Юмореска на пересечении

Мгновение встало. Туман, до этого клубившейся и текший по улицам Токио, замер. Замолкли ночные птицы, разбежавшиеся по укромным углам люди затихли, все звуки стыдливо застыли, фонари разом погасли, темнота истлела, воздух встал по всему пространству города неподвижной массой. Город уснул. Город уснул, проспал лишь мгновение, и тут же наступило утро. Сонные и вялые, как осенние мухи, первые за сегодня люди заползали, замычали спросонок, заурчали животами, зашкварчали завтраками, заворчали о политике, зажужжали моторами автомобилей. В лицо ударило утренней свежестью. Туман потек по улицам быстрее и быстрее, вскипел и постепенно стаял. Рыжий восход выбагрил серый бетон, вычертил резкие, длинные тени, заиграл на стеклянных гранях небоскребов, отразился в каждой капле воды, рассыпался снопами искорок-веснушек и затерялся в еще туманных переулках. В зыбкой туманной дымке не большой аллеи, зажатой между кирпичными домами, виднелся силуэт мужчины. Каблуки его ботинок аккуратно стучали по влажным камням мостовой этой пешеходной улочки. Капли, повисшие на тонких черных веточках молодых деревьев, боязливо вздрагивали в такт его шагам. Изредка тишину рвали ленивые, словно еще не проснувшиеся крики ворон, обсуждавших последние новости: будто какая-то пьяная сволочь швырнула во все ближайшие мусорные баки по дымовой шашке, и теперь мусор так пропах дымом, что подступится к свалкам невозможно, не то, что выискать в них, что дельное. И что теперь непременно придётся кормится на свалках соседнего района, а соседские вороны-варвары, не знают, не признают понятий братства и чести, и потому стычек за объедки, видимо, не избежать, и это безусловно дурно. Тем временем силуэт мужчины открывал дверь небольшой кофейни. «Антейк»-гласила табличка у входа-«закрыто». Войдя в зал кофейни Ешимура почуял легкий, но навязчивый запах гари, а почуяв его, тут же бросился осматривать помещения кофейни. До всевозможных коробок, скопившихся под навесом, между зданием, где располагался Антейк и соседним, он дошел в последнюю очередь, где, в свою очередь, его ждал пустячок от сволочи, взволновавшей ворон своей выходкой-выгоревшие, тлеющие ящики бумажного мусора, гирлянд, предрождественских украшений, недавно, им, Ешимурой, заготовленных. … Январь в этом году выдался теплым, с рассветом заметно потеплело, теперь брусчатка покрывалась сухими серыми пятнами, а в воздухе терпко пахло мокрой землей и прелым листьями. Тоука спешила сегодня в Антейк с живой, бурлящей энергией, что само по себе было примечательно, а примечательней того была причина подобной энергии- с самого утра Тоуку преследовало тревожное чувство ожидания. Чем-то неизведанным, первобытным и даже животным она чуяла-опоздать, и даже прийти вовремя сегодня-недопустимо, нужно успеть к чему-то неизвестному. Именно по этой причине, она, небрежно одетая и растрёпанная, неслась к кофейне. Успела. Влетая в двери кофейни с несвойственным ей обычно волнением, она столкнулась с Канеки. Она не видела его несколько месяцев… Господь, и праведный, и всемогущий! Она скучала по этому идиоту… И теперь он стоит перед ней весь вымученный, седой, сильный и неестественно улыбается. В ее глазах встал хрусталь счастливых слез, и лучи позднего рассвета тут же отразились в нем, окружив образ Канеки рваной, изломаной радугой. -Канеки?! Что ты здесь делаешь?! Неужели ты…-по ее щеке скатилась приторная слезинка. -Где ты был раньше?! Идиот…-нежно прошептала она, уткнувшись носом ему в грудь. -Нет, Тоука. Я не могу вернуться в Антейк, не могу вернуться в пределы мирной жизни. Я должен защищать… тех, кто мне дорог. -Дурак-прошептала она, и горькие слезы побежали по скулам, обжигая щеки и отравляя душу, Воздух разом кончился, а сердце мучительно и монотонно заныло. Он легко сжал ее плечи и отстранил ее от себя,-Извини, Тоука… «Ушел… Снова… Слабак! Идиот! Лицемер…»- горькие слезы бежали мокрыми дорожками по щекам и срывались вниз. Достигнув подбородка. Весь оставшийся день промелькнул серой лесной птицей, внезапно, неказисто, незаметно. И быт, и суета, и заказы, и шум, и человеческое жужжание-все действовало на израненное сердце положительно умиротворяюще. Аллея перед кофейней всегда покрыта тенью, ощутимой даже ночами. Эта тень угадывалась и теперь, когда улицу укрывал вечерний туман, а на тонких веточках набухали тяжелые капли. Теперь, когда вся внешняя суета схлынула, Тоука стояла посреди аллеи. Над ее головой тянулись к друг другу тонкие черные, облезлые ветки, усыпанные недвижным каплями. В лицо ударил порыв ветра, растрепал ее челку и обрушил град маленьких хрустальных капель. Они медленно бесшумно падали, а после звонко разбивались о мостовую. Тоука собралась было раздраженно поправить челку, как на костяшку ее указательного пальца соскользнула капля. Только капля соскользнула, как тут же побежала по пальцу маленькой струйкой, видимо не желая отставать от своих подруг, но в последний момент повисла на кончике ногтя и в нерешительности закачалась. Видимо решившись, собравшись со всеми своими силами дернулась и сорвалась в низ. Тоуке. замершей и следившей за ней, казалось, что капля летит до лужи на мостовой неестественно медленно. Капля врезалась в поверхность лужи. Громко плескнувшись напоследок и подняв облачко брызг. «Совсем как маленькая рыбка…»-отрешенно подумала Тоука. Именно. Рыба, да при том у каждого своя. Тоука подняла голову и посмотрела на огни квартир. Определенно, так и есть. … Утро наступило, но восход не настал. Утро наступило пасмурным. Стары еврей, цветочник Хаим тащил на своем горбу ящик, забитый цветами белых роз. Куда он тащил этот ящик, и главное, зачем, Хаим не знал. Вся его сгорбленная фигура, козлиная бороденка, Красноватые, уставшие от жизни глаза, огромный нос, с подрагивающей на конце мутной каплей, большие, оттопыренные в стороны уши, и даже съезжающая на бок ермолка-все выдавало в нем недоумение перед его собственным действием. Наконец он остановился, стащил с головы ермолку и выбил ее о локоть, а после прислонился к стене здания напротив Антейка. Хоть Хаим и не знал, зачем пришел он на эту улицу, а чувствовал здесь выгоду, и пиритом чувствовал ее так остро, так себе ее живописал, что собирался и молился на ходу, и теперь о капель и тумана розы укрывал старенький талес. «С этим холодом и сыростью я сделаю не деньги, а таки геморрой!» думал Хаим. Думал так отчаянно ворчливо, что по началу не заметил Ешимуру им заинтересовавшегося, а заметивши резко подался вперед и сказал: «Уважаемый, должен сказать. Вы выглядите, как господин, нуждающейся в розах. Давайте старый японец поможет старому еврею, а старый еврей-старому японцу? Цена дружбы народов семь тысяч Йен…» -Белые розы к рождеству были бы хороши…-начал изящный торг Ешимура. -Ешимура-сан, здравствуйте,-образ Канеки за спиной Ешимуры возник так внезапно, что старый еврей моментально схватился за талес. -Мы берем весь ящик,- сказал Ешимура, с улыбкой протягивая сумму, которая тут же растворилась в карманах пальто старого еврея. Торговаться при знакомом неудобно, даже при близком, даже с евреем. -Поможете, Канеки, донести… -Конечно. … -Вот сюда пожалуйста… Ставьте… Так… Очень хорошо. В старости без помощи, знаете. трудно… -бормотал Ешимура- Отблагодарить вас… Знаете, что, возьмите ка себе одну. На память… Не сумев отказаться, и согласившись достойно, с максимально возможным тактом, Канеки вышел из кофейни, почувствовав некий прилив шутливого настроения, заложил розу за ухо, расцарапав токую нежную кожу, несколько белых прядей покраснели и на них набухли багровые капли. На мостовую упала слеза, а во взгляде его глаз пуще загорелась решимость. На всей улице ничто не напоминало о недавнем присутствии здесь старого еврея, теперь кажущемся каким-то несуразным. … Им не быть вместе: ему необходимо кого-то защищать, а это требует жертв, ей приходится бездействовать и только ждать нового дня. «Впрочем… Эх… на все воля Божья…»-покрайней мере так думал старый Хаим о сегодняшнем, безусловно удачном для него дне, думал и улыбался. Пусть он и думал о своем, я с ним соглашаюсь и тоже улыбаюсь. На все воля Божья.