Поэтому… именно ты должен это сделать. Мне сказали, что мое состояние будет только ухудшаться, и надеяться на проблески сознания в недалеком будущем мне не приходится, так что мне стоит поторопиться. Я знаю, что меня ожидает, и не хочу превращаться в обузу для тебя. Спустя неделю, после того, как меня положат в клинику, мой адвокат, Оливье Лубэр, принесет документы, которые ты должен будешь подписать. Это… согласие на эвтаназию. Тише, прошу тебя! Сядь, сядь на место… Послушай! Пожалуйста, дай мне договорить. Просто поверь, что так будет лучше. Ты даже представить себе не можешь, какой ад ожидает нас в противном случае. И мне уже все равно, на мне поставили крест!.. Тчч, прости, прости, я не хотел так грубо. Но отчасти эти слова несут в себе верный смысл. И для тебя это будет непосильное испытание. Я не хочу, чтобы ты видел, как я медленно превращаюсь в загнивающее растение, которое не может самостоятельно даже по нужде сходить! Которое не реагирует и не может ничего сказать. Я превращусь в скелет, который будет забывать, как дышать или моргать, который будет отказываться от пищи, погибая медленно, дотлевая где-то там, внутри, понимаешь? Я не буду знать, зачем мне есть, как повернуться на бок или попросить о помощи. Я не хочу, слышишь меня, не хочу, чтобы ты видел меня таким. Мое сердце разрывается, когда я представляю, как ты до последнего опекаешь бесполезное обременяющее недосущество, которое если и может еще чувствовать хоть что-то, то только боль и страх перед неизбежным!..       …Чертовы слезы…       Я не думал, что мне придется подводить итоги так рано. Правда, не думал. Но… Так. Будет. Лучше. Все, что меня ждет – смерть. И пусть лучше здесь, на больничной постели, пока я могу еще напоследок более-менее осмысленно взглянуть в твои глаза, чем через полгода я миную грань третьей стадии и, заблудившись, не помня даже собственного имени, сгину никому не нужным и не опознанным в грязном переулке где-нибудь на окраине.       Запомни меня другим. Тем, кто растерянно переминался с ноги на ногу, приглашая тебя в кино. Тем, кто просыпался рядом с тобой в постели и нежно-нежно касался пальцами твоего лица. Тем, кто будет благодарен тебе до последней минуты своей жизни…       …Это видео адвокат принесет тебе вместе с документами. Тогда я уже вряд ли смогу сказать, как люблю тебя. Но я уверен, что ты знаешь об этом, и что обязательно поступишь правильно. Через боль, гнев, обиду, злость и сомнения. Я верю в тебя. И всегда буду рядом.       Верь мне.