Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени. Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел. (с) Фридрих Вильгельм Ницше
Нуруфантур* и его супруга были добры к нему, как и прочие Валар. Все они относились к государю нолдор с неизменной приязнью и расположением, невольно возвышая над остальными. Так было не только потому, что он был избран Стихиями в качестве вестника и вождя второго народа, но и оттого, что им лучше, чем кому-либо, была очевидна исключительная чистота и безупречность его натуры. Для всех без исключения Финвэ являлся образчиком первозданного благородства и чистоты духа. Никаким искажением, никаким злом, запятнавшим берега Амана с приходом Мелькора, невозможно было омрачить мягкий согревающий свет, лившийся из ярко-синих глаз Нолдарана. Ничто не могло поколебать его безграничную веру в идею Единого, как ничто не было способно смутить его дух, так тверды казались его убеждения и чисты помыслы. Даже Мелькор не мог бы, при всем желании, очернить имя Финвэ, своими наветами бросив тень на его слова и деяния. Очутившись в Залах Ожидания, Финвэ воспринял случившееся с ним с присущим ему спокойствием. Так случилось потому, что он уже успел перейти грань, за которой начинается настоящая отрешенность, происходящая от познания истины. Почти сразу же он предстал перед Повелителем Облаков Смерти*, который вопрошал, о чем бы Финвэ хотел просить Валар и лично его. Нолдаран, смиренно склонив голову, просил их сделать так, чтобы ему было ведомо все, что происходит и будет происходить на Арде. Стихии удивило такое желание бывшего владыки. Отрешенный и смиренный Финвэ хотел знать, что случится с его детьми, родичами и всей Ардой теперь, когда самому ему суждено вековечно, вплоть до самой Битвы Битв, пребывать в холодных и пустынных чертогах Мандоссэ*. Поскольку Намо, как и Сулимо, знал наперед все, что случится, ему не хотелось заставлять страдать Финвэ — единственного из нолдор, в ком они не ошиблись. Нетрудно было представить, каково ему будет наблюдать за происходящим, не имея возможности вмешаться в события Арды и спасти хоть кого-то из детей и родичей. Прося о подобном всеведении, Нолдаран обрекал свой дух на бесконечные терзания. Однако его настойчивость в этом желании — знать судьбу своей родни, народа и всей Арды, не поколебалась после многозначительного предупреждения, произнесенного Нуру. — Если им суждены страдания, то я желаю разделить их с ними хотя бы отсюда, — сказал он в ответ на все предостережения Валар о последствиях выполнения его просьбы. Сам Финвэ думал, что страдания заслужил лишь он один. Ведь это он полюбил Мириэль не так, как это предписывалось. Он полюбил ее не той любовью, каковая была в согласии с заветами Эру, заронив тем самым, задолго до появления в Амане Мятежного Вала, зерно искажения в замысел Творца.***
Нолдаран помнил, какой его первая супруга была в дни начала их встреч, но старался, чтобы не вводить себя в грех, намеренно не воскрешать тех дней в памяти. Тогда Мириэль была для него не просто прекрасной девой, не просто восхитительным созданием, не просто желанной подругой — она была его наваждением… Наваждением, которое, теперь он это понимал, погубило ее, приведя к многим несчастьям и заставив пролить бессчетное число слез стольких эльдар. Полюбив Мириэль, Финвэ безоглядно отдался этому чувству настолько, что оно стало пожирать его изнутри жарким пламенем, разрушая гармонию, присущую духу всех перворожденных. Так, как любил он, нельзя, недопустимо любить! Он и тогда смутно понимал это, но поделать с собой ничего не мог, словно очутившись посреди пылающего леса. Мириэль была хрупкой, тонкой, нежной и порой казалась отстраненной. Он мог бы даже сказать, что порой она была холодна с ним. Не придавая значения этому обстоятельству, Финвэ неистовствовал в любви, изводя ее своей страстью, не позволяя отдыхать в сумерках Лаурелина, ни днем — при свете Тельпериона. Не в состоянии насытиться своей любовью, он преследовал ее, ходя за ней по пятам как привязанный. Финвэ казалось, что внутри у него будто разгорелся огромный костер или взорвался, извергая ввысь столб огненно-красной лавы, громадной высоты вулкан. В реальности это выражалось в извергаемом внутрь ее нежного тела нескончаемом потоке мужского семени. Всю страсть, весь огонь своей любви он вложил в дитя, которое она с самого начала не могла вынашивать. И без того не обладая особенно веселым нравом, Мириэль, забеременев, сделалась печальной. То и дело роняя слезы, нося во чреве дитя, она одиноко бродила по садам Лориэна или уединялась со своей любимой работой — вышиванием, не желая видеть ни, тем более, подпускать к себе супруга. Уже тогда Финвэ начал терзаться чувством вины, изматывавшим его, словно недуг, не заглушая при этом болезненной страсти к супруге. Когда дитя появилось на свет, Мириэль уже ничего не желала, кроме как лежать неподвижно, закрыв глаза, никем не тревожимая. Он приходил, садился на самый край ее ложа, умолял простить, говорил, что больше никогда не притронется к ней, если она не попросит об этом сама. Финвэ лишь тогда осознал, какую обиду нанес ей своим неистовством, своей нетерпеливой, постоянно требующей её любовью. Мириэль на его слова кивала головой, не произнося ни слова, отводя взор. У нее не оставалось сил даже на то, чтобы говорить. Дальше все случилось само собой. Отягощенный навсегда болью и грузом вины за непоправимую ошибку, он отпустил ее в чертоги Нуруфантура, оставшись, раздавленный горем, один с новорожденным сыном. Только распрощавшись, как он думал — навсегда, с Мириэлью и все еще стараясь подавить в себе страсть к ней, Финвэ смог рассмотреть хорошенько их отпрыска — Пламенного Духа. Ежедневно он старался проводить с младенцем какое-то время, но большую его часть посвящал государственным делам и заботам о дальнейшем обустройстве народа в гостеприимных землях Амана. Владыка Валмара Ингвэ тут же предложил ему свою помощь, которая была с благодарностью принята вместе с его родной сестрой — Индис. Она, как оказалось, еще в период Великого Переселения полюбила Финвэ, бывшего одним из ближайших друзей её венценосного брата. Валар в их милости позволили им быть вместе. Финвэ был рад этому. Он любил Индис и душой, и телом влекомый к ней. Но любовь эта была совсем иной, нежели та, что он испытывал прежде к Мириэли. Любовь к Индис была, как казалось, именно такой: нежной, спокойной, светлой, словно майский полдень, какой ее задумал Единый, какой ей и должно быть между девой и мужем. Вскоре появившиеся на свет совместные дети стали огромной радостью для обоих супругов и всех подданных Владыки и Владычицы нолдор. Финвэ очень старался быть правильным, праведным, справедливым и милосердным правителем. Но больше всего он желал найти способ искупить свою вину перед Мириэлью и их сыном… Феанаро всегда являлся живым укором для отца. Последний не мог быть с ним так же строг и требователен, как в отношении остальных своих детей. Куруфинвэ многое прощалось и многое сходило с рук. Финвэ любил его совсем не так, как Финдис, Нолмэ, Фани, Арьо и Лалвэн. Видя, что его старший сын могуч телом, горяч духом и превосходит умом всех прочих, Финвэ втайне радовался, невольно поощряя гордыню в Пламенном Духе своим молчаливым одобрением его дерзостей и несправедливости к младшим братьям и сестрам. Сын Мириэли рос высокомерным, заносчивым, суровым и отчужденным. Даже с отцом, к которому он был по-своему привязан, Феанаро мог вести себя дерзко и неуважительно. Финвэ позволял и прощал ему это. — Ты убил мать, а потом женился на этой интриганке! — бросил как-то в пылу очередной ссоры Феанаро. — Не жди, что я буду считать братьями её детей! Они — проклятые ублюдки и не должны были появляться на свет! Они часто ссорились из-за того, что первенец обвинял венценосного отца в предательстве его и матери тем, что Финвэ не сохранил ей верность после того, как первая королева нолдор пожелала уйти из земной жизни. Наслушавшись подобных обвинений, Финвэ мог часами сидеть, заперевшись в своих покоях, и рыдать подальше от посторонних глаз, которым не пристало видеть слабость Нолдарана. Уже следующим днем он мог отправиться в Круг Судеб, где с горячностью защищал Пламенного Духа от любых обвинений и нападок перед Валар, грозно обрушиваясь в пылу праведного гнева на любого, кто осмеливался бросить тень на имя сына Мириэли. Каждому успеху, каждому открытию, каждому изобретению и достижению своего Куруфинвэ Нолдаран радовался больше, чем будь они его собственными, мысленно превознося до вершин Таникветиль разум, ученость и все прочие многочисленные достоинства Феанаро. А тот, в свою очередь, казалось, ради одного Финвэ изучал, постигал, изобретал, создавал все новые и новые небывалые вещи. Его одобрение, его похвала, его восхищенное обожание были самыми важными, самыми желанными и самыми ценными вознаграждениями за труд для Пламенного Духа. Сотворив инженерное чудо или красивую безделицу, которая, по его мнению, заслуживала внимания, разработав проект нового акведука или моста, написав очередной трактат о свойствах металлов или драгоценных самоцветов, Феанаро бежал к отцу. Появляясь во дворце, он громко возвещал о своем приходе, чтобы его главный судья мог первым разделить с ним радость от созданного творения, подивиться его уму и смекалке, восхититься точности расчетов и красоте линий, отметить особенно удавшиеся работы и тут же с энтузиазмом найти им применение в королевских чертогах. Жену Куруфинвэ взял себе под стать — огненную, сильную духом и выносливую телом. Дочь Махтана была, как и его сын, склонна к одиночеству, как и в Феанаро, в ее натуре присутствовал какой-то мятежный дух, неясное желание свободы. Только если в Нэрданели это желание относилось к свободе внутренней и направлялось ей самой в русло философии и созидания, то в ее супруге оно, подпитываемое непомерной гордыней и сознанием собственной ущербности из-за отсутствия матери, со временем переросло в презрение к любым законам, как земным, так и небесным. А Финвэ не находил в себе сил остановить это безумие, как не находил их в себе никогда, чтобы усмирить, обуздать становящийся с каждым днем все яростнее и невыносимее нрав сына Мириэли. Разумеется, он предпринимал попытки примирить сыновей. Не раз он приводил их в Круг Судеб. Однако эти его усилия только усугубляли положение дел, Финвэ и сам понимал это, приходя в отчаяние. Когда очередная особенно жестокая ссора между Куруфинвэ и Ноломэ закончилась изгнанием первого на север, в ссылку, Финвэ, казнивший в первую очередь себя за все, что происходило по вине старшего сына, не раздумывая захотел разделить участь изгнанников, отправившись в Форменоссэ. Там, вдали от Тириона, его жизнь вместе с сыном и семью внуками — обожаемыми им искрами любовного пламени Феанаро и Нэрданели, отнюдь не стала спокойнее. Пламенный Дух потребовал от него отказаться от короны, терзая сердце отца жестокими речами о Мириэли, Индис и Валар, которые, якобы, тоже решили отобрать у него трон и его драгоценные творения, лишив заслуженных славы и чести единственного достойного сделаться правителем нолдор. В конце концов Феанаро дошел до того, что стал обвинять в предательстве всех и вся. В числе изменников оказалась даже не пожелавшая ехать в ссылку Нэрданель, что уж говорить о сводных братьях и сестрах. О том, кто мог нашептывать Куруфинвэ подобные мысли, Финвэ догадывался, хоть и не имел твердых доказательств своим догадкам. Мелькора Нолдаран презирал. Его нисколько не страшили мощь и могущество Мятежного Вала. Не убоялся Финвэ и тогда, когда Мелькор в самом грозном из своих обличий появился на пороге сыновней крепости, требуя прекраснейшее и ценнейшее из творений Феанаро. Сильмарилы навеки возвысили его имя над всеми остальными мастерами и искусниками нолдор и других народов квенди и являлись предметом гордости как самого Великого Мастера, так и его отца. Владыка нолдор бесстрашно бросил в лицо Мятежному обвинения в заговоре против Валар и самого Единого, а также в совращении его старшего сына, отказавшись выдать сильмарилы, и героически пал. Мелькор уничтожил его роа, отправив Финвэ прямиком в Залы Мандоса.***
В очередной раз любимцу и избраннику Валар удалось добиться от них желаемого. Финвэ было позволено высочайшим разрешением Манвэ Сулимо видеть, как работает Вайрэ и помогавшая ей Сериндэ — его бывшая супруга. Едва увидев ее склоненную над гобеленом изящную фигуру, Владыка нолдор понял, что так никогда и не смог забыть Мириэль. Теперь он видел и знал все, что происходило на Арде, не желая для себя иной участи, кроме как иметь возможность наблюдать за тонкими пальцами Вышивальщицы, сидевшей на узкой скамье рядом с супругой Намо. Эти легкие белые пальцы плели и перебирали разноцветные шерстяные нити различной толщины, сплетая их меж собой и вплетая в полотно очередного гобелена, символизировавшего новую страницу в Книге Судеб Арды. Готовые гобелены украшали собою стены в палатах Мандоссэ. Мужества Финвэ было не занимать, но даже он холодел от ужаса перед тем, что творили Мелькор и его любимый старший сын. Если бы Нолдаран не был уже мертв, лишившись телесной оболочки, его сердце разорвалось бы на части не раз: в Альквалонде, в Лосгаре, в Хелкараксэ… В отчаянии он заламывал руки, стоя на трясущихся ногах перед гобеленом судеб, не в силах, однако, оторвать взор от того, что происходило там, далеко, в мире живых. Гибель Феанаро его отец воспринял как нечто неизбежное. Ему лишь казалось несправедливым, что тот, кто вверг народ нолдор, собственных детей и ближайших родичей в черную бездну Проклятья, бесчестья, страданья и смерти, не сможет в полной мере почувствовать последствия совершенных поступков и принятых решений, предоставив сыновьям, его нежно любимым старшим внукам, одним до дна испить горькую чашу, до краев наполненную ядом. Как только Куруфинвэ оказался в Чертогах Ожидания, Финвэ обратился к их хозяину, прося о встрече с безумным сыном. Нолдаран чувствовал, что должен говорить с ним. Еще не решив, что именно он скажет Пламенному Духу, Финвэ был вне себя от возмущения содеянным им и с трудом сдерживал гнев, сжимая кулаки и стискивая зубы. Он то и дело хватался за голову, лихорадочно пытаясь собраться с мыслями, пока шел по бесконечно длинным залам и коридорам, ярко освещенным мягким белым светом, лившимся откуда-то из-под их сводов. У Финвэ не возникло даже тени сомнения в том, что ему будет позволено говорить с Феанаро. Почему-то он не думал ни о каких правилах и запретах, идя с этим требованием к Властителю Судеб. Он привык получать от Валар то, что просил. Вот и сейчас они вняли его законному желанию. Сулимо счел нужным лишь предупредить, что Пламенный Дух содержится в отдельном зале, недоступном другим, еще немногочисленным обитателям чертогов, и что Финвэ разрешается лишь единственный раз говорить с ним. После этого разговора с отцом Куруфинвэ Финвион не увидит и не услышит никого из тех, кого он знал, до самой Битвы Битв. Кивнув в знак принятия такого решения Стихий и сделав глубокий вдох, Финвэ вошел в указанную ему залу. Освещение в ней было далеко не таким ярким, как повсюду в палатах Намо. Свет, казалось, был приглушен с умыслом, дабы усилить угнетающую, печальную атмосферу. Внизу, под ногами, клубился, скрывая от взора пол, густой голубоватый дым. В воздухе пахло благовониями, какие курились на тенистом острове посреди озера Лорэлин у врачевательницы Эстэ. Его сын сидел ровно, прикрыв глаза, одетый в боевые доспехи, бывшие на нем в момент смерти, на невысокой простой скамье посреди полутемного зала, погруженный в подобие транса. Нолдаран сделал несколько робких шагов, прислушиваясь к собственному дыханию. — Зачем ты здесь? — раздался неожиданно отчетливый гулкий голос Феанаро. Он не пошевелился и не открывал глаз, почувствовав присутствие отца. Финвэ остановился и выпрямился, подняв вверх подбородок. — Я хотел говорить с тобой, — был его ответ. — Мне нечего сказать, отец, — шумно вздыхая и все также не открывая глаз, проговорил Пламенный Дух. Голос его звучал особенно громко и четко в этой небольшой зале. Однако Финвэ отметил, что он изменился — будто стал ниже, грубее с тех пор, как ему довелось слышать в последний раз этот зычный, сильный голос Феанаро. — А мне есть, что сказать тебе, — строго отвечал Нолдаран. — Я пришел не для того, чтобы обвинить, но чтобы спросить, могу ли я облегчить то бремя, которое ты взвалил на себя, разделив твою вину перед Валар и народом? Его сын встрепенулся, поежившись, словно от холода, открыл глаза и взглянул на него с недоверием и недоумением. — Ведь ты понял, что сотворил? — твердым голосом спросил Финвэ. — Смерть принесла тебе прозрение и исцелила твой разум, Куруфинвэ. Ты знаешь теперь, что нолдор никогда не сокрушить твердыню Врага в одиночку… Пламенный Дух молчал, поджав губы, опустив глаза. — Ты — мое порождение, а значит, я причастен той великой славе, что ты принес нашему народу, как причастен гибельнейшей беде, в которую ты его вверг! — продолжал Финвэ. — Я виновен перед твоей матерью и перед тобой. Вины моей мне не смыть, не загладить. Я виновен перед Валар за все последствия моей неправедности… — Прекрати! — грозно перебил его Феанаро. — Ты ни причем! Я все сделал сам, один. Уходи теперь — твоя совесть чиста… Он помолчал, а потом вдруг заговорил с издевкой: — Ты же не знал, когда вливал в мою мать всю твою нечестивую страсть, что создашь… — он осекся, — … такого монстра… Ты просто избавился от огня, что пожирал тебя, сотворив из него меня, — он оскалил белые ровные зубы в подобие улыбки. — Я знаю, что не должен был, поверь, — попытался оправдаться Финвэ. — И я уже заплатил высокую цену за то мое исступление… Нолдаран отвернул искаженное страданием лицо, которое начинала заливать яркая краска. — Сейчас я понимаю, почему ты женился на Индис, — сказал Феанаро совершенно спокойным голосом. — Тебе была нужна семья, нормальные, обычные дети… — Я скорбел по твоей матери, но понимал, что так лучше. Она не любила меня, особенно после… А я и сейчас… — он не договорил. — С Индис я исцелился от скорби, обрел спокойствие и радость. Но ты всегда был для меня самым дорогим, самым особенным, самым любимым, ты же знаешь… Глаза Нолдарана расширились, в голосе слышалась душевная мука. Феанаро не произнес ни звука, лишь сглотнул горький ком в горле и едва заметно кивнул. В страшном напряжении Финвэ ожидал ответных слов пока, наконец, его терпение не истощилось: — Ты не можешь вечно обвинять во всех твоих страданиях меня и возлагать на меня ответственность за собственное бессердечие и безрассудство! — в отчаянии воскликнул Нолдаран. — Никто из моих детей никогда, я клянусь тебе, не допускал даже мысли о том, чтобы принизить твое положение! Мы все восхищались и гордились тобой! Они тоже любили тебя как старшего брата! Обессиленный Финвэ опустился на холодный пол у ног сидевшего на скамье сына. Тот хмурясь смотрел на поверженного отчаянием родителя. — Да, ты был мне хорошим отцом, — угрюмо произнес Пламенный Дух. По выражению его лица и звуку голоса не было понятно, серьезен ли он, или снова старается ранить отца очередной издевкой. — Нет, не был! — подняв на него взгляд, почти сорвался на крик Финвэ. — Я, любивший тебя больше, чем кого-либо на земле, не научил тебя любить твоих детей, твой народ, дорожить хоть кем-то! — он с силой ударил в пол сжатым кулаком. — Это меня Валар должны проклинать за мою слабость! Стены вокруг них, казалось, сотряслись от звука его голоса. — Хватит! — закричал, вскочив со скамьи, Феанаро. — Я такой, какой есть, и другим я быть не мог! Ты был мне дорог, атар… — он опустился на пол рядом с тяжело дышавшим Финвэ. — Я часто задумывался, почему именно я стал тем единственным на Эа ребенком, которому суждено было вырасти без матери? — он склонился к лицу Нолдарана. — У Валар я не решался спрашивать, поэтому задавал этот вопрос себе, не находя ответа. Ее отсутствие нельзя было восполнить ничем: никакими умениями, никакими новыми знаниями, ничем, атар… Даже власть, даже сильмарилы… Он смотрел куда-то сквозь клубящийся над самым полом густой бело-голубой дым. — Твои дети жалели меня. Я видел в их глазах жалость, отец, — продолжал Феанаро. — И оттого я хотел, чтобы их никогда не было… Или меня, — прибавил он совсем тихо. Настала очередь Финвэ молча внимать его речам. — Мы ведь победили в той битве, — снова, уже спокойнее, заговорил Феанаро. — Твари были наголову разбиты, хоть их и было раз в десять больше, чем нас. Но я почувствовал тогда, что мне мало этой победы. Мне было тесно там. Что-то тянуло меня, тянуло вперед, к нему, в его пламя… Пламенный Дух заворожено глядел перед собой невидящим взором. Взглянувший на него в тот миг Финвэ заметил красноватые отблески в глубине зрачков сына. — Я не думал уже ни о чем, — Финвион потер лоб ладонью, словно силясь отогнать наваждение. — И хотел лишь одного — оказаться там, посреди пламени… — он покачал головой. Нолдаран протянул руку, коснулся темно-каштановых, казавшихся сейчас черными, волос своего Куруфинвэ. Он осторожно огладил голову сына, проведя ладонью по бледной щеке. Было странно ощущать его горячую кожу здесь, в этом месте, где все они не имели настоящих роар. Невозможно ничего вернуть, ни переиначить. И все же, Финвэ почувствовал, что он, несмотря ни на какие его преступления, как и прежде болезненно и безгранично привязан к старшему сыну. Этот разговор с Пламенным Духом принес ему облегчение, хоть и не мог исправить того, что содеял каждый из них. Сожаления, ссоры и взаимные упреки стали бесполезны. Им двоим оставалось лишь пытаться смотреть вперед, в пугающее грядущее. — Обещай мне только одно, — заговорил Финвэ, — обещай мне, что после Битвы Битв, когда они снова вернутся к тебе, отдашь Валар эти проклятые камни. Это все, о чем я прошу тебя. Валар милосердны, — он закрыл глаза, — я буду молить их о тебе, твоих детях и нашем народе… При мысли об участи, которая ожидала его обожаемых внуков, Финвэ самому захотелось броситься в жертвенный костер, разожженный Мелькором и его приспешниками в землях Эндоре, лишь бы не подвергать безмерно дорогих ему родичей тем испытаниям и страданиям, которые им предстояли. Феанаро молчал, низко склонив голову так, чтобы отец не мог видеть его лица. Не дождавшись ответа, Финвэ поднялся на ноги и уже собирался уйти. Силы его были на исходе. — Я сделаю, как ты просишь… Услышал Нолдаран и вздрогнул. Его удивлению не было предела — никогда за всю жизнь его первенец не произносил ничего подобного. В этих словах Финвэ усмотрел признак не слабости, но какой-то новой, доселе неизвестной его старшему сыну силы. Покидая залу Феанаро, Нолдаран думал о том, что зачатый от его пламени Куруфинвэ всегда стремился сгореть в нем, вернуться в породивший его огонь, чтобы исцелиться, сжечь среди алых языков носимую в сердце боль вместе с телесной оболочкой и даже вместе со своей феа. И вот теперь он здоров: спала с его глаз пелена, наведенная Мелькором, исчезло ослепление безумия, и дух его окреп, сделался сильнее… Но какой ценой! Погруженный в свои размышления, Финвэ шел в ту залу, где сидела за непрерывной работой супруга Намо, надеясь застать рядом с ней Сериндэ. Хоть им и не позволено было разговаривать, когда они с Мириэлью встречались, их взгляды говорили выразительней любых слов. Сейчас Финвэ хотел говорить ей об их сыне.