Первая свеча на рождественском венке

Высший консул Республики, сорокавосьмилетний, мать его, единоличный ее правитель, наделенный почти абсолютной, мать ее, властью и окруженный подхалимами в пять колец, Фабиан Фальк ваан Равенсбург, изволил возвращаться домой после пяти, мать их, недель на западном фронтире. И он устал, был зол, ненавидел весь мир, Альберта, сидевшего рядом с ним с привычной флегматичной, полусонной миной, Томазина, настаивавшего, чтобы «господин высший консул» – произнесенное с неповторимой почти незаметной ядовитостью, замаскированное под тоннами сахарной почтительности – немедленно направлялся в консулат. Послы из граничащих с республикой государств давно и настоятельно требуют встречи с высшим консулом, ходят слухи о некотором политическом непостоянстве четвертого консула, сомнительных переговорах с сомнительными представителями каких-то карликовых азиатских государств, и что-то там еще про оффшоры, куда два из двенадцати консулов смотрят с неочевидной, но вполне объяснимой томностью во взгляде. Фабиан с наслаждением наорал на Томазина, отключился и отшвырнул интерком, рявкнул Альберту, что скорее сдохнет, пока тот пошевелится и соизволит принести ему кофе, и прошипел Руминидису что-то бранное. Альберт невозмутимо поднялся, Руминидис шумно выдохнул и вышел из салона; была бы там обычная откидывающаяся дверь, так и хлопнул бы ей. В служебном помещении он потребовал у стюарда пива поплоше, но побольше, и помолчать с ним за компанию. Фабиан рывком встал и начал расхаживать по салону. Пять проклятых недель было вбухано в почти бесцельные переговоры. Тридцать пять дней вдали от столицы. Дело даже не в том, что Фабиан чем-то рисковал, оставляя столицу так надолго – у него было достаточно бдительных надзирателей, чтобы не волноваться за стабильность политической обстановки на самом верху зиккурата, который он тщательно и неустанно возводил, правил, чистил, иногда разрушал на пару этажей вниз уже которое десятилетие. Иногда Фабиан был почти готов плюнуть на все и убраться куда-нибудь в глушь, к примеру, купить поместье в романтичном пригорном районе, начать разводить каких-нибудь животных, да хоть павлинов, если ламы не устроят его. Или Абеля. На гадких павлинов этот стервец наверняка согласится, и заботиться о них будет с огромным удовольствием, словно в противовес деланному пренебрежению делами самого высшего консула. Фабиан остановился посреди салона и устало вздохнул. Пять недель вдали от столицы – все-таки серьезный срок. Абель был временно нетранспортабелен – снова простыл, снова невинная простуда переросла в бронхит, несмотря на усилия врачей. Затем подошел срок очередного фереза, и Фабиан клял на чем свет стоит глав комиссий, внезапно решивших, что их требования недостаточно справедливы и слишком скудны, и добавивших еще пару условий. Это значило очередной пересмотр договора, еще один раунд переговоров, еще несколько десятков тысяч сожженных нервных клеток, еще неделя вдали от столицы – от Абеля. Говорить с ним по интеркому после этой процедуры было бесполезно: он то ли дремал, то ли был в небытии, не различал вопросов, не реагировал на них, на осторожный флирт Фабиана, его подбадривающие фразы. И смысла в этих разговорах не было. Ни тебе в руки его руку взять, ни лбом в его плечо уткнуться, ни по волосам погладить. Руки зудели, волосы на теле вставали дыбом от мощного желания оказаться рядом с ним – а тридцать восьмой раунд бестолковых переговоров, а Альберт стоит рядом с постной рожей и говорит, что господина высшего консула ждут послы такой и такой делегации, что господа такой и такой консулы требуют, чтобы господин высший немедленно связался с ними, потому что иначе небо обрушится на землю и будет слишком поздно, и Руминидис заглядывает и говорит, что все готово, чтобы ехать на встречу, интервью, заседание, пресс-конференцию, куда еще. Альберт вернулся с кофе, замер рядом с Фабианом, протянул чашку и лениво моргнул в ответ на гневный его взгляд. – Распорядиться насчет ужина, господин высший консул? – скучно спросил он. – Распорядись насчет оптокоптера домой, – хмуро произнес Фабиан. – Господин Томазин будет огорчен. – Пусть поцелует себя в задницу, – бросил Фабиан, сел в кресло и отпил кофе. – Господин Томазин уже давно не развлекается подобной акробатикой, господин высший консул. Я передам ему, что вы намерены манкировать своими служебными обязанностями. У Фабиана начало подниматься настроение. Наверное, как всегда, когда Альберт выпускал по нему пару ядовитых стрел. Это кого-то они могли ранить и даже почти убить, а для Фабиана оказывались приятным развлечением. Остроты Альберта было нелегко парировать, и самолюбие Фабиана он намеренно не щадил, скорее наоборот. – Передай, что я намерен восполнить пятинедельное отсутствие семейной жизни, – высокомерно ответил он. У Альберта поднялись брови. – Господин высший консул полон непредсказуемости. Хочется верить, что доктор Аддинк оценит ее по достоинству. Мне заказать что-нибудь? Сдобу, шоколад, цветы? – Я когда-нибудь сделаю это сам? – пробормотал себе под нос Фабиан. – Вы можете самостоятельно ткнуть пальцем в продукт в каталоге, – милостиво предложил Альберт. Фабиан засмеялся. – Договорились, – сказал он. – Господин высший консул намерен также самостоятельно определиться с каталогом или предпочтет сэкономить время, которое проведет в таком случае за чертыханиями и бранью в адрес горе-дизайнеров? – Уберись прочь отсюда, ты, змей! – смеясь, приказал ему Фабиан. Альберт критически посмотрел на себя. – Я благодарю господина высшего консула за такую беспардонную лесть в адрес моей статной фигуры, – величественно проинес он и ушел. Фабиан потряс головой, смеясь. Еще три часа до аэропорта, если капитан не врал. Еще полчаса до дома, если Руминидис проявит расторопность. Когда самолет приземлился, Руминидис, все еще обиженный на Фабиана, сказал: – Оптокоптер ждет. Фабиан широко улыбнулся. – Можешь отправляться на все четыре стороны. У тебя сорок восемь часов свободного времени. Руминидис недовольно прищурился: – Вот доставлю докуда надо, тогда и отправлюсь. Фабиан хлопнул его по плечу: – Смотри сам. Но не вздумай напрашиваться на чай. Он прошел к трапу; Руминидис бурчал, что кругом одни неблагодарные существа, которые не ценят мужественности и заботливости скромных и преданных охранников, ведут себя глупо и безрассудно, вместо того, чтобы передвигаться по земле, выбирают идиотские штуковины, которые так трудно защищать, да еще требуют, чтобы те летели, как камень из катапульты, вместо того, чтобы передвигаться степенно, как подобает важным государственным чиновникам. И так далее все время, пока Фабиан спускался по трапу, переходил к взлетной площадке коптеров, усаживался в кресло и пристегивался. – Заткнись наконец и убирайся уже домой, – не выдержал он наконец. – Не мешайте выполнять мне мои обязанности, и я не буду мешать вам выполнять ваши. Семейные, – ехидно уточнил Руминидис. – Уволю, – процедил Фабиан. – И где вы найдете другого такого дурака, который будет терпеть ваши капризы, как я? Фабиан закатил глаза. Руминидис приказал пилоту взлетать. В воздухе они молчали. Руминидис бросал взгляды в иллюминаторы, на свой коммуникатор, на спину пилота и приборы, снова в иллюминатор. Порывы ветра за бортом были ощутимы –они с гулом ударяли по октокоптеру; по стеклам иллюминаторов хлестали капли дождя вперемешку со снегом, щетки на лобовом стекле работали непрерывно, и Руминидис время от времени подавался вперед и беспокойно вглядывался в небо перед ними. – Чертова погода, – бормотал он. – Чертов снег... Хорошо бы еще и штормовое предупреждение не объявили. Всего можно ждать, погода меняется в пять минут на сто процентов. Тогда хрен взлетишь с той площадки. Фабиан молчал и пытался унять нервное возбуждение. Пять недель почти закончились, пять недель все никак не заканчивались. Перед посадкой октокоптер ощутимо качнуло, Фабиан рефлекторно ухватился за поручень; он напряженно вглядывался в очертания дома; посадочная площадка была освещена ослепляюще-яркими прожекторами – жутковатое зрелище на фоне угрюмо-черного неба, подбитого свинцовыми тучами. Прожектора расплывались в потеках воды на иллюминаторах. Октокоптер завис и начал спускаться. Фабиан сжал челюсти до скрипа, заставляя себя сдерживаться, не орать на пилота, который, казалось, специально медлил, чтобы раздразнить его еще больше. У него сводило судорогой руку, которой Фабиан сжимал поручень. Дурацкая посадка была бесконечной. Наверное, стоило бы ехать на автомобиле, он бы потерял не больше двадцати минут. – Сели, – бросил Руминидис. К оптокоптеру бежали охранники; один с зонтом. Руминидис застыл у двери, по другую ее сторону стоял охранник с раскрытым зонтом. – Убери эту дрянь! – рявкнул Фабиан против ветра. – Не делай из меня девку! Он поморщился от мокрого снега, с силой летевшего ему в лицо, решительно зашагал к шахте лифта. Руминидис невозмутимо пожал плечами в ответ на круглые глаза охранника. Лифт как назло спускался убивающе медленно. Проехать нужно было всего ничего – пару этажей, но эта простейшая процедура длилась бесконечные секунды. Фабиан стоял, повернувшись лицом к городу, ухватившись за перила. Мокрые волосы липли ко лбу, пиджак был сырым на плечах, кисти рук слегка поднывали, отогреваясь, и сердце грохотало в груди, напоминая: совсем скоро, еще пара секунд, еще чуть-чуть. Когда лифт остановился, Фабиан резко развернулся к двери. Руминидис привычно закрыл ее, вышел, огляделся. Фабиану хотелось сказать: какого черта ты хлопочешь в доме, который охраняется понадежней, чем республиканская сокровищница, – но он вовремя прикусил язык. А через мгновение уже и не помнил ничего, кроме самого важного: он дома. Руминидис остановился. – Я не напрашиваюсь на чай, господин высший консул, – с достоинством произнес он. В глазах у него поблескивали задорные искорки. – И правильно делаешь, – огрызнулся Фабиан. Он не открывал дверь – дожидался, когда Руминидис уйдет. А тот, как назло, медлил, ухмылялся – Фабиан хотел ударить его за эту насмешливую, понимающую и какую-то добрую, что ли, ухмылку – и маячил сбоку, словно твердо намеренный узнать, как далеко простирается выдержка Фабиана. От той осталось всего ничего, она зияла прорехами, и Фабиана только одно удерживало от мордобоя: Руминидиса тогда наверняка придется вести в ванную, оказывать первую помощь, что значило еще как минимум полчаса похищенного у них с Абелем времени, а потом и принудительное чаепитие, на котором Абель настоит, и они на пару с Руминидисом начнут потешаться над ним. – Чтоб тебе, – тихо ругнулся Фабиан и взялся за ручку. – С первым адвентом, шеф, – посмеиваясь, сказал Руминидис. – М? – Фабиан оглянулся. – Рождество скоро. Новый год. С первым адвентом. Фабиан хмыкнул и улыбнулся. – И правда, – тихо сказал он. – Я же даже речь записал. С первым адвентом. В прихожей было темно; в гостиной темно и тихо. В кабинете – темно, и не задернуты шторы. В столовой – горел мягкий и неяркий свет и играла какая-то полудетская музыка: колокольчики, треугольники, ксилофоны, скрипки, детские и юношеские голоса, что-то неторопливое и радостное. Горел камин; Абель читал книгу, сидя у него, рядом на столике стояли две чашки, чайник и вазочка со сдобой. Фабиан на цыпочках подошел к нему, сел на корточки. – Я дома, – похвастался он. Абель повернул к нему голову. – Ни-фи-га себе, – радостно сказал он. Фабиан потерся щекой о его руку, лежавшую на подлокотнике. Абель вздрогнул – его кожа могла быть очень чувствительной, а щетина Фабиана щекотала на славу. Словно извиняясь, Фабиан поцеловал его руку. – Не поверишь, я выиграл пари. – Какое? – рассеянно спросил Фабиан, целуя его руку еще раз. Немного отогнул рукав – и снова поцеловал. – Что ты свалишься как снег на голову еще в субботу вечером. – А с кем ты спорил? – спросил Фабиан, потянувшись, чтобы чмокнуть его в щеку. – С собой, конечно же. Михаил может очень сильно озадачиться, если я попытаюсь поспорить с ним. – Абель весело смотрел на Фабиана, смотревшего на него с серьезным выражением на лице. – И что ты выиграл? – Тебя, – бодро ответил Абель. Фабиан хмыкнул и поцеловал его в шею. И еще раз. Осторожно провел по ней языком. – А что бы ты проиграл? Неужели меня? – шепнул он в ухо Абелю и прикусил мочку уха. – Я не идиот, господин главный павлин, чтобы спорить на тебя, – оскорбился Абель. – Два часа физиотерапии. Фабиан погладил его волосы, бережно провел кончиками пальцев по шее и улыбнулся. – Ты удивительно корыстолюбив, – одобрительно признал он. – Твоя школа, – самодовольно прищурился Абель. Фабиан встал, гордо вскинул голову и надменно посмотрел на него. – У меня складывается странное ощущение, что все кругом сговорились как можно сильней уязвлять меня. Ты, Альберт, Теодор, Михаил. Просто все. И это в преддверии Рождества, когда его дух должен быть особенно силен во всех нас. Где ваше миролюбие, любовь к ближнему, нежность и забота? Где радость и милосердие, где щедрость духа и мошны? – Дорогой, – промурлыкал Абель, – если ты забыл, осмелюсь напомнить. Здесь нет ни камер, ни членов правительственных делегаций, ни матрон из благотворительных фондов. Распускать хвост не перед кем. Если ты действительно хочешь ощутить дух рождества, налей чаю. Рождественского. Совсем свежая смесь. И не маячь надо мной. Фабиан тяжело вздохнул. – Как немилосердно с твоей стороны, – наигранно-мрачно заметил он. – Я рад видеть твой неиссякающий оптимизм и готовность прийти на помощь. Если тебе не трудно, я тоже не откажусь от чашечки, – широко улыбнулся Абель. Фабиан протянул ему чашку, поднес к губам, поддержал ее; Абель поднял руку – в манипуляторе, без него не рисковал обходиться – и пальцами поддерживал под донышком. Фабиан смотрел на него – в глаза, поверх чашки – и любовался. Как в первый раз. Сосредоточенным взглядом Абеля, тонкой морщинкой между бровями, пушистыми ресницами. Радостной улыбкой, которой Абель одарил его. Огнем, который он скрывал в лучистых глазах. Огнем, который походил на клокотавший в груди Фабиана, в паху, во всем теле, но не отражение его собственного. Фабиан отпил из той же чашки, поморщился. – Какая гадость, – честно признался он. – Тонкий ценитель и эстет Фальк ваан Равенсбург, – хмыкнул Абель. – Что ты мне принес? Фабиан положил ему на колени сверток. Абель начал сосредоточенно его распаковывать. Это напоминало игру, стало особым ритуалом, оказывалось еще и проверкой. Фабиан приносил основательно упакованные подарки, Абель – старательно разворачивал их, стараясь по возможности не пользоваться экзопротезом. Он проверял, насколько ловок, показывал Фабиану, есть ли прогресс; и просто сама возможность делать что-то бесцельно кропотливое, но очень приятное, зная, что под бесконечными слоями бумаги окажется какая-нибудь очаровательная мелочь, была для Абеля развлечением. Фабиан, подтянувший кресло и усевшийся рядом, прижал подбородок к плечу Абеля и следил за его пальцами. Шесть лет назад Абель почти полностью утратил функции правой руки, и врачи грустно говорили: необратимо. Полгода назад Енох Агазариан захлебывался словами от восторга, когда Абель свернул неловкий кукиш и сунул его в лицо «дядюшке Еноху». Фабиан был близок к тому, чтобы вышвырнуть Агазариана из центра и поставить кого-нибудь более сведущего, и только благодушное настроение Абеля остановило его. Фабиан кипел: «Этот идиот смеет говорить, что терапия может только то, что может! Но она же помогает! Не может не помочь!» Абель снисходительно отвечал: «Кроме предварительных расчетов и гиперточного моделирования существует еще несколько миллионов неучтенных факторов. Создать идеальную модель невозможно в принципе, та, на которую опирался Енох, хороша ровно настолько, насколько любая другая». «Ну так пусть он внимательней изучит эту и учтет те факторы, которые помогают тебе», – заявлял Фабиан. «Вроде неукротимой похоти некоторых высших консулов?» – учтиво осведомлялся Абель. Фабиан удивленно поднимал бровь, Абель утомленно прикрывал глаза. «Ничто так не стимулирует к жизни, как желание высшего консула», – скорбно признавал он и лукаво смотрел на задумчивого, многозначительно улыбавшегося Фабиана. Восемь лет назад Абель не мог сидеть без корсета, и даже чтобы держать голову более-менее ровно, вынужденно пользовался опорой. После предпоследнего фереза он мог днями обходиться без корсета, и Фабиан находил в этом тем большее удовольствие, чем чаще убеждался, как легко добраться до тела Абеля, когда его не сковывают пластины – пусть тонкие, легкие, упругие, но скрывающие кожу. И если Фабиан правильно помнил – а он не ошибался в таких вещах, то семь месяцев назад Абелю приходилось пользоваться манипуляторами процентов восемьдесят времени, а самостоятельно действовать только в простейших ситуациях. Перед последним ферезом он уже мог поднять стакан, сделать глоток и не пролить воду. – Имбирный пряник, – счастливо прошептал Абель. – Здорово! Кларетта – прелесть. И пастилки! Он развернул одну и сунул ее себе в рот. Второй – для Фабиана. Абель поднес руку к его рту и замер. Фабиан потянулся за пастилкой, снял ее с пальцев, обхватил их губами и осторожно прикусил. Он глядел на Абеля, не хотел ни улыбаться, ни говорить приличествующие случаю бессмысленности, не хотел ждать еще несколько положенных по странному этикету минут, не хотел делать скидку и на болезнь Абеля, потому что видел: ему лучше. Ему настолько лучше, что он сам считает себя если не здоровым, то по крайней мере предельно приблизившимся к какой-то невидимой грани, которую сам для себя определил. Слава высшим силам: Кларетта знала толк в пастилках, они были вкусными и съедались быстро. Фабиан механически пожевал ее, проглотил и потянулся к губам Абеля, поцеловал, застыл, вслушиваясь в его дыхание и пытаясь определить, можно ли продолжать дальше, заглянул ему в глаза и увидел однозначное: нужно. Встав, он осторожно подхватил Абеля на руки. – Больно? – встревоженно спросил он, услышав судорожный вздох. – В порядке все, – зашипел Абель. Фабиан прижал его к себе и поцеловал, коротко засмеялся и застыл, любуясь. – Абель, милый... – ласково произнес он, теряясь в волнах поднимавшихся в нем чувств. – Еще немного подержи меня таким крюком, и мне станет больно, – сквозь зубы прорычал Абель. Фабиан засмеялся и пошел к спальне. А в ней тоже горел камин. И у окна уже стояла елка. В коробке рядом с ней – игрушки. – Ты действительно ждал меня, проницательный доктор Аддинк, – удовлетворенно заметил Фабиан, опуская его на кровать. Абель облегченно откинулся на подушку, закрыл глаза и высокомерно хмыкнул. – Разумеется, – пробормотал он. – Вот такой я сентиментальный дурак. Он рассеянно поглаживал одеяло, алчно следя за Фабианом. Тот неторопливо раздевался, стоя рядом с кроватью, глядел на Абеля, склонив голову, многообещающе улыбался. Он медленно снял пиджак, бросил на кушетку в изножье кровати, принялся за рубашку. Пуговица за пуговицей; Абель попытался свести колени – безуспешно, но Фабиан перевел взгляд на его ноги и торжествующе ухмыльнулся: Абель был почти возбужден. – Ты тоже соскучился по мне, доктор Аддинк, – сказал он, стягивая рубашку и бросая ее на пол, подошел к кровати и навис над Абелем. – Признайся, ты скучал по мне. – Ничуть, – выдохнул Абель, пожирая его глазами. – Я просто изголодался по качественному сексу. – Я уязвлен в самое средоточие моей нежной и романтичной души, – трагично прошептал Фабиан, касаясь губами его губ. – Какая безжалостная черствость, какая черная неблагодарность! – Ужаснее только твое желание растянуть прелюдию от Гренландии до Антарктиды, – огрызнулся Абель. Он хотел бы притянуть голову Фабиана ближе к себе, но не смог бы поднять руку, пришлось ограничиваться тем, что позволял манипулятор: поднять руку на локте, прижать ладонь к предплечью Фабиана. Тот посмотрел на его руку, повернулся к лицу Абеля, поцеловал его. Затем он неторопливо раздевал Абеля. Неторопливо – а Абель настаивал на ином, ругался, тяжело дышал, задерживал дыхание, чтобы не закашлять, задерживал дыхание от прикосновения губ Фабиана к груди – к животу – к паху. Он облегченно выдохнул, когда Фабиан избавил его от брюк, недовольно застонал под губами Фабиана, легко касавшимися его бедер, прошипел что-то очень непристойное, когда пальцы Фабиана пощекотали под его коленями – там была особенно чувствительная кожа, временами до острой боли, сейчас – до болезненно сладкого удовольствия. И Абель засмеялся от удовольствия, от щемящего наслаждения, чувствуя, что губы Фабиана касаются его щиколотки, косточки на ней, пальцев, снова возвращаются к щиколотке. Он зажмурил глаза, не обращая внимания на влагу, зная наперед, что Фабиан и это отметит, и для него это не будет очередным баллом в копилку его самолюбия, а просто – удовлетворением, щедрым, подтверждающим давно известное ему знанием: они изучили друг друга достаточно хорошо, чтобы Фабиан не ошибался в отношении реакций Абеля, чтобы тот не принимал его действия за оскорбление, попытку подчинить, утвердиться за его счет. Фабиан бережно стер слезы с глаз Абеля и чмокнул его в губы. – И снова доброй ночи, – весело прошептал он. Абель засмеялся, осекся, застыл в предвкушении. Фабиан целовал его. Абелю были знакомы его губы и манера, тысячу раз изучены, пять тысяч раз он мечтал о его поцелуях, или вспоминал, или видел во сне и все равно не мог насытиться. Не потому, что был так охоч до них, а потому, что – потому что это был Фабиан. Фабиан видел это: ему позволял опыт, и сам Абель, не скрывавший своих эмоций тем больше, чем дольше они были знакомы. Поначалу он стыдился своего тела – жутко бледного, костлявого, непредсказуемо болезненного, предсказуемо неподвижного. Боялся своих ощущений, стыдился того, что оказывался способным наслаждаться прикосновениями Фабиана, куда больше стыдился собственной эмоциональности: мог заплакать, мог и обидеться, если Фабиан был медлителен или тороплив. Что для Фабиана с юношеских лет было чем-то естественым, для Абеля оказывалось неизведанной землей, находившейся за высокой и неприступной горной цепью, куда попасть могли только отчаянно смелые. Фабиан показывал ему, как мог – ласками, поцелуями, словами, взглядами, – что Абель – самый лучший, самый желанный, что его тело – самое прекрасное, самое восхитительное, что его кожа, требовавшая сверхбережного отношения и не всегда реагировавшая ожидаемо, – это замечательно и прекрасно. Что Абель везде имеет права – в том числе сейчас, и может требовать. Фабиан подчинялся ему поначалу, чтобы вдохновить, что ли, затем, потому что его возбуждала откровенность Абеля и его требовательность – они становились еще одним подтверждением прочности их отношений. Абель немного мог сделать; в сравнении с кое-какими периодами ему было значительно лучше, но тело не подчинялось ему. Его возможности ограничивались самыми простыми жестами, но Фабиан охотно подставлялся и под них; Абель хотел запустить пальцы в его волосы, и Фабиан подносил голову к его руке. Абель хотел ущипнуть Фабиана за ягодицу, и «господин высший консул», посмеиваясь, помогал Абелю сделать и это, разумеется, в обмен на обещание, что никто и никогда не узнает о таких фривольностях, способных нанести вред его блистательной репутации. Фабиан позволял ему самые разные ласки, терпеливо снося его неловкость. Он иногда судорожно вздыхал, чертыхался, сдавленно смеялся, когда Абель гладил его член непослушными пальцами – категорически, по настоянию Абеля, без манипулятора – и терпел. Иногда тяжело дышал, вполне искренне наслаждаясь. И сыто, протяжно стонал, вздрагивая под его губами. Это, наверное, было магией: его кожа становилась вдвое чувствительней, когда до нее дотрагивался Абель. Самым любимым его временем было «после». Фабиан укутывал Абеля, устраивал его поверх себя, обнимал и закрывал глаза, наслаждаясь своим и его успокаивающимся сердцебиением, его ленивым желанием, щекотно трепещущими ресницами, губами, которые время от времени касались кожи. Совсем мало, очень скудно, но бесконечно ценно. И сдавленный голос Абеля, что-то говоривший ему: «Здорово было, правда, вашество?» Или: «Ох и здорово у тебя сердце бьется, я прямо подпрыгиваю...» Или: «Я себе иногда не верю, честно». Фабиан усмехался, не спешил отвечать, потому что по привычке наговорил бы с две дюжины красивых и бессмысленных фраз, и насмарку пошло бы очарование самых интимных минут с Абелем. И сейчас: Абель лежал на нем, заботливо укрытый одеялом, довольно вздыхал и лениво целовал его грудь. – Стареете, господин великий консул, – невнятно говорил он. – Сердце-то вон как тарахтит. Не иначе тахикардия. – Любовная, не меньше, господин сиятельный доктор, – улыбался Фабиан, – рядом с тобой разве могу я оставаться бесстрастным? Абель подвинул голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Он лукаво прищурился. – Подумать только, неуязвимого Равенсбурга свалила с ног любовная лихорадка. – И не дает подняться, – грустно признал Фабиан и улыбнулся. – И хорошо, – довольно произнес Абель и закрыл глаза. Фабиан лежал, слушая его дыхание. Пять недель без него были забыты полностью, их напряжение перечеркнуто негой и простым знанием, что он рядом. И плевать было на погоду за окном – а там, кажется, вовсю бушевал шторм. Зато в камине горел уютный огонь, освещая часть спальни теплым оранжевым светом. Кажется, Абель заснул. Его давно не мешало бы устроить поудобней, но Фабиан все не спешил. Он слушал его дыхание, поглаживал по спине поверх одеяла, целовал волосы, улыбался, рассеянно вспоминал о том о сем. Как они ссорились, например. Или мирились. Или Фабиан злился, когда Абель огрызался. Или даже хлопал дверью, когда Абель бывал особенно невыносим – часто. Характерец у него был упрямый. Или как глупо Фабиан улыбался, читая записи Абеля в блоге: время от времени тот рассказывал о пафосных и супер-пупер-важных светских мероприятиях, на которых в силу странных протоколов этикета присутствовал. Ядовит бывал доктор Аддинк, с ним не всякий консульский злослов может сравниться. Как иногда замирало сердце Фабиана, когда его не пускали в палату к Абелю, или когда требовали повышенных мер по стерилизации, а Абель лежал синюшно-бледный, весь в проводах и трубках и не реагировал на него. И как счастлив он бывал, когда его встречал бодрый Абель, категорически требовавший, чтобы Фабиан не смел его жалеть. Фабиан осторожно уложил Абеля рядом с собой. Тот в полусне возмутился, что его посмели потревожить и лишить такого замечательного ложа, затем потребовал штрафного поцелуя. Фабиан с радостью подчинился. Абель снова заснул, Фабиан встал, убрал одежду, постоял немного у камина, вернулся в постель. – Ты где был? – обиженно спросил Абель. – Отлучался по делам крайней государственной важности. Абель хмыкнул: – Эк ты себя любишь. Твой мочевой пузырь для тебя важней всяких там южных округов. – Бесспорно, а важней его – твой мочевой пузырь. Кстати, нуждается ли он во внимании? – Нет, – помедлив, ответил Абель. – Я тебя разбужу, если что. – Обязательно, – беззвучно ответил Фабиан. Но самое удивительное было утром. Абель заказал огромный рождественский венок, который распорядился поставить в гостиной, и еще один, поменьше, который – и он заявил это с детской гордостью – сделал сам. – Ну... почти, – честно признался он, немного смутившись, когда Фабиан рассыпался в бисере восторгов. – Но свечи я сам пришпандоривал. И эти веточки. А сейчас я тебе даже покажу кое-что. Он взял коробку со спичками и достал из нее спичку, чиркнул ее, и еще раз, и еще раз. Чертыхнулся и тяжело вздохнул. – А вчера получалось, – уныло сказал он, опустив руки. – Сразу и с первого раза? – Если бы, – невесело усмехнулся Абель. – Оказывается, это жутко сложно, если иметь такие предпосылки. Нужно сжать пальцы, удержать в них спичку с достаточной силой, чтобы усилие трения не вырвало ее из пальцев, и совершить резкое движение по строго определенной траектории со значительным динамическим усилием. Я неспособен на три из этих компонентов как минимум. Он вздохнул и чиркнул спичкой еще раз. – О, – счастливо выдохнул он, глядя на огонек. – Есть! Сейчас еще свечку поджечь надо. Фабиан подался вперед, напряженно следя за ним. Он выдохнул вместе с Абелем, когда фитиль занялся огнем. – Нет, остальные ты будешь зажигать, – надувшись, буркнул Абель, уронив руку со спичкой. – Устал. Он поднял глаза на Фабиана. Тот смотрел на него, не отрываясь, нежно, улыбаясь. – У тебя сейчас такая глупая физиономия, Фальк ваан Равенсбург, – засмеялся Абель. – Глупей, наверное, только у Армониа, когда он на своих спиногрызов втихую смотрит. – Аластер сам тот еще спиногрыз, – пожал плечами Фабиан. – И да, я тоже тебя люблю. – Я рад, что ты непоколебимо уверен и в этом «тоже», – буркнул Абель, опустив голову. Фабиан потянулся и достал спичку из его рук. Абель украдкой посмотрел на него и снова принялся рассматривать пальцы. – Ты определенно чего-то хочешь, неугомонный, – ласково произнес Фабиан. Абель долго молчал. Фабиан успел обдумать все возможные ответы, вплоть до самого страшного. Но ответ застал его врасплох: – Спиногрызов. На растерянное «Э-э-э... что?» он сбивчиво начал пояснять: – Я понимаю, что это для тебя будет нагрузка и так далее, и что опасно, моя болезнь может передаться по наследству. Но существует много технологий, и можно проследить, чтобы в эмбрионах не было моих дефектных генов. Или вообще донорские яйцеклетки и твоя сперма. В любом случае, процедура отработанная. Я хотел бы своих детей, но какая разница, раз мы вместе. Фабиан? Абель посмотрел на Фабиана и оторопел: тот глядел на него круглыми глазами, приоткрыв рот. – Я никогда не думал об этом, – растерянно сказал он. – Абель, никогда. – Это необязательно, – сдавленно прошептал Абель. – Абель... – Фабиан запнулся. – Наоборот. Это – обязательно. Даже если мне придется подать в отставку. – Ой нет! – вырвалось у Абеля. – Не надо! Пожалей спиногрыза! Фабиан захохотал. – Ты неподражаем, – признал он, отсмеявшись. – Ты уже знаешь, что делать и куда обращаться? Абель кивнул. – Хорошо, – произнес Фабиан, глядя на него. Он, кажется, хотел жить до двухсот лет. У него будет Абель, у них будут дети, и у их детей наверняка тоже. И в их жизнях будет гореть если не свеча, криво установленная на рождественский венок, так камин в уютной гостиной. Почему бы нет? Теодор Руминидис все-таки напросился в гости к Фабиану. Он вручил Абелю коробку с шоколадом – «самолепленый, по особому турецкому рецепту» – и спросил: – Так вы уже порыдали над трогательной речью шефа в честь первого адвента? – Хм, – произнес Абель, задумчиво глядя на Фабиана. Тот мрачно посмотрел на него и вышел. Абель злорадно улыбнулся: – Еще нет, но обязательно это исправлю. Руминидис предложил подождать Альберта, который должен был принести какие-то важные документы, подготовленные Томазиным. Альберт пришел, с ним Томазин, заявивший, что не осмелился доверить такие ценные бумаги этому нерасторопному типу. – И разумеется, бар господина высшего консула совершенно ни при чем, – с каменным лицом отметил Альберт. Томазин пожал плечами. – Кстати... – сказал он и направился туда. Выступление высшего консула сопровождалось комментариями четверых людей – трех гостей и Абеля Аддинка. Фабиану было наплевать: он прикидывал, какие фонды можно учредить и как назвать детей. По возможности двоих. Можно, конечно, и троих, но, наверное, следует подождать с третьим. Крестный – Армониа, разумеется, пусть тоже пострадает, как страдал Фабиан. И детскую обустроить в каких-нибудь ярких тонах. Оранжевых, например, как тот отсвет камина. Мечтательная физиономия Фабиана, его расслабленная, удовлетворенная поза привлекала внимание присутствовавших. В большинстве своем настороженное – они словно ожидали, какие пакости придумывает шеф, что так радуется. Абель – с трудом удерживал улыбку. Он-то знал наверняка. Фабиан время от времени смотрел на него и понимающе ухмылялся. И предвкушал, как они снова будут зажигать свечи и слушать непогоду, и так за годом год.