Кармин

Кенни временами нравилось красоваться перед зеркалом, особенно, если знала, что за ней наблюдает Ури. А Ури наблюдал за ней часто, уже давно не скрывая своего присутствия. То ли приглашая, то ли просто дразня, Кенни украдкой поглядывала на него в отражении зеркала, аккуратно нанося кисточкой карминовую помаду на губы, раскрытые буквой «О». И хоть прямолинейность и порой неприличная откровенность были неоспоримо свойственны Кенни, тут она молчала, томно поглядывая из-под тяжелых черных ресниц, заставляя Ури мучиться в догадках, чего же от него ждут. Не то, чтобы он совсем не понимал — воспитание не позволяло просто взять и сделать то, что туманными намеками подсказывала ситуация. Ну а Кенни терпеть не могла всякую церемонность, предпочитая справляться со всем в один миг, без колебаний и лишних рассуждений. Оно и ясно, ведь она, в отличии от Ури, не планировала долгой и мирной жизни, она и не была суждена ей изначально, потому и время требовалось расходовать как можно экономичней. А вот терзать Ури доставляло ей какое-то особое удовольствие, в этом он даже не сомневался, иначе бы она не изменила своим привычкам и не стала бы растягивать это намеренным молчанием, выпрашивающий инициативу со стороны мужчины. Кенни не была леди. Да и, наверное, будь она мужчиной, то и джентльменом не была бы. Если вечером наконец исчезал запах пороха и крови, то вальяжность и хамоватость никуда не девались. Кенни приходила к Ури в комнату, пока тот был занят чтением, разваливалась на диване, стягивая с себя высокие сапоги, с которых сыпалась грязь и земля на пол и обивку. Доставала из внутреннего кармана плаща портсигар, стыренный у Рода, закуривала, не спрашивая разрешения, но и не услышав еще ни разу никаких возражений. Затянутая в корсет грудь вздымалась, когда Кенни вдыхала табачный дым, глядя на Ури из-под полей шляпы. Пряди волос выбились из туго заплетенной косы, что ложилась на правое плечо. Такое чудесное создание, и столько мусора от него вокруг. Но Кенни было присуще такое обаяние, что хотелось прощать ей любую дерзость и грубость, и Ури прощал, неотрывно любуясь женщиной, в руки которой доверил свою жизнь. И когда она, прижавшись к Ури грудью, спрашивала бархатным голосом, чего он хочет, то он чего-то вдруг краснел и говорил какую-то чушь, вызывая у Кенни умиленную улыбку и короткий смешок, от которого все внутри переворачивалось. Ури понимал только, чего он не хочет: чтобы Род смотрел на нее. А Род и смотрел, и пялился. А Ури, привыкший больше отдавать, чем принимать, и привыкший делиться всем со своим ближнем, в частности со старшим братом, впервые закипел от ревности. Кенни должна быть только его. Наверное, поэтому Ури задаривал ее до неприличия, выбирая ей и ножи, к которым Кенни питала особую страсть, хоть и не всеми пользовалась, и платья, которые она никогда не наденет, потому что вообще предпочитала носить брюки, и все же некоторое «а вдруг» толкало Ури на подобную бестолковость, и он сам диву давался, до чего ему вскружило голову. А Кенни все это трогало, и в моменты особого настроения она взлохмачивала Ури волосы, тискала за щеки, как ребенка. Будто пацан какой решил приударить за взрослой тетенькой, одурманенный гормональным всплеском. И все это вводило Ури в состояние растерянности и сомнения касательно собственной полезности в роли мужчины. Ведь Кенни не нужна ничья защита или покровительство — она сама прекрасно со всем справлялась, потому что была сильной, сильней, чем кто-либо еще. Поэтому Ури решил прекратить эту бессмыслицу. Но попытка создать между собой и Кенни расстояние, придерживающее их взаимоотношения на деловом уровне, в первую же секунду с треском провалилась сквозь подматрасные рейки. Кенни оставила тогда всюду следы своего присутствия, наполнив воздух в спальне Ури ароматом духов, что он ей подарил, а на самом Ури — карминовые поцелуи на лбу, щеках, губах и шее. Еще на внутренней стороне воротника рубашки. Отпечаток красных губ было невозможно отстирать с белоснежной ткани. Он то и дело бросался в глаза, подобно предупреждению и угрозы, подобно метки, обозначающей чужую территорию — и это заставляло сердце трепетать. Трепетать заставляла и чужая уверенность, граничащая с властностью, и то бесстыдство, с которым Кенни взбиралась к Ури на колени, ослабляла шнуровку на корсете и позволяла прикасаться к себе всюду, где Ури захочется. Она доводила его до исступления, распаляя и сжигая, превращая в горстку пепла, вроде той, что оставляла после себя, наполнив комнату табачным дымом и винной тоской, которую теперь они с Ури разделяли вдвоем в сонной тишине до наступления рассвета. А с восходом солнца чары рассеивались, превращаясь в похмелье, и Кенни вновь исчезала в тени бесконечных смертей, что Ури высекал собственными руками на ее и без того грешной душе.