fuckery fuckery fuck

Если бы Ганхи стал катать текст на тему того, что произошло, то он состоял бы сплошь из мата и явно должен был начаться раньше. С того, как он явился в этот клуб, например. С того, как зачитал так, что сам от себя охуел, или с припадочных криков и вешающихся на шею девчонок (надо держать марку, если на то пошло). К черту правильное начало, сейчас Ганхи без зазрения совести сделал бы первой строчкой что-то вроде «Пак хлопнул меня по плечу, и понеслось». Пак действительно хлопнул его по плечу, держа пиво в высоком стакане на опасном расстоянии от его новенькой толстовки, и прогнусавил едва слышно сквозь чужой неровный бит: — Это не твой бро, чувак? .. Знакомая рожа. Если бы можно было побороть инстинкты, Ганхи бы это сделал. Оборачиваться на автомате — не круто; он думает, что за его спиной может быть бро#1, который задолжал ему почти тридцать тысяч вон, бро#2, который заблевал ковёр в их съёмной квартире, или бро#3, который увёл у него симпатичную девулю на прошлой вечеринке. Где-то между девяносто четвёртым и девяносто пятым клубами табачного дыма вырисовывается знакомая фигура. Фигура стоит на месте и явно не изъявляет желания тащить сюда свою задницу, и Ганхи салютует обозначившемуся в дыму Джухону бутылкой пива, думая, что где-то он что-то просрал. «Что-то» на поверку оказывается выдержкой и равнодушием, и этот факт нихера не радует. Вообще нихера. Джухон думает одно: Донрим — пиздабол. Просто пиздабол, хотя дерьмо из хёна лилось только когда он зачитывал. Так и случаются роковые встречи — в занюханных барах, среди сотни людей, посещающих это место хотя бы раз в неделю. И вот как-то сходятся цифры, решается алгоритм, выводится переменная. И среди этой переменной есть маленькая постоянная — в виде неудачника и бывшего согруппника, один экземпляр. У Джухона не орлиное зрение, но черты смазанного бухлом лица Ганхи он узнает если не из тысячи, то среди этой сотни. Коленка чешется и как-то вообще не хочется подходить, а уж тем более после того, как взгляд ловят и пялятся в ответ. Джухон думает, что типа да, так и сливаются некогда хорошие такие рэперы. Начинают обливаться соджу, потом виски, потом «ну че ты, всего один раз дунешь, ничего не будет», а потом хоронят. Без флага, гроб никто не несет. Покупают самую дешевую табличку и выскабливают кривыми инструментами «Один посредственный рэпер из миллиона. Неудачный эксперимент». Ганхи смазливый, и сердца нун по ту сторону экрана точно были его, но на этом всё. Донрим тогда пожал плечами после шоу, после этого цирка с американскими горками, что, мол, сорри, Ган, но мелкий тебя сделал. Джухон был уже готов утирать злые слезы, но увидел лишь сгорбленную спину и брошенный на пол порядковый номер. Ганхи отводит взгляд, и если он плывёт, то, да, только из-за четвертого литра пива — они как раз начали бы вторую башню, разделенную на компанию полузнакомых людей вокруг, если бы не. Ган держится первые семнадцать секунд с беззаботной лёгкостью, но на восемнадцатой он чувствует, как чужой взгляд скребёт шею между волосами и капюшоном толстовки, и ярость затапливает его с головой. Потому что Джухон всё ещё стоит там, где стоял триста лет назад, и смотрит в ответ непонятно. Словно думает: заметить ли его или сойдёт и так?.. Пак ржёт, верно подмечая, что сцена попахивает шаблонностью, и что они похожи сейчас на старых супругов, расставшихся добром, а теперь встретившихся спустя столько-то лет и не знающих, что сказать друг другу. А Ганхи эту гипотезу подтверждать не готов, куда там. — Не стой столбом, эй, — кричит он, повернувшись в профиль, но не выпуская Джухона из поля зрения. Что он вообще здесь делает, а? Чистенький такой, модный, прилизанный, и пусть только попробует отвернуться и пойти в противоположную сторону, айдол хренов. Нос еще не дорос. Джухон видит только шевеление челюсти Гана и непонятный взмах рукой. Это значит — иди сюда или сваливай? Он кривит лицо в непонятках, сдвигает покрашенные в жуткий красный брови и собирает морщинки у носа. В двух случаях вопрос — какого хуя? Нет, они, конечно, раньше были также неразлучны, как Ган сейчас с бутылкой, но это не он первый в истерике собрал манатки и исчез из поля зрения на год. На 12 месяцев, 365 дней — ни единой вести, да и надо оно? Но, видимо, Ган чувствует себя охуеть как хорошо, даже завел компанию дружка, который тычет его под рёбра и заинтересованно стреляет глазками в Джухона. Давай, собери всю волю в кулак, ты же ебаный лидер, по жизни оратор и просто Преисподняя для всех недорэперов. Джухон быстро ступает тяжёлыми фирменными берцами по пыльному полу, чудом не поскальзываясь на алкогольной луже. Теперь можно не щуриться — лицо Гана в жалких сантиметрах, чуть косые глаза неотрывно смотрят, а Пак заливается бесшумным смехом. — Что-то, блять, смешное? — Джухон выпускает всю собранную в кулаке волю, вталкивая в неё злость. Сейчас он намотает шевелюру этого засранца на руку и оставит трещину на барной стойке. Так. Дыши спокойно, ты же не хочешь, чтобы группу обосрали, ты же лидер-лидер-лидер. Мышца дёргается на лице, обнажая острые зубы, и Джухон крепко стискивает дрожащую руку в другой. Всё можно решить на улице. Главное — самообладание. Лучше опозориться перед этими мудаками, чем перед директором. Джухон разминает шею и, наконец, вздыхает глубже. Руки перестали чесаться, и теперь можно спокойно сделать вид, что не он всего пару секунд назад трясся от выброса гнева. Ганхи смотрит на него по-пьяному беззаботно, даже не стараясь скрыть за нарочитым равнодушием удивление. Окей, он здесь — для чего он здесь? Ведь он сам только что этого самого Джухона позвал, а теперь стоит на расстоянии долбанных тридцати сантиметров и думает, что сделал заебатую глупость. Это что-то вроде старой привычки, которая вроде и забылась, но теперь снова здесь, напоминает о себе в самый неподходящий момент. Джухон, гадина ядовитая, обращаться к нему не планирует, а Ганхи в душе не ебёт, что можно сказать после года не_общения, когда злая обида вроде и должна была забыться, но нет, сидит и жрёт изнутри, взвывая и кусаясь, когда попытаешься вырезать как опухоль. — Привет, — Ганхи не находит ничего лучше. — Who r u, man? .. — ухмылку из себя приходится выдавливать, но уже через мгновение она сама ползет на лицо, рассекая напополам кривой линией. Нет, ну это же забавно? Всё новое — хорошо забытое старое, не? Он толкает Пака в плечо и улыбается ему широко и беспечно, мол, приткнись там, слышал пацана? .. Больше не выступим вместе, если ещё звук издашь. Тот послушно затыкается, хотя его насмешка аж в воздухе чувствуется, даже сильнее, пожалуй, чем дым, жар и дрожь стен от сотрясающего их бита. — Что ты здесь, — /делаешь/, — забыл? — спрашивает Ганхи потом, и ему везёт, что музыка глушит севший голос. Он отпивает большой глоток и ему не в пример лучше теперь, после этого. Джухон переводит все внимание на Гана, смотрит сверху вниз, и нет ничего хуже чувства, что человек для тебя потерян. Всё не так плохо, ведь пока Ганхи еще не полностью конченый, даже умудрился заткнуть сидящую рядом груду мяса и костей. Он состриг волосы — теперь без эмо-чёлки, всё в той же чёрной кепке и толстыми серьгами в ушах. Забыл-забыл. А что, пока неизвестно. Но ответ приходит быстро, прижигает сигаретой тремя словами гладкое лицо Ганхи. — Совесть твою. Остатки. Ганхи поднимает бровь и сжимает губы в тонкую полоску. Пак рядом хрюкает от еле сдерживаемого смеха, и, зная Джухона, Ган вполне может допустить, что мелкий пидорас огребет по полной, если не заткнётся сейчас же. Другие полузнакомые через стол смотрят на них невдупляющими взглядами, но кого ебёт, если честно?.. — Сорян, мэн, — говорит Ганхи потом. «Есть лишь я и моя топь». — Тут только пиво и биты и тексты, которые мы пишем сами. И ему бы остановиться сейчас, заткнуть свой рот, чтобы он не стал таким же ядовитым, как джухонов, но точку концентрации Ган пропускает на скорости за 200 км/ч, а потому продолжает, скривившись: — Хотя откуда тебе знать, верно? Нестерпимо хочется затянуться, но у всех окружающих только окурки в руках и губах, а у Ганхи пустая пачка в кармане и полное отсутствие зажигалки. «Ну-ка повтори?» чуть не вылетает с джухоновских губ, но он слишком, слишком хорошо знает Ганхи. Его блядские подъебы, невинные на камерах, но в нём всегда жил андеграунд, который не думает за двоих и просто делает, кидает ненужный красный платок на быка. Делает всё, чтобы выжить, и хуй бы он скрутился — это /под/ в нём вывернется, но не даст себе сдохнуть и утопиться в кубометрах дешёвого пойла. Окей, Ганхи просто в дерьмо, да и старший он, типа. Но условно перед Джухоном не стоят преграды, никакой возраст не помеха, если твоя гордость задета. Джухон не склоняет голову, и этот плевок, мутная жидкость на дне стакана перед ним еще и заявляет что-то о битах. Тру, блять, хип-хоп. — Конечно, — Джухон скалится с настоящим вызовом в глазах, сокращает расстояние между собой и Ганхи, наклоняется и проводит языком по зубам. — Если я, даже не шаря хип-хоп, ебал тебя в читке все те годы, что мы тренили, то у меня для тебя плохие новости. А Ганхи в рот ебал разницу в росте, да и в возрасте, по чесноку, тоже, эти барьеры никогда между ними не стояли, потому что было предостаточно других. И да, да, да, блядский Джухон туеву хучу лет подряд драл его в хвост и в гриву занятие за занятием, но молчал ведь тогда, сука, молчал, притворяясь хорошим, притворяясь _другом_, «я хочу дебютировать вместе с Ганом», ублюдок, хочет он, ага. Это Джухон у них в тандеме порывистый и резкий, и всегда говорит то, что думает, и делает то, что первым приходит на ум, а Ганхи — как ингибитор по жизни, спокойный и чужие реакции замедляет, но сейчас ему хочется въебать названному бро по его холёному лицу, которое с недавних времен тусуется на обложках. И — знаете что? - ему, в отличие от Джухона, сделать это ничего не мешает. Ганхи отгоняет внезапную пьяную мысль разбить бутылку о голову Пака и ткнуть младшего осколочным скальпелем в живот, чтобы все кишки выпустить, но кулак свободный сжимается раньше, а следом костяшки за мгновение встречаются с джухоновой щекой, расцвечивая красным по красному кожу в рвано полыхающем свете клубных неоновых вспышек. — Зато я делаю то, что хочу, айдол-рэпер, мать твою, — выдыхает он зло, но кулак разжимать не спешит, группируется перед атакой, потому что знает — Джухон не заставит ответку долго ждать. Тот резко поворачивается, слышит крики испуганных женщин и чувствует, как все тело наливается вулканической жидкостью, исходя паром с кожи. Его скула официально непригодна для фотосетов, и грех остановиться на этом. Если запорол — делай это в разнос. Джухон размашисто бьет по солнечному сплетению и, когда Ганхи склоняется, хватаясь за живот, дёргает его за плечи и таранит в барную стойку, больно ударяя спину о твёрдую поверхность. Натягивает его футболку на кулак и бьёт, бьёт без передышки, будто от скорости удара зависит его сраная жизнь, будто, остановись он сейчас — сердце забарахлит и взорвётся. Эмоции надо уметь выпускать, и Джухон — лучший в этом деле. …помнится, когда Ганхи предлагали его первую марихуановую самокрутку, он на миг задумался, спустя какое время начнёт кашлять кровью; впрочем, тогда эта мысль не прижилась надолго. Не-а, нет. Он даже не знает, почему она вспомнилась сейчас, когда огромных усилий стоит поднять чугунную звенящую голову от гладкой поверхности, увидеть там несколько капель собственной крови, и только потом почувствовать металлический привкус во рту. Язык встречается с продольной раной на нижней губе, оставленной его же зубами, и от этого хочется харкаться и чтобы Джухон сдох. Дышать всё еще нечем, да и не особо хочется. Ганхи с трудом ставит непослушное тело более или менее вертикально, ждёт непозволительно долго, пока сознание не выхватывает джухонов кулак, снова летящий для удара. А потом бросается вперёд всем корпусом, мимолетно мажет руками по бокам, будто в сраном объятии (заткнись, память, заткнись), но тут же довершает картину кулаками, которыми молотит по чужой спине. Где-то рядом прыгает Пак, явно не зная, что ему делать: смеяться, или попытаться встрять и огрести всё-таки. А после чей-то спокойный голос говорит сакраментальное: «Как дети малые, чесслово», и Гана как кувалдой по башке ударяет. Впрочем, не кувалдой, конечно, но удар у Джухона крепкий, поставленный, и отдаёт не хуже. Когда Ганхи вдруг солдатиком валится на столы и хватается за голову, Джухон понимает, что никакая практика самоконтроля, никакие курсы лечения не выбьют из него ублюдка. Мимолетная жалость царапает по позвонкам, но Джухон стряхивает остатки слабости и, нетвердой походкой добираясь до прилично сдвинутой барной стойки, допивает чужой стакан чего-то градусного. В горле резко кислит, смешивая вкус спирта с чем-то блевотным, и Джухон морщится, больно сжимая зубами покрасневшую кожу внутренней стороны щеки, чтобы повадно не было. Гана поднимают, слышно только чьё-то: «Ну не надо было так», и только было уснувшая ярость вновь бурлит в венах. Джухон чисто чувствует Ганхи, как тот сначала скользит взглядом, а затем встаёт рядом, постукивает по столешнице, и мир вокруг будто резко включает тормоза, впечатывая Джухона лицом в реальность. — Пойдём, — бросает Ганхи холодно, пихая ему в руки микрофон и кивая в сторону сцены. Холодно так, будто это не они только что пытались выбить друг из друга жизнь и дурь, не они забрызгивали все вокруг остатками своей днк, а теперь пространство клуба, хоть и не охладилось ни на градус, всё равно словно льдом покрылось, толстой такой коркой, не разбить ничем, даже тяжелыми кулаками Джухона не разбить. — Я тебя раком нагну, Джухонни, — Ганхи кривит рот в болезненной усмешке, потому что губы растягивать неприятно, но надо, иначе этот парень ничего не поймет. Джухон, кажется, начинает тлеть, и символично так стилисты подогнали его под красный. По этой наглой улыбке надо проезжаться кулаком почаще. — Я всегда был сверху, — Джухон не может сдержать смеха, который острым ножом проходится по свежим синякам и царапинам на торсе. Люди вообще не врубаются, что происходит, но когда они поднимаются на сцену, как молодожены на алтарь, пара человек просекает предстоящий масштаб хаоса и ободряюще посвистывает. Джухон трясёт вывихнутой рукой и чисто из упрямства берёт в нее микрофон. Дисс — штука несложная, Ганхи слышал. Выдай походя фразы, состроив их в таком порядке, чтобы у противника не осталось слов, как в той игре с вечно необходимым ответом «Конечно». Но это всё херня, дисс ничего не значит, когда противники схлестнулись единожды, а после выступления пошли выпить в ближайший бар и забратались, потому что — почему бы и нет, верно? Дисс превращается в открытое противостояние, когда противники друг друга знают. Всё будет жёстко, думает Ган, поднимаясь на сцену. Он оставляет последнюю реплику Джухона без ответа, продумывая ходы. Это мерзко, они знают все слабые стороны друг друга, они знают, где подковырнуть, чтобы было побольнее, и Ганхи даже так, с алкоголем в голове и крови, боится, что несказанным не останется ничего. Даже то, о чем они клялись не говорить, когда были типа… Ну, раньше. Давно. Читать первым — не вдохновляет, позиция невыгодная, но он всё равно начинает, потому что внутри всё кипит, и злость необходимо выплеснуть. В его тексте много матов и еще больше пасхалок к тем лажам, в которые попадал Джухон когда-то, но Ган читает и знает, знает, что всё, что он может сказать — пыль. Джухон ответит: «Посмотри, где ты, посмотри, где я», и мир рухнет к чертям собачьим, а Ганхи найдут под сценой с очередной рваной кусачей раной — от обиды и ненависти. /Ненависти, Ган, правда, ненависти? ../ Ганхи начинает с малого. Он только ощупывает территорию с немым вопросом, застывшим в воздухе. «Насколько далеко мне дозволено зайти?» В мире много плохих вещей, но делать вброс прошлых позоров у Джухона нет никакого желания. Он сам не грешен, что скоро и озвучит Ганхи. Его мог бы завалить хоть Чангюн, прочитав позорную карьеру у всех на глазах, но от этого не было бы в той же степени больно, как от лучшего друга. Когда он вскользь упоминает о случае с избиением и полицией, Джухон резко поднимает голову и пилит Ганхи, раздери его к хуям, встаёт к нему лоб в лоб и просто принуждает смотреть только на себя. Ганхи всегда был мягче и гибче, естественно, комфортил всех и не пялился в открытую. Такая хорошая черта характера и такая невыгодная позиция для баттла. Условный судья буквально отпихивает Джухона в сторону, говоря что-то о свободном пространстве, но Джухон вне этих правил, он — гребаный слух, внимающий каждой нотке голоса Ганхи. Его дыхалка слабее и сам он проигрывает в росте, и за что его все любили? Конечно, за терпение и последовательность. У Джухона резко заканчиваются слова, когда Ганхи подходит к завершению своей строчки. Он замолкает, припечатав в конце броским, но ничего не значащим, и еле подавив желание вывернуть наизнанку мешок со словами о «предательстве». Нет, нет никакого предательства. Есть только бизнес. Ганхи не говорит ничего, только высокомерно задирает нос, потому что так надо, мол, вперед, мэн, покажи, что ты можешь. Эта игра по правилам вдалбливает в его голову мерзкую мысль о том, что он и сам не хуже айдол-рэперов, на которых так легко гнать, особенно теперь, когда он сам по «счастливой случайности» избежал этой судьбы. /Что ты скажешь, Джухонни? Пойдешь по протоптанной дорожке, чтобы сделать больно, или всё равно сделаешь, но изощрённее и подлее? ../ Когда твои действия предсказывают, чувствуешь себя настоящим дном. Они вместе мешались в этом конвейере по клепанию талантов, дошли почти до конца. «Почти» как одна большая меловая полоса, разграничивающая одну дорогу на две диаметрально противоположные. И вот эта вот захудалая черточка - то, что осталось от их когда-то там типа отношений? Джухон думает, что, ладно, здесь-то публика если после драки не стала поднимать шуму, то уж после его большого провала ничего не скажет. Останется в памяти как «Два петуха и петушиные страдания». Джухон почти принимает поражение и решает свалить по-английски, но эго внутри вдруг начинает карабкаться по ребрам, пытаясь вытолкнуть оскорбления и завести карусель «Ненависть-Ненависть» по новой. Это всегда было выше него, это то, что подавало каждый раз руку, когда какие-то раскрученные компании не ставили их ни во что только за ограниченный бюджет и скромное финансирование. Когда Джухон чуть не задушил Хёнвона из-за травмы ноги, перед самым важным выступлением. Вот тогда и не было никого гибкого, кто сбавит обороты, размотает заевшую кассету. Все ебали его старания, на что он пошел ради этого расфуфыренного образа обаятельного дебила с мёртвой улыбкой. И Ганхи тоже ебал, потому что бросил, а должен был остаться. Джухон просто должен был привязать к себе так, чтобы было трудно отвыкнуть от присутствия, сделать это каким угодно способом, даже если придется своими руками топить в ванной. У него просто ничего не осталось на своей пустынной дороге — ни свободы, ни денег, ни той популярности, что когда-то слепила глаза ярким будущим. Джухон не успевает открыть рот, как микрофон громко скрипит, раздражая каждую клетку тела. Он тупым взглядом проходится по толпе, вновь хранящей молчание, по Ганхи, который опять полу-успешен, полу-неудачен и, наконец, по сломанному микрофону с вырванным проводом в руках. Ганхи в жизни не думал, что когда-нибудь, ever, будет чувствовать вину он, а не Джухон. Потому что, идите к черту, этот парень должен сжигать себя изнутри виной и грызть ногти от нервяка. Не Ган. Но сейчас, когда сам он замолкает, а Джухон начинать даже не собирается, Ганхи чувствует себя неправильно. Как будто это он мудак, как будто Джухон лёг перед ним, как щенок, и подставил мягкое пузо, чтобы его погладили, а Ганхи только пнул его ногой в тяжёлом ботинке, чтобы тот заскулил от боли. Но это бравада, это фарс, что он стоит там, такой потерянный и типа не знающий, что дальше делать, притворяется, играет. Ему не стоило бы этого делать вообще, но Ганхи подходит ближе, хмурится не по-своему мрачно и бьёт Джухона по руке, выбивая непригодный уже к свершениям микрофон. А потом кидает свой, хватает эту самую руку и спускается со сцены, и срать он хотел на свист и непонимающие взгляды толпы. Пусть Джухон заботится о своём имидже (хотя ему, кажется, тоже поебать), а Ганхи не будет. — Давно не виделись, паршивец, — улыбается Ган Джухону, когда они оказываются вне задымленного пространства клуба. На улице влажно и морозно, но дышится легко, и Ганхи оттаивает, вдруг отчаянно желая, чтобы все стало как раньше. — Да пошёл ты, — Джухон передёргивает плечами и сильнее кутается. Ганхи вообще в одной толстовке, наверняка, греется в лучах победы, раз не дрожит. Джухон смотрит на его аккуратное лицо, которое вообще никак на Мино не похоже. Их объединяет только фамилия, и Джухон усмехается — брату-то больше таланта отпало. Но язвить уже поздно, свою минуту славы он успешно проебал, даже не огорчившись. Если там был Донрим и видел всю драму, достойную Золотой Малины — это полное дерьмо. Он давно обещал хёнам избавиться от вредных привычек, в особенности от привычки ощущать себя частью дуэта, давно прекратившего существование. Сейчас идет развязка сценки «Тупой и еще Тупее», Джухон накидывает куртку на плечи Ганхи и через пять секунд жалеет об этом, потому что долбоеб. Ганхи забывает о саднящих разбитых губах и улыбается в открытую с той самой идеальной толикой издёвки, которая остаётся на уровне «пошел ты нахуй, конечно, мудак, но я пойду с тобой». Джухона надо ткнуть носом в непозволительную ему и его образу ваниль, а куртку кинуть обратно, но. Вот бывает такое «но», когда всё. Ганхи тепло. И, мать его, дело вообще не в куртке. — Ну я как бы и так на днище, так что идти некуда, — он пожимает плечами. — Надень маску и смотаемся на Хондэ? .. Как в старые добрые. Или ко мне. Го? Алкоголь почти выветрился из головы, и хочется ещё. Хочется, чтобы Джухон не придирался к словам и не вызвал на нужный разговор, а решился бы также безрассудно плыть по течению. Ганхи не хочет обсуждать победы и поражения. И тем более он не хочет вспоминать. Джухон не натура тонкой душевной организации, но даже он должен почувствовать, что опасные вопросы спровоцируют новую драку. Ган не уверен, что тот пришел не за этим, но готов рисковать. Джухон просчитывает, с какой начальной скоростью ему въебет менеджер завтра, и становится будто на год младше, когда они были еще никому не нужными трейни и могли хоть на головах ходить. — Йес, сэр, — он отвешивает шутливый поклон и пулей влетает обратно в клуб — кости скрипят от мороза. Ганхи плетётся следом, прихрамывая на левой. Как он уже думал, если начал проваливаться на дно — вались в самое ядро. Джухон расплывается в полной хищничества улыбке, скрывая черные зрачки под толстыми веками. — На ручках не покатать? Ганхи смеется: — Не доводи, мэн. Сам бьёшь, сам лечишь? Как раньше прям, точно. Не-предельность. Джухон пихает задремавшего на гановской куртке Пака, тот бесформенным мешком валится куда-то на пол, разлепляет глаза и спрашивает одно: «Тебя ждать?» Ганхи пальцем крутит у виска, без слов красноречиво говоря: «Ебанулся ты, мелкий». На улице он шарит по карманам джухоновской куртки, потом по своим, прохлопывая Джухона в поисках зажигалки. А потом хмыкает разочарованно, приваливаясь к его плечу. Идти неудобно, и они замирают посреди улицы. Ганхи смотрит на небо и тянет уныло: — Курить хочется. — Айдол-рэперы не курят, — не ответить Джухон просто не смог бы, но Ганхи всё понимает и смеётся, окончательно разрывая треснутую кожу на губах. Они долго толкают друг друга, делают подножки на пути и ведут себя как дети. Градус на улице стремительно катится к минусу, и Ганхи ведет к себе в квартиру. Джухону резко горячо: как в Браззерс, порнуха начинается точно также. Сбавляя обороты, Джухон лишь громко прочищает горло и следует за мельтешащим Ганхи. Черт. Он просто давно не трахался. Серьезно, лучше бы им выделили искусственную вагину, чем пытались делать вид, будто семерым мужикам не нужны девушки. В одной общаге, когда хочешь не хочешь будешь знать, кто где сидит и на что дрочит бессонными ночами. Они подрались, переломали половину бара, потроллили друг друга на морозе и теперь идут к Ганхи. Это можно было бы печатать как какое-то отдельное бульварное чтиво, надев на одного из них юбку для широкой публики. Джухон вдруг задыхается от смеха и скатывается на грязный пол подъезда, хватаясь за стены, пока Ганхи шарит в карманах. Он смотрит как всегда «я, конечно, пойму, но для остальных ты придурок» — взглядом, а Джухона все еще не отпускает. — Ты меня опять бросаешь? Всегда бросаешь, — Джухон тяжело поднимается и почти сносит входную дверь с петель, когда невозмутимый Ганхи проходит внутрь, не потрудившись поднять друга. Кончики пальцев снова покалывает, и даже потрепанный вид Ганхи не может утолить жажду садизма и злобную, безосновательную обиду, бурным потоком хлещущую из груди. Ганхи сбрасывает куртку, кидает прямо на пол, а потом слышит Джухона и сжимает зубы до пульсирующей боли в висках. Он тоскливо думает, что им противопоказано находиться в одном помещении, потому что — странно, но иллюзия прежней нормальности у них есть только на улице, когда не окружают непробиваемые стены, а воздух холодный и остужает головы. В квартире не так, чтобы очень тепло, но Ганхи мгновенно хочется пить, потому что в горле пересыхает. Ну почему он просто не может держать язык за зубами?.. Зачем надо было говорить это именно сейчас? Говорить это вообще? Джухон за спиной не замолкает, не прекращает нести чушь, и это, наверное, рок. Джухон в другой весовой категории, он сильнее и мощнее, а Ганхи не ходил в качалку уже туеву хучу месяцев, но злость и обида придают сил и зажигают фитиль внутри, так что он оборачивается резко, хватает Джухона за плечи и прибивает к стене. Между ними теперь и минимума расстояния нет, а воздух искрит. — Заткнись! — шипит Ганхи сквозь зубы. Он снова знает, что ему не стоит это делать, не стоит продолжать, но Джухон запустил реакцию, и Ган молчать не может. Физически. — Какая же ты тварь, Джухон. Такая тварь. Ты думаешь, это легко?.. — он сжимает пальцы на его плечах сильнее, сдавливая кожу, а сам не говорит, но вспоминает. Легко ли? Шататься призраком по округе, слышать фальшиво-приторные и неискренние сочувствия и винить не Донрим-хёна, с его ебанными обвинениями в олдскуле, не того пацана АйЭма, который как бэ жертва обстоятельств и вообще ни сном ни духом, и даже не Джухона, потому что это было бы легко, а самого себя. Потому что когда ты проебался, то виноват в этом только ты. До проклятой победы оставался последний шаг, который они надеялись сделать вместе, но он медлил, а Джухон не стал ждать. — У тебя все было хорошо, помнишь? — Ганхи тыкает его в грудь, довершая не сказанным: «А сейчас ты делаешь вид, что я был нужен тебе?!» Злость гаснет также легко, как загорается. Ган разжимает пальцы и отстраняется, и он по правде ненавидит себя за то, что хочет, чтобы Джухон сцепил руки у него за спиной и не дал уйти. Не дал уйти хотя бы сейчас. — Мне ничего не досталось просто так, если ты об этом. — Джухон стукается затылком о стену и нехотя разлепляет губы. — Всё было хорошо, но теперь — бессмысленно. «Я потерял свою цель», — думает Джухон, когда смотрит на Ганхи, мелкого засранца с низкой самооценкой. Который даже рэпует, вечно поглядывая на Джухона, опирается на него во время перерывов и слёзно вымаливает прощение у офицера, клянётся, что больше не повторится и Джухон больше никого не изобьёт до полусмерти. На хёна, который и старше-то всего на пару месяцев, но который не ревел в финале после вылета, боясь встретиться глазами. Джухон усмехается, с горечью на криво растянутых губах — он и подумать не мог, что у Ганхи могли быть какие-то серьёзные проблемы. Не нытьё на камеру по сценарию, а настоящие, блять, непреодолимые стены впереди. Им не понять друг друга полностью, даже если придется разъебать полгорода. Джухон решает просто замолчать, как и советовали люди раз сто, принять чужую, такую же скребущую обиду, без лишних слов. Он не эмпат, в отличие от Ганхи, и делать уступки невероятно сложно, но еще сложнее было бы окончательно потерять связь. Руки дрожат, но далеко не от гнева. Он подходит ближе и утыкается лбом в лоб, слышит чуть хриплое дыхание совсем рядом, и, кажется, с этого и стоило начинать. — Я лишь хочу, чтобы мы были. Были вместе, в этом непонятном измерении, с кучей папарацци и группой, жрали кимчи на выходных и стебались над Джухоновским пидорским мейк-апом, над английским Ганхи, болтали обо всём и ни о чём одновременно. Чтобы не так, как прежде, не идеально, но куда лучше, чем на протяжении всего года. «Мы больше не будем, — хочет сказать Ганхи. — Мы теперь типа по разные стороны, мэн. У нас с тобой теперь ничего общего, и как раньше уже не будет». Он думает, что всё плохо до отметки совсем, и от этого отпускает. И он не говорит. Первый раз за вечер контролирует себя и свой ядовитый язык, просто потому, что хочет сохранить момент. Джухон так рядом, и это странно, потому что подобное ощущение за прошедший год почти стёрлось из памяти, а вспоминать не хотелось. (Но вспоминалось все равно). Тепло, надёжно и именно так, как надо. Как будто так было всегда, и быть иначе не могло. Ганхи бросает короткое: — Будем, — перемежая выдох смешком с интонацией «Только не говори, что ты сомневался». У них было слишком много лаж, чтобы Джухон мог подумать, что эта лажа какая-то особенная. А ведь так и есть. Ганхи скребет пальцами по широкой джухоновской спине в недо_объятии, клонится вперёд и скользит ладонью по чужой шее на коротко стриженный затылок. Внутри мгновенно вспыхивает, а странные размытые желания затапливают голову, и Ган хрипит, отступая на шаг. Внезапно ему отчаянно хочется скрыться в засранной кухне, но остаться почему-то хочется немного больше. Просто задержанная реакция делает нервам не круто, и Ганхи ждёт напряженно, готовый сорваться с места и сбежать сразу же, как только Джухон сделает резкое движение. Любое движение. У Джухона под пальцами шея Ганхи и доля секунды на решение. Он напрягает мышцы, притягивая уже смывающегося куда-то Гана, крайне неловко хлопает по спине и ерошит черные волосы. — Пиздабол, — Джухон проводит носом по чужой открытой шее, останавливаясь у самого уха. — Только что пообещал, а ноги так и бегут подальше. Ган застывает; они сейчас со стороны просто в тупейшей позиции, но сейчас нет никакой видеосъемки и фотосетов, которые мешают говорить о насущном, а не о том, как ты сегодня позавтракал и тепло ли оделся. Фанаты подождут, потому что, видимо, скоро он начнет петь самые искренние баллады о больной привязанности. Ганхи шипит сквозь зубы, когда Джухон притягивает его обратно, и готов завыть, когда тот касается его так интимно, потому что сбегать уже вроде как смысла нет, но поддаваться тоже не хочется, потому что — блять. Он не особо рассчитывал на завершение вечера в спальне с лучшим другом, это, типа, не входило в его планы. Но это, чёрт возьми, Джухон, это, мать его, Джухон, и Ганхи крышу срывает в один момент, и тогда он дёргается почти нервно в его руках, а потом цепляет пальцами алые пряди волос и оттягивает голову назад. Ухмыляется мерзко. — Как же ты меня бесишь, — говорит Ган, хотя хотел сказать что-то вроде «Как я по тебе скучал, долбоеб», и не медлит ни секунды перед тем, как податься вперед и впиться зубами в джухоновскую нижнюю губу, ибо нехер. Ибо хочется ещё пива, сигарет и закончить вечер в спальне. Без вариантов. — Ясно, чему ты там в андеграунде учился, — говорит Джухон на выдохе, скалясь. Спина потеет, и он быстро скидывает куртку и футболку следом. Джухон почти церемонно берет лицо Ганхи в руки, целуя влажно и нетерпеливо. Что-то странное чувствуется на языке; Джухон оттягивает губу Ганхи и видит рельефную татуировку на розовой коже. Он касается ее, пусть пальцы и грязные, но не сделать это просто невозможно. Ганхи опасно облизывается совсем рядом с пальцем Джухона, а затем нагло втягивает его в рот, недвусмысленно приподнимая брови. — Отъебись, — шепчет Ганхи, когда снова может говорить, и это снова именно то, что хотелось сказать. На языке чужой вкус. Он до сих пор в толстовке, и эта сука Джухон так близко, что хочется, (seriously) хочется почувствовать его - так. Ганхи стягивает одежду, (и его коридор скоро будет похож на блошиный рынок), а потом… Ох, потом. Он думает, что до спальни они не дойдут, и гребанное завершение вечера случится прямо здесь, в коридоре, и хорошо, что какой-то там из #бро, с кем он снимает квартиру, съебался далеко и надолго. Ганхи очень надеется, что надолго. Он прилипает к чужому горячему телу, как пиявка, и воздух до температуры плавления, факт. Ган проводит рукой по джухоновскому прессу, дёргает ремень и ведёт плечом: — Просто заткнись, Джухон, просто заткнись. Джухон примирительно целует Ганхи в челюсть. Звенит бляшка ремня, и Ган резко стягивает его с брюк. Джухон перехватывает чужие запястья и заводит себе за спину. В мозгах клинит от власти и того, что дозволено делать. На виски давит желание обладать, и он быстро оглядывается в поисках ровной поверхности. Рядом, в гостиной, он вылавливает край стола, и мгновенно хватает Ганхи под бедра, садя на него. Ган ёрзает и смеётся, но Джухону далеко не до смеха, и он, не убирая рук, спускается ниже, под ткань джинс и белья, сжимает ягодицы и снова целует. Дыхание тяжелеет, и Джухону просто до одури нравится греться о тепло чужого тела. Ганхи ложится на стол, скатывая белую скатерть, тянет за собой. В голове проносится тысяча мыслей, что пора сворачивать поляну — агрессия прорывается в движения, тянет руки к шее Ганхи, ощутимо сжимая пальцы на бледной коже. Ганхи сейчас чувствует себя как когда-то, типа back to zero и всё такое, когда он смотрел на рэпующего Джухона влюбленными глазами, и ничего больше не было в мире, кроме них. Джухону всё ещё надо пойти в нахуй, потому что он та ещё сволочь, но его сволочь сжимает пальцы на шее, и становится трудно дышать —, но не от недостатка кислорода. Его желание брать, владеть — это так… так странно, на самом деле — что же он делал весь этот год, мерзавец?.. —, но так классно одновременно, что Ганхи стонет прокуренно и сипло, пытаясь глотнуть воздуха, почти жалуется: — Мудак ты, Джухонни. Он не сопротивляется чужим посылам, руки на коже чувствуются как пожар, и хочется избавиться от всего мешающего, поэтому следом — выпутаться из джинсов — действие как жизненная необходимость. Сложно, сложно, сложно — Джухон держит и не хочет отпускать, но то, что происходит, пьянит сильнее алкоголя. Ганхи держит чужие руки за запястья, и то, как охуенно язык Джухона проходится по татуировке на нижней губе, заставляет нарываться на поцелуи снова и снова. — Сука, — у Джухона нет сил понтоваться выдержкой, ожидание мучает, противным холодом проходит по спине. Он разводит бедра Ганхи коленом, зная, как это смущает. У Ганхи темно в гостиной, и отчасти Джухону даже жаль, что снаружи стремительно вечереет, но «на ощупь» чувства обостряются в два раза сильнее. И, если честно, смотреть сейчас на Ганхи просто нет сил. Джухон расцепляет пальцы, трется о пах, разгоняя кровь до максимума, и расстегивает ширинку. Нога наступает на что-то, и, блять, это просто как сорвать джекпот, вложив лишь один доллар, потому что под ногами — тюбик от крема, чуть не блестящий пластиковой упаковкой. Джухон хватается за него, как за нечто святое, мажет на руку и медленно проводит по члену Ганхи, срывая пошлые стоны. Это крышесносно, когда тебя не отталкивают, даже когда ты откровенно душишь и пытаешься довести до обморочного состояния. Джухон больной, но именно с Ганхи он живет, далеко неправильно, особенно когда вталкивает палец, кусает и так израненные губы и слизывает кровь у подбородка, но больше его мудаческой сущности ничего не надо. Ганхи не к месту вспоминает того самого поехавшего #бро с замашками метросексуала, и его ебанную привычку разбрасывать по квартире свои метросексуальные вещи, и вот этот ебанный крем, от одной мысли хочется уебаться под землю и не вылезать. Слишком много «ебли» в голове, но это, кажется, объяснимо — разве это не то, чем они собираются заняться сейчас? .. — Я. Сказал. Заткнись, — повторяет Ган с расстановкой, пытаясь дышать, так сложно, чёрт возьми, так сложно… Джухон вырисовывается тёмным силуэтом и тяжело дышит, будто подвиг собрался совершить, и Ганхи с него ведёт, как раньше, а ещё это… мило?.. Он поднимается на столе, опираясь на локоть (а Джухон, конечно, лучшее место выбрал, сволочь, у Ганхи anyway вся спина на утро будет в синяках), тянет руку и насмешливо говорит: — Можешь не спешить, — хотя тут же слова опровергает, смыкает пальцы на его члене и двигает рукой вниз резко, чтобы у Джухона искры из глаз посыпались. Не ему одному доводить, в конце концов. У Джухона разъебаный авторитет, тянущее удовольствие внизу живота и бесстыжий-бесстыжий-бесстыжий Ган. Когда он сжимает пальцы у головки, Джухон вытягивает шею и намеренно больно кусает кожу у ключиц, громко сопит и заводит наглые руки Ганхи за голову, водя членом по его. Ты знаешь, как ты, блять, нарываешься, хочет сказать Джухон, всё еще «в себе» Джухон, для которого смысл жизни — быть на сцене и тянуть сопли из фанатов. А потом Ганхи толкается вперёд, и — с хуя ли держаться? — Рядом соседи, у них включен свет. Наверняка смотрят, как я буду тебя трахать. — Джухон отвлекает внимание, жестко входит и закрывает Ганхи рот прежде, чем с кончика языка сорвётся болезненный стон. В нём всё пульсирует, движения становятся резкими, неразмеренными, а сам Джухон — безумным и не способным контролировать ситуацию. Он царапает тонкую кожу, чересчур сильно стискивает бока Ганхи, загнанно дышит ему прямо в рот и не видит ничего, кроме накрашенных угольным карандашом глаз. Какой, блять, рэпер красит глаза в андеграунде? Сама судьба принесла Ганхи ему как жертву обстоятельств, осталось только сломать крепкие руки и выжигать всю душу лезвиями крайностей, от «хочу быть с тобой» до «хочу видеть тебя в адских муках». Джухон давит на грудную клетку, препятствуя нормальному дыханию, видит, как Ганхи успокаивающе гладит плечи, хотя ему бы стоило позаботиться о собственном здоровье. Джухон смотрит, как он закатывает глаза, когда толчок оказывается особенно сильным. Но не произносит ни слова, не жалуется, будто лишен чувства самосохранения; будто знает, что нихуя Джухон ему не сделает. И это бесит и нравится одновременно. Когда чужая крепкая рука закрывает рот, Ганхи чувствует себя на сцене, где он забыл слова, а с импровизацией и фристайлом как-то совсем плохо, и не выкрутиться. Но Джухон не дотягивает до границы, а Ган самоубийственно самоотверженный (мазохист, если по-простому), и это странно, что Джухона придётся тянуть. — Смотри не облажайся, honey, мать твою, Казанова, — бормочет он быстро, выстреливая словами и цепляя взглядом светящееся окно в доме напротив. Там — кому какое дело — Джухона могут распознать по ярко-красному затылку, а кто такой #Gun они вряд ли знают, так что единственное, чего стоит опасаться — разговоры о «том милом соседском мальчике, который, вы представляете, оказывается, из этих». Но Ганхи насрать на это, really. Он задыхается, его трясет, но мало, мало, даже меньше, чем Джухону, и он впивается ногтями в чужие плечи и тянет на себя. Шепчет проникновенно: — Жалеешь? Потому что если да, то иди нахуй, — а потом Ганхи тянет его еще ближе и стонет намеренно громко в ухо, сипло, и голос срывается, наконец, как хочется курить, черт, как хочется. У Ганхи сладкий голос и ни ноты сомнений. Джухон вдалбливает «не жалею» в него, как доказательство, вырисовывает на прокусанной до мяса коже, приподнимает Гана за ягодицы и проникает глубже. Для него святой долг вытрахать из Ганхи всю крутость, чтобы остались только искренние стоны и полное подчинение. Джухон резко поднимает Ганхи, насаживая на себя до упора. Ганхи заводит ноги за спину, выгибается просто под идеальным углом, из которого Джухон просто обязан взять всё. Джухон сминает чужую задницу, слыша, с каким шлепком она ударяется о его бедра, и Ганхи, наконец, начинает судорожно дышать, пряча лицо на его груди. «Классно» — щебечет в голове чей-то тонкий голосок, и Ганхи готов теперь повторять за ним столько, сколько нужно и на сколько хватит дыхания, и он непоследовательный, но плевать. Джухона можно читать как открытую книгу, потому что каждое его действие говорит честнее, и (помните, что он всё ещё подчиняется /тоже/, не произнося ни слова? ..), это действительно классно. Взаимозависимость. Он внутри и заполняет, и хочется орать в голос от того, как хорошо. — Скучал, да? — сбито выдыхает Ганхи почти без звука, кусает губы, отдающие металлическим привкусом, а потом запрокидывает голову и ненавидит. — Эгоист ебаный. За Джухона надо держаться, чтобы не упасть, но хочется кончить, а руки, получается, заняты не тем, чем надо в такой ситуации. И между их телами расстояния ноль, но своей/чужой ладони на члене безумно не хватает, так что в пору выть. Глаза Ганхи говорят: «просто доеби меня», и Джухон быстро водит по члену. Тело Гана содрогается, он прижимается к Джухону, и то ли специально, то ли интуитивно обнимает. Сейчас просто влажно, жарко и заебись. Так заебись, что аж шатает в стороны. Джухон всё ещё молчит, гляньте, Ганхи бы посмеялся сейчас, но ему как-то не до смеха. Ему охеренно до «плохо» и «хорошо». Голоса, чтобы стонать, не осталось (с выступлениями на ближайшие пару дней тоже лучше будет проебаться), но показать своё отношение можно честнее, и дело не в словах. Он кончает, открыв рот в беззвучном крике, а Джухона тянет на себя и: — Ну? Уже можно, - и, конечно, можно было бы прекратить издеваться даже во время /сейчас/, но нахуй надо, на самом деле. Можно — в смысле да. Говорить, стонать и кончать — можно. — Я тебе не… — Джухон не успевает сказать — все тело простреливает оргазмом. Руки Ганхи все еще держат крепко, давая своеобразную опору, а сам он выглядит, как самый счастливый рэпер Кореи. Джухон еле выравнивает дыхание, на негнущихся ногах идет к столу и благородно усаживает Гана обратно. Ставит руки по сторонам от его бедер и утыкается мокрым лбом в шею. — Ты просто невозможно выебистый. — Ага, — легко соглашается Ганхи, выравнивая дыхание. — Погоди, кто кого выебал сейчас? — он смеется тихо, а потом в голос (которого всё ещё нет), и кривит губы в усмешке. Всё тело ломит как-то слишком приятно для того, кого только что нагнул (первый раз в прямом смысле) лучший друг, но Ган на тормозах пропускает мимо ушей обвинение и продолжает: — У тебя в контракте не прописан пункт «Запрет на свидания», Джухонни? .. Или мальчики не считаются? — Но хомо, — басит Джухон, даже не открывая глаз. — По-дружески. И это самая дерьмовая отмазка, на которую он только способен. — А тебя я всю жизнь ебал, не парься. Он получает смачный подзатыльник и низко смеется, пуская волны мурашек по чужой груди. Джухон бы с радостью заснул прямо здесь, под открытой форточкой, на глазах у наверняка обезумевших соседей, но его всегда учили чистоте и, блять, он кончил в Ганхи. — Я кончил в тебя, — повторяет мысли Джухон и почти волнительно прислушивается к движениям. — Ну охуеть теперь, — Ган в самом прямом смысле чувствует, как тело не слушается и хочется спать и желательно не на столе, но идти куда-то ему влом, пускай Джухон занимается Реально Дерьмовыми Отмазками, опять. — Налево по коридору, найдешь там… ага? — говорит он, а сам ложится лопатками на тот самый злоебучий стол. Впрочем, Джухону не доставило бы особого труда отыскать ванную и без его подсказок. — Поищи сигареты под раковиной или где-нибудь еще, окей? — Ганхи зевает и машет рукой. — Или тебе с утра по расписанию бежать, айдол-рэпер? — О, Боже. Джухон закатывает глаза, но это уже не удовольствие, а дразнящее раздражение, когда вроде бы и хочется ударить, но как-то и приятно, поднимает настрой. Он быстро справляется с джинсами, подхватывает Ганхи под аккомпанемент диссов и болючих /черт! / щелчков. — Тебе надо, ты и иди, — он смеется Гану прямо в лицо, ставит, как манекен, на холодный кафель, а затем хлопает деревянной дверью ванной и ускакивает в гостиную, будто голый Ганхи способен его догнать и выбросить из окна. Он трет глаза, потом вспоминает, что его вроде красили подводкой, грязно матерится и обыскивает комнату на наличие зеркала. Ганхи потом не очень соображает, где он, потому что в ванной слишком яркий свет и нет Джухона. Ган соврал бы, сказав, что ему плевать, сбежал ли тот сейчас или слоняется по квартире, охреневая от степени пиздеца. Сам он залипает под душем, внаглую юзает чужое полотенце и, наконец, (обожегосподи, наконец!) находит сигареты и зажигалку. Благослови бог того, кто в прошлый раз оставил их здесь, и если это был Ганхи, думает Ганхи, то благослови бог Ганхи. Джухона он находит на кухне, по пути натянув найденную в коридоре чью-то куртку, и становится у открытого окна, закуривая. Слова как-то разом пропадают, но Ганхи и не уверен, надо ли. В голове мутится от никотина, и ощущение просто - вау. Джухон перехватывает пачку и сует сигарету в рот. Зажигалки не находится, и он закуривает у плиты, пренебрегая всеми законами пожарной безопасности. В горле неприятно шипит, и приходится позорно откашляться. Ганхи усмехается и со вкусом пускает дым в окно. Джухон думает, что менеджер точно просечет, что он паровозил, да еще и ебался, но этот час (или два?) того стоил. Он щурится, оглядывая силуэт Ганхи, красную шею с прокушенной кожей, растрепанные влажные волосы, босую ногу, трущую другую от холода, и да — это того стоило. От него точно несет потом, миссионерской позой, но это не удерживает Джухона от того, чтобы обнять Ганхи сзади и закуривать прямо у него на плече. — Я жрать хочу. Пойдем, а? И, чёрт, Ган просто не был бы собой, если бы не согласился.