Новая болезнь и старое средство

Когда Катеньке было семь, она заболела. Тем тяжелее протекала её болезнь, что случилась с нею впервые: три года назад, в день, когда два больших человека забрали её из приюта, от одного из них Катенька получила наказ не болеть. — Иначе, — просипел толстый человек в грязном свитере, — крышка тебе. Заболеешь — от обязанностей начнешь отлынивать, так и сядешь на шею. Я белоручку в доме не потерплю. — Как же не болеть?.. Я не умею… — тихонько сказала Катенька, кутаясь в приютский платок. То ли робкий тон её, то ли шорох внезапно разъярил толстого человека: он отобрал у неё платок и сунул себе под зад. От свитера пахнуло чем-то горьким, противным. — А ты молись больше, лапушка, — отозвался второй, с длинной тонкой шеей, будто прикрученной к чьим-то могучим плечам. — Молитва — она любую болезнь отведет. — Мне мама говорила, на молитву только слабые люди надеются. — Мама ей говорила, слыхал, Федор? — заржал первый. — Ну и где теперь мамка твоя? В дурдоме! — Тогда, — холодно ответил второй, — будет, как Ионыч сказал. Катеньке этого не хотелось. Не столько из страха очутиться на улице, где даже летом морозило, как в лютую зиму, сколько из жалости к дяденькам: были они, как бы мама сказала, горемычные, ничего не умели. Произнести такое Катенька вовек бы не решилась, а глаза всё видели: дядя Федя однажды, посетовав, что мало Катенька сахару в чай дяде Ионычу положила, добавил соли и ходил с фингалом до воскресенья, а дядя Ионыч, наступив на грибок для штопки, обругал Катеньку за разбросанные игрушки и в сердцах швырнул им в кошку. Лаская дрожащую, хромающую на левую лапку Мурку, Катенька сообразила, что оставлять дяденек нельзя. Словно в поддержку её мыслей, дядя Федя в тот же вечер сел рассказывать Катеньке о предательстве Иуды. Рассказывал жарко, гневно, но на моменте, когда первосвященники предложили Иуде тридцать сребреников, лицо его потемнело, в глазах загорелась мечтательная тоска, и рассказ оборвался. — Что ж ты замолчал, Федор? — послышался голос за дяденькиным плечом. Дядя Ионыч стоял в дверях и глядел на них тяжелым немигающим взглядом. — Продолжай, поучи ребенка. Или ждешь чего-то? Дядя Федя отвернулся, его лица Катенька не видела, но инстинктивно сжалась. Теперь дядя Ионыч смотрел только на него, изучающе, с подозрением и, как Катеньке показалось, затаенной обидой. — Сребреники, — продолжил дядя Ионыч, и его голос сел. — А неоткуда тебе ждать. Неоткуда… — Ионыч! — умоляюще крикнул дядя Федя, но тот уже скрылся в коридоре. Дядя Федя бросился за ним, оставив ничего не понимающую Катеньку одну. В углу жалобно мяукала Мурка. В тот вечер Катеньке не довелось дослушать историю до конца. Дядя Федя рассказал её позже, пьяный и добрый, дядя Ионыч сидел рядом на табуретке и усмехался, но Катенька была опечалена: как же так? Как мог Иуда предать своего учителя? — В каждом завзятом праведнике скрывается мелочная гнида, — мудро заметил дядя Ионыч, подливая себе водки. — Так что запомни, Катюха: ценить надо, что имеешь, и тех, кто растит тебя, лоботряску. Пуще жизни благодетелей надо ценить! Катенька запомнила и с тех пор всегда — летая со шваброй по дому, вытрясывая из занавесок пыль, намывая посуду и лепя пирожки — горячо молилась: лишь бы болезнь обошла стороной, лишь бы дяденьки ни в чем нужды не знали. Так не хотелось ей стать Иудой! Но в семь лет она заболела. Встав утром с сундука, служившего ей постелью, зашлась кашлем — и расплакалась при мысли, что и в ней, оказывается, живет та мелочная гнида, о которой её дядя Ионыч предостерегал. Правда, дядя Федя назвал её иначе: «Вирус!» — охнул он, когда нашел Катеньку, утирающую сопли, в корзине для белья. Там она пряталась от собственного предательства. — Что же теперь делать, дядя Федя? — Ионыч решит, — заверил тот, подхватив Катеньку на руки. Дядя Ионыч решил: быть семейному совету. Подготовили место: подвинули к окну табуретки, даже ту, колченогую, которую дядя Ионыч в похмельном бреду сломал, на стол водрузили бутылку водки и банку с солеными огурцами. Бежать за ней в этот раз пришлось здоровому дяде Феде, чем дядя Ионыч был немало раздосадован, так что подставил тому подножку. Катенька зажмурилась в ужасе, ожидая грохот и брань, — и не ошиблась, но бранился вовсе не дядя Федя: ноги он попросту не заметил и, шагнув, поволок за собой дядю Ионыча, отчего тот кулем свалился на пол. Дядя Федя ойкнул и протянул ему руку, виновато улыбаясь. С удара в глаз и начался их семейный совет. Второй попало Катеньке — по известной причине. — Что-о, расклеилась, дура? — зло сказал дядя Ионыч и сплюнул в тарелку из-под картошки. Тарелка стояла со вчерашнего дня: засиженная мухами, со следами Муркиного языка. Если б не чрезвычайное обстоятельство, дядя Ионыч непременно бы это заметил и бедной кошке не поздоровилось бы, но он был слишком сердит на Катеньку. — Расклеилась, — уныло подтвердила та и чихнула. — А ты помнишь, что я тебе говорил про болезни? Что я думаю о таких, как ты? Слова ввинчивались в Катенькин мозг; нечто подобное она испытывала, когда дядя Федя посреди ночи сверлил стену дрелью: дядя Ионыч тогда вопил, что через неё в их спальню проходят черти. — Помню… — Умничка какая! — умилился, треснул кулаком по столу: — Пшла вон из дома! — Ну чего ты, Ионыч, не горячись так, — осторожно вставил дядя Федя. — Катенька девочка послушная, уверен, она не нарочно. К любому зараза прицепиться может, ты вспомни, как скосила тебя простуда прошлой весной — с неделю чах. Уж на что ты крепкий мужик, а вон как обернулось… — Заткнись, Федор, — буркнул дядя Ионыч. — Сравнил, блин. Я, может, только о Катерине и думаю: мелкая ещё девка, того и гляди помрет, как без неё жить будем? — Это ничего, дяденька, — прошептала Катенька растроганно, — я выживу, я… — Неправ ты, Ионыч, — возразил дядя Федя, и тот зыркнул на него со злым удивлением. — У детей сильнейший иммунитет, всякую дрянь изживает. Время нужно… Неделя или две. — Нет у нас времени! — Дядя Ионыч поднялся и навис над столом, перекрыв спиною окошко. Лицо Катеньки окутал липкий мрак надвигающейся ссоры. Она всхлипнула. — Жрать уже сегодня нечего! Куда её, заразную, к плите пускать! — Дяденьки… — Хочешь, я приготовлю, — спокойно сказал дядя Федя, ковыряя ногтем скатерку. Дядя Ионыч язвительно хмыкнул: — Отравить меня хочешь? Не выйдет. — Справлялись же до этого. — А изменилось всё, — сказано это было прежним тоном, но что-то в нем насторожило Катеньку. Она покосилась на дядю Федю: тот скривился, как от удара, но голоса не повысил: — За лекарствами, значит, надо, в Лермонтовку. — В гробу я видал твои лекарства. Не знаю и знать не хочу. — Так давай я поеду! — не выдержал дядя Федя, тоже вставая и возвышаясь над ним на голову. — Один поеду, в день обернусь! Давай, Ионыч! Повисла тишина, такая страшная, что Катенька, о которой все позабыли, закрыла уши ладонями. Но не могла, как ни старалась, не слышать сбивчивого дыхания дяди Феди, постукивания ржавого маятника в часах и тоскливого мяуканья забившейся в чулан Мурки. — Да чтоб я, — вкрадчивым, яростным шепотом произнес дядя Ионыч, — пустил тебя в город одного, на своей машине… — Боишься? Чего? Что машину не верну? — Дядя Федя обошел стол, не глядя перед собой, ухватил его за рукав. — Или что сам… — Дяденьки! — крикнула Катенька в отчаянии. Оба вздрогнули, повернули головы, глядя с недоумением, точно вот-вот её ветром занесло. Чувство, застывшее на их лицах, было ей незнакомо, и Катеньке вновь подумалось: как-то ведь они жили до этого. Она часто пыталась представить себе их жизнь, но мучилась необъяснимым стыдом, а ничего из прошлого они не хранили. — Дяденьки, поедемте вместе! — дрожащим голосом предложила она. — Втроем-то веселее будет! И выбирать не придется. — А не околеешь? — фыркнул дядя Ионыч, стряхнув дяди-Федину руку. Катенька замотала головой: — Ни за что! Мне уже лучше, честное слово! — и в подтверждение своих слов трижды чихнула. В окошке тускло блеснуло солнце. Дядя Федя разлил по стаканам водку, устроился за столом, посадив Катеньку на колени. Дядя Ионыч сел рядом: — Как ты, Федя? — Ничего, — пожал плечами дядя Федя. — Ты у нас главный, Ионыч, за тобой решение. — Решено, — Дядя Ионыч насадил на вилку огурчик, — выйдем в полдень, глядишь, к ночи успеем, — и первый опрокинул в себя стакан.

***

С отъездом они задержались: старенький «Соболь» не заводился, сколько дядя Ионыч ни пинал его сапогом. Катеньку в это время укутывали дяди-Федины руки, один за другим наматывая на неё платки. Платки были цветастые, красивые, такие Катенька видела на взрослых тетеньках, но спросить, откуда они, не успела: глухой гул сменился визгливым матом, и дядя Федя поспешно вышел, усадив её на сундук. Отсюда Катеньке открывался двор: привстав на цыпочки, она увидела отброшенный на землю сапог и красного как рак дядю Ионыча, скачущего на одной ноге. От неожиданности Катенька хихикнула, мгновенно устыдившись. Подоспевший дядя Федя протянул ему ключ, и по его улыбке Катенька догадалась, что «Соболя» починили. Это её обрадовало: теперь ей купят лекарства, к тому же она жалела бедную машинку, которую так безжалостно лупили сапогом. Дальше смотреть было нехорошо: её могли заметить, но, спустившись, Катенька услышала знакомую брань и поежилась. Когда дядя Федя понес её в машину, улыбка сползла с его лица. В дороге они не разговаривали, и Катенька снова ничего не понимала. — Дядя Федя, это из-за меня дядя Ионыч расстроился? Из-за меня, да? — шепнула она из-под платков дяде Феде, но тот отмахнулся. Он сидел, сгорбившись, и молча смотрел в окно. — Дядя Федя, почему дядя Ионыч на тебя сердится, если я виновата? — Чего это вы там шепчетесь? — недовольно бросил дядя Ионыч, и Катенька замолчала. До города доехали за четыре часа. На половине пути дядя Ионыч заметно смягчился: сунул дяде Феде бутылку с плавающими в мутной жидкости хлебными крошками, вспоминал общих знакомых со странными именами: Косого, Глисту и Тугрика, рассказывал анекдоты. Дядя Федя прихлебывал из бутылки и постепенно веселел. Одну из шуток Катенька попросила его разъяснить и, получив ответ, прыснула, но подавилась кашлем, и дядя Федя заботливо похлопал её по спине. Дядя Ионыч глянул на них, помрачнел и не шутил до самой Лермонтовки. От предложения пойти в аптеку вместе дядя Ионыч отказался: — Бросим тут Катюху, испугается — и дуба даст. Никаких лекарств не надо. Нет уж! — мотнул он головой и остался в машине. Признаться вслух у Катеньки не хватило бы духу, но в глубине души она засомневалась в его искренности. Однако не обиделась: дядя Ионыч взрослый, ему лучше известно, что говорить. Слова о праведниках и благодетелях никак не шли у неё из головы. Пока дядя Федя расплачивался за лекарства, дядя Ионыч задремал, и Катенька рассматривала его, стараясь кашлять бесслышно, хотя в горле словно ржавыми граблями проскребли. Она никогда прежде не задумывалась, сколько дяде Ионычу лет: пятьдесят? Шестьдесят? Вроде бы не меньше шестидесяти, а быть может, не больше сорока пяти. Знала только, что пережил дядя Ионыч многое, разных людей на своем веку повидал и знает, чего от них ждать. Оттого и сердце у него больное — мало ли Иуд на свете! Дядя Ионыч всхрапнул, повернулся на другой бок. Во сне морщины разгладились, и лицо его выглядело почти по-родному — такое лицо могло быть у настоящего Катенькиного дяди, маминого брата. Нет, нахмурилась она, непозволительно так думать. Дядя Ионыч и есть её настоящий дядя, её кормилец и… благодетель. Катенька чихнула и замерла: сон дяди Ионыча крепок. Но что всё-таки это значит — благодетель? Дядя Ионыч делал для неё много хорошего, это верно, но он же её и бил, и полуодетой на мороз выставлял, и работать принуждал голодную. Что до хорошего — было ли оно? Внезапная мысль напугала Катеньку до полусмерти; ей почудилось, сам дядя Ионыч учуял её страх и проснулся, но он всё ещё спал. И правильно: отчего ему просыпаться? Дядя Ионыч обычный человек. Обычный, только… Катенька сморгнула набежавшие на глаза слезы: садист, вот он кто. Мурку ни за что покалечил, Катеньке проходу не дает. Дядя Федя его добрее… Почему тогда он так спокойно согласился с дядей Ионычем, когда Катенька молиться не хотела? Зачем жаловался на неё при случае, выдавая Катенькины сокровенные тайны? Её били ремнем, она плакала, но боль не исчезала, и так много, много раз. Всегда с дядей Ионычем, всё для него, а ею и пренебречь можно… Да любит ли он её? — Нет… — заплакала Катенька, — только не дядя Федя… Дверь «Соболя» хлопнула, и дядя Ионыч открыл глаза. На секунду Катеньке показалось, что он прочел её мысли, но в следующий миг все они посыпались из головы, как пустые бумажные стаканчики. Бегай и собирай — а надо ли? — О чем задумалась, Катерина? — ласково спросил дядя Ионыч. — Ни о чем, — честно ответила Катенька. Дядя Ионыч довольно ухмыльнулся. — Вот, — выдохнул дядя Федя, сбросив сумку в салон, — всего набрал понемногу. Тут и от кашля, и от насморка… Продавщица оказалась душевная: девочке покупаю, говорю, простудилась. Она мне: дочке, что ли? Да, говорю, приемной. Она: ой, а родных почему нет? — Нахалка чертова, — пробурчал дядя Ионыч, выворачивая на дорогу. — Дальше что? — Ну, пришлось наплести, мол, недуг у супруги наследственный. Очень сочувствовала. Зато, — Дядя Федя улыбнулся, — с мужем повезло, говорит. Статный, плечистый, а уж как о дочке заботится!.. — Всё правда, дядя Федя, — рассмеялась Катенька. — Привет передавала, кстати. Зря, Ионыч, со мной не пошел. — И кем бы я там был? Женой твоей, что ли? — огрызнулся тот. — Я сам, между прочим, не прохлаждался, маршрут в голове прокладывал, чтоб в пробку на выезде не попасть. Не всё же с аптекаршей языком чесать. — Так я и не говорю… — нехотя возразил дядя Федя, но отвлекся на Катеньку: — Смотри, лапушка, что я тебе захватил, называется «аскорбиновая кислота». Полезная очень штука. — Спасибо, дядя Федя! — с благодарностью отозвалась Катенька, слизнув драже с ладошки. — Вкусно! Дорогая, наверное? — Ну… нет… не знаю… — замялся дядя Федя. — Ты кушай, милая, кушай. Пустяки. Катенька послушно продолжила кушать, то и дело кашляя, и не сразу заметила, как тихо стало в машине. Почти как на кухне утром. А заметив, сглотнула сладкое угощение и прижала к груди коленки. В платках было жарко, как в раскаленной печи. — Пустяки, значит?.. — задумчиво произнес дядя Ионыч. — А мне ты, часом, чего-нибудь не захватил? У душевной-то? — Прости, Ионыч, — сухо ответил дядя Федя. — Для тебя ничего не было. — Я-то прощу, — добродушно усмехнулся тот. — А бог простит, как думаешь, Федор? Они вновь замолчали, но в этот раз Катенька даже не пыталась понять, в чем дело. У неё начался жар. Горячая детская ручка нащупала руку дяди Феди, и он вздохнул, но, спохватившись, тронул Катенькин лоб и полез за лекарствами. В зеркале заднего вида углями горели злые, оценивающие глаза.

***

Стараниями дяди Феди жар спал, и Катеньку потянуло в сон. Она лежала, не шевелясь, прижавшись к теплому дяди-Фединому боку. Голова её опустела, будто содержимое высосали через трубочку, а тело стало таким легким, почти воздушным. Катеньке показалось, что она умерла, но у неё не было сил бояться. — Не плачь, родненькая, — бормотал дядя Федя, вытирая блестящие Катенькины глаза, — это хорошо, это организм восстанавливается. На поправку идешь. Не плачь… — Да заткнись же наконец! — раздраженно перебил дядя Ионыч. — Что ты с ней возишься?! Какое-то время ехали молча. Но вскоре Катенька застонала, облизнула пересохшие губы. — Ионыч, — позвал дядя Федя. — Ну чего тебе? — Кажется, Катенька кушать хочет. — Перекрестись, раз кажется, — проворчал тот, но, наткнувшись на укоризненный взгляд, кисло признал: — А пожрать бы не помешало. Только где? — Тут заведение какое-то было, вроде приличное. Неподалеку. — Ваша взяла, — буркнул дядя Ионыч и резко выкрутил руль. — Показывай дорогу, Федор. Через полчаса они заблудились, и дядя Ионыч с досады так крепко приложил дядю Федю кулаком, что тот чуть Катеньку не выронил. Пришлось идти в ближайшую закусочную — самого печального вида. Дяде Феде в ней не понравилось: слишком накурено, но дядя Ионыч и бровью не повел: указал им на столик, а сам направился к кассе. Вернулся через пару минут с кефиром и котлетами: пять штук себе, две — дяде Феде. — А Катенька как же? — нерешительно поинтересовался тот, отпив прямо из пакета. — Я купюры не печатаю, — отрезал дядя Ионыч. — Охота — сам с ней делись. Дядя Федя пожал плечами. Обессиленной Катеньке к тому времени всего расхотелось — вечность бы провести в холодном жестком углу, безмолвно и неподвижно. Глаза слипались, она вяло следила за расшатанной дверью уборной: скрип, скрип… Вот выползли пьяные, хватаясь друг за дружку, вот дяденька чужой пригляделся, пошел в их сторону… А дверь всё пела: скрип, скрип… — Ба, Ионыч! — громыхнуло над ухом, и дядя Ионыч подскочил с котлетой в руке. — Вот уж не ожидал тебя здесь встретить! Узнаешь? — Не ори ты, Гвоздь, в Пушкино слышно, — поморщился дядя Ионыч, и Катенька догадалась, что это один из тех дяденькиных знакомых со странными именами. Однако на гвоздь он похож не был: низкий, с огромным животом и скользкой улыбкой, он сразу сделался Катеньке неприятен. Её он будто и не замечал, зато подмигнул дяде Феде: — А ты, Сокольничий, так всё за Ионычем и вьешься? Не зря мужики говорили: уж кто не меняется, так это вы двое — вон и ребенка завели. Славное семейство! — и зычно расхохотался. Дяденьки молчали, но краем глаза Катенька заметила, как напряглись дяди-Федины руки. — А у тебя, я погляжу, по-прежнему гвоздь в заднице, — хрипло ответил дядя Ионыч, глядя куда-то в сторону. — Ты нас не трогай, проваливай, раз дела нет. — Вот хам! Про дела это ты у Сокольничего спроси, к нему всегда вести слетались. Как выйдет на охоту, живого места не останется — всё выведает, тебе ли не знать! — снова хохотнул Гвоздь, повернулся к белому как лист дяде Феде: — Что, Сокольничий, веришь ещё в священные города иль на воле оно без надобности? — Не зови меня так, — тихо сказал дядя Федя. — У меня имя есть. Гвоздь вдруг сощурился, и Катеньке стало жутко. — Имя? А для людей они, имена. Поздно вам имена иметь, а кличкам я вашим не завидую: на слуху они теперь. — О чем ты? — упавшим голосом спросил дядя Ионыч. Рябое лицо Гвоздя перекосила ухмылка: — Ионыч-Ионыч, я-то думал, котелок у тебя варит. Чего ради я с вами толкую, по-твоему? Предупредить пришел: хана вам, крысы. Ха-на. Внутри у Катеньки что-то оборвалось. Навалилась мертвая усталость. — Думаешь, забыл я? Нет. И никто не забыл. Я-то вышел, а они сидят: все, кого сдали, кому жажда мести душу жжет. Много их там, Ионыч. Да только на воле больше… Он говорил и говорил, Катенька силилась понять, но в голове плыло, а над ухом скреб ногтями дядя Федя: скрип, скрип… — Ты кого крысами назвал, ты-ы?! Как дико звучал в этой болезненной пелене голос дяди Ионыча — истеричный, взвинченный паникой, как в кошмарном сне, от которого не очнуться… А Гвоздь улыбнулся насмешливо: — Да ты не бойся, не убью. Руки ещё марать… Но и уйти за так не могу: узнают — повесят на елочке, разве по-людски это? Не бойся, — повторил он жестко, — всему свое время, тварь. И, наклонившись, плюнул дяде Ионычу в лицо. Катенька на секунду прикрыла глаза, и всё смешалось. Она слышала звон упавшего стула, треск ткани и сдавленный мат, бешеный хохот Гвоздя, улюлюканье пьяных; Катенька умоляла их прекратить, но у неё пропал голос. Вдруг нечеловечески завизжал дядя Федя, раздался хруст, что-то тяжелое грохнулось на пол — и гул голосов прорезал истеричный женский вопль. Женщина кричала, звала охранников, за её криком следовал чей-то топот, и дядя Ионыч заорал: — Сюда! Живо!.. Чьи-то руки схватили её и куда-то потащили. Сквозь забытье Катенька почувствовала, как с коленей соскользнул платок, но тут её сознание заволокла плотная мгла, и она отключилась.

***

Машину мотало из стороны в сторону, на очередной кочке Катенька проснулась, чиркнув виском по острому краю сумки. Ей захотелось обнять дядю Федю, расплакаться от боли и страха, но что-то внутри воспротивилось этому, и она лишь глубже зарылась в платки. Боясь выдать себя, глянула из-под ресниц. За рулем чернела широкая спина в грязном свитере, дядя Федя озабоченно размахивал руками, тянул этот свитер, пытался что-то сказать, но дядя Ионыч обрывал его на полуслове, косясь на скрюченную в углу Катеньку. Лицо его менялось, она тряслась от ужаса, что её раскроют и ей влетит, но за что — не знала. Коленки замерзли, но она не смела пошевелиться, прикованная к месту взглядом белых ненавидящих глаз. — Ионыч… Ионыч… — жалобно повторял дядя Федя. Тормоза взвизгнули, и «Соболь» встал. Катенька больно ушиблась затылком, но не проронила ни звука. — Вон из машины, — неживым голосом приказал дядя Ионыч. — Но… — Вон! Дядя Федя неловко вылез, дядя Ионыч за ним, бесшумно закрыв дверь. Они спорили, но Катенька не могла разобрать и слова; тогда что-то подтолкнуло её взяться за ручку и чуть-чуть опустить стекло. Она прислушалась, прильнув щекой к замусоленной обивке. Сердце билось, как загнанный в капкан зверь. — Прости, Ионыч, я не… — Что «не»! — яростно плюнул дядя Ионыч. — Аскорбинка твоя проклятая! И платки, нахрена ты платки краденые попёр?! — Так ведь не во что Катеньку укутать, не голышом же… — Заткнись! — Просвистела пощечина, и Катенька задрожала. — Ещё хоть слово об этой!.. Дядя Федя умолк. Дядя Ионыч оттолкнул его, заметался взад-вперед, пиная землю сапогами. Вдруг остановился. Сухо спросил: — Убил? — Нет… В этот раз нет. Но вмазал хорошенько, сотрясение наверняка. Долго не оклемается. — Ну да! — обрадовался дядя Ионыч и тут же исступленно забормотал: — Теперь поймают — самих размажут как пить дать, что легавые, что эти… А куда бежать, от кого? В тайгу, от них, от самих себя? Чьи мы люди? Ничьи, и имена у нас отобрали, а за условку шкуры сдерут… «Всему свое время»… Федя! Над Катенькиным ухом впечатался кулак. Дядя Ионыч ударил ещё, всхлипнул: — Зачем ты так, Федя? — Иначе не могу, — твердо ответил дядя Федя. — Клялся, что защищать тебя буду до самой смерти, помнишь? — Что тюремные клятвы помнить, брехня это всё. — Не верю! — Голос резко приблизился, смягчился: — Не верю тебе, Ионыч, прости… Раз поклялся, я выполню, ты только… — Только что? — огрызнулся дядя Ионыч. — Катьку твою не трогай? Чтоб вдвоем… — Да при чем здесь она! — изумленно воскликнул дядя Федя. Теперь они стояли совсем близко, прямо над Катенькой, но ей больше не хотелось слушать. Она потянулась опустить стекло, но ручка заскрипела, и Катенька вцепилась в неё мокрыми пальцами. — Так вот из-за чего всё, — продолжал дядя Федя тихо: — из-за Катеньки. Мучишь меня, говоришь, ничьи, а сам думаешь, я — Катенькин, я — Иуда, что продам, как… — Заткнись! — Нет, Ионыч, это ты замолчи! — Снова удар. — Бей, если хочешь, а я тебе всё, всё!.. — Ой… — простонал дядя Ионыч. — Что? — Болит… — Где? Здесь? — Сердце… — Ионыч, — глухо промурлыкал дядя Федя. — Ну чего ты, Ионыч… Машина стояла, утекали минуты или часы — Катенька не замечала времени. Ослабевшая ладонь выпустила ручку, через щель в салон пробирался дым, неразборчивый шепот и грубый смех, раз или два слышались пощечины, но Катенька даже не вздрогнула. Часть её умерла, и Катенька не чувствовала ни обиды, ни сожаления, только с запоздалой горечью подумала: «Любит… кого!..» — и растерла по щекам застывшие слезы.

***

Когда они вернулись, Катенька приняла лекарство и вылечилась окончательно. Мысли сгинули, как болезнь. — Как ты себя чувствуешь, лапушка? — сладким голосом спросил дядя Федя. Катенька посмотрела на него, перевела взгляд на дядю Ионыча, необъятной тенью заслоняющего окошко. Улыбнулась пустыми глазами: — Хорошо, дяденька. Дядя Ионыч разлил по стаканам водку. Всё пошло по-старому.