***
Сацуки злилась. Сколько просила не прогуливать математику! Новый преподаватель явно плевать хотел на всяческие титулы вроде «ас Поколения Чудес» или «восходящая звезда мирового баскетбола», и поблажек Дайки давать не собирался. Если бы еще и Дай-чан это понял!.. Но желание приравнивалось к несбыточному. Если в голове парня что-то и зрело, то явно не тригонометрия. Момои поднялась по лестнице на крышу так обыденно, как будто к себе домой, уловила у противоположного бортика очертания спящего Аомине, набрала побольше воздуха в грудь и уже открыла было рот, чтобы возмущенно начать: «Дай-чан, ты опять…». И вдруг поняла, что парень уже говорит что-то. Слишком тихо, чтобы это предназначалось ей, но слова в тишине школьного урока все же улавливались. — …смотрю иногда и вижу, — произнес Дайки, глядя куда-то в облака, — что ты красивая. А когда улыбаешься, так вообще. Сацуки нахмурилась и присмотрелась: может, по телефону разговаривает? Но руки Дай-чана закинуты за голову в качестве импровизированной подушки, и загадочной собеседницы (соперницы) явно не наблюдалось. — И вообще я никогда не думал, что ты такая, — продолжал Аомине. — Вроде и знаю всю жизнь, но ты какая-то новая, ну, другая. Мне нравится. Девушка, боясь дышать, чтобы не выдать себя, начинала что-то подозревать. Она прокрутила в голове события последних нескольких недель. «…когда тебе нужно кое-что сказать, а ты не можешь?». — В общем, Сацуки, я тут долго думал… даже слишком долго, — Аомине замолчал на несколько секунд. — И решил, что я тебя люблю. Вроде так. Воцарилась тишина слишком абсолютная, чтобы быть настоящей. Нет, определенно, такого быть не может. Чтобы Дай-чан… Сацуки спрятала пораженный вдох за прижатой ко рту ладонью, стараясь вести себя как можно тише. Это оказалось неожиданно сложно, потому что ее внутри стало как-то слишком много, и хотелось сделать что-нибудь — засмеяться или закричать — чтобы вновь помещаться в своем теле. Мир вокруг странно заискрил солнечным светом. Чересчур светло, чересчур тепло. Момои ограничилась тем, что счастливо улыбнулась — так широко, что стало больно щекам и губам, — и стала тихо отступать обратно к лестнице. И только оказавшись на земле и в безопасности, почувствовала, как горят щеки. Она прижала к ним прохладные пальцы и медленно выдохнула. Не получалось перестать улыбаться.Часть 1
29 ноября 2015 г. в 20:13
Аомине Дайки не боялся ничего. Кроме стряпни Сацуки, но это приравнивалось к стихийному бедствию, вроде цунами, а какой дурак не боится стихийных бедствий? Поэтому готовка Сацуки не считалась. Так что Аомине не боялся ничего на свете.
У него не было ни одного потаенного, проверенного временем страха с детства: он не боялся ни темноты, ни грома, ни чудовищ под кроватью. Не то чтобы он был таким смелым, просто времени бояться чего-то у него еще с детства не было. В их неизменной парочке — он и Сацуки — обязанность всего бояться всегда лежала на ней. И Момои исполняла возложенное на нее так усердно, что израсходовала и свой, и его лимит страхов, наверное, на всю жизнь.
Едва маленький Дайки испуганно замирал перед чем-то, что бы то ни было, как неизменно откуда-нибудь Момои визжала что-нибудь вроде: «Ой, Дай-чан, за мной гонится жук, а-а!». Его ужас тут же таял, как упавшее мороженое на раскаленном асфальте, и мальчишка несся к Сацуки вместе с ней удирать от жука. Он же мужчина.
Проходили годы, а не менялось ничего. Но даже Дайки, не обладавший способностью анализировать все и вся (в отличие от некоторых), начал понимать, что кое-что внушало ему определенную долю нерешительности. Не страха, нет. Нерешительности. Так он себе говорил.
Зато Сацуки такой трудности явно не испытывала. Она направо-налево бросалась фразами вроде: «Господи, угораздило же влюбиться в такого тугодума», «Ни одна нормальная девушка, кроме меня, не полюбит такого лентяя, как ты!» или «И за что я, боже мой, только люблю тебя, Дай-чан?».
«…влюбиться», «…полюбит», «…люблю». Аомине конфузился и старательно отводил взгляд, чтобы она, не дай Бог, не заметила в глубине зрачков его маленькую слабость, через которую он никак не мог переступить.
«Даже тяжелее, чем в баскетбол», — должен был признать Дайки через некоторое время. Если на тренировках можно было раз за разом подниматься, когда не получается, и браться за очередной финт до победного конца, то здесь это не работало. А что работало — неизвестно. И он бы спросил у Момои, как делал всегда, не будь она той самой причиной всех сложностей.
И не то чтобы ему было так сложно сказать эту простую фразу — он бы заставил себя, взял на «слабо», высмеял бы собственную тупость, да что угодно. Просто Сацуки всегда была какая-то сложная, непонятная, жутко непредсказуемая — вдруг эти слова по ее неземной логике окажутся неправильными? Она ничего не говорила о его обязанностях на этот счет. Сказать такую важную вещь и получить в ответ недоумевающий взгляд было бы, как думал Аомине, чертовски стремно.
- Эй, Сацуки, — не выдержал Дайки на второй неделе своих метаний, — что ты делаешь, когда тебе нужно кое-что сказать, а ты не можешь?
Момои пожала плечами и, как всегда, не стала задавать лишних вопросов:
— Потренируйся, — сказала она. — Например, перед зеркалом. Или скажи это кому-нибудь другому, лучше всего другу, и потом говорить это другим станет гораздо легче.
Аомине представил, как говорит невозмутимому Тецу, что любит его, затем его спокойный взгляд и ровный ответ, несомненно начинающийся с: «Аомине-кун, при всем моем уважении…», и чуть не выплюнул свой обед обратно в коробку для бенто. Нет, определенно нет.
А вот с зеркалом могло сработать. Вернее, так он считал до тех пор, пока не встал перед зеркалом в своей прихожей.
- Эй, Сацуки… — на пробу протянул он своему взъерошенному отражению. Нестерпимо тянуло заржать, но Аомине мужественно сдержался и даже продолжил: — Я тут, в общем, хотел тебе сказать… кхм… — выражение его лица в зеркале было каким-то похоронным и очень пришибленным, — Ну что за херня, а-а…
Определенно – нет. Если и говорить, то не зеркалу.