Исповедь Гримо

Молчание, конечно, золото. Но у самого молчаливого персонажа трилогии не спросишь, что именно он знал про своего господина. И почему, собственно, так привязался к нему. Можно только предполагать... *** Я отомстил ему тем, что она жива. Не понимаете? И не поймёте, если не знаете обо мне ничего. Кроме главного: бессловесный, преданный, живущий делами графа, его мыслями и чувствами. А ведь своя жизнь у меня была. Это интересно хоть кому-нибудь? Если да, то расскажу. Я был вторым сыном в семье и знал, что наследства мне ждать нечего. А ведь жили мы хорошо, даже очень хорошо – дом! Свой! Да в два этажа! Может, кто в столице и скажет, что дом – это из камня, или в крайнем случае из кирпича, а наше сооружение из самана зовётся иначе? Но ведь – свой! И печка у нас была настоящей, с трубой. И котёл. И даже две медные кастрюли. Ох, и берегла же их матушка – с гвоздей не снимала! Начистит до горючего блеска – и снова повесит. Отец даже кровать сколотил! Не мне, конечно, но всё же – кровать! И стулья. Когда появились стулья, о нас начали поговаривать, что мы о себе возомнили. А что и как «возомнишь», если хлеба всегда – только-только до нового урожая? А не хватит – уже в мае переходим на одуванчики. Тоже овощ, да ещё и дармовой. Нет, не жалуюсь, все так… Я и не думал, что можно не состариться к тридцати, не помереть к сорока, все так… А ещё спрашивают, почему женимся в пятнадцать. Надо ж успеть детей вырастить, внуков увидеть! Только мне и жениться было нельзя, ясно было, что надо уходить. Господа? А что господа? Кого из них мы близко видели? Нам что господа, что господь. Уж если господь прогневается, кто ж его спросит, за что?! Неурожай, оспа, а главное – соль. Соль у нас нашли! Мелкую и чистую! Не понимаете? Так строго же настрого от самого кардинала указано соль покупать только казённую. Втридорога. А она ещё и грязная. Словом, нашли… Прощай, дом, здравствуй, большая дорога. Это я только потом узнал, что с кем стало, а тогда сказал мне отец: «Беги» - я и побежал. В Париж. Там, говорили, затеряться можно. Ну вот, сначала бежал, потом шёл, потом плёлся, а назавтра, наверное, пополз бы. Твердил бы себе, что Берри – это уже почти что Париж… Свернул в лес, лес всегда прокормит. Хоть пистиками, хоть ягодой. Нет, силки ставить не смел, да и не умел тогда. *** И тут я впервые в жизни близко увидел господ. Что они могли подумать? Я сразу лёг, будто сплю. Не заметили. А я увидел… Она упала с коня. Он кинулся к ней, и давай рвать на ней платье! А потом… ладно, расскажу… он… привязал ей на шею уздечку. И поднял на дерево! Правда… И сбежал! Ещё бы не сбежать, за такое и господина не помилуют. Ну да, я её снял, я. Уздечка – ремень, особо не стянется. Синела уже, но отошла. Смотрю на неё – девчонка, чуть вишенки на груди набухли, яблочками-то ещё не назовёшь. И – клеймо! Да что она сделать-то могла? А хороша! И совсем, совсем не понимает, что случилось! Только когда увидела, что там осталось от платья… ручонками прикрывается, от страха слова сказать не может! Наконец, заверещала: «Граф! На помощь!» Вот когда я перепугался. Прыгнул вперёд, зажимаю ей рот, шепчу: «Беги! Это он тебя повесил! Граф! Он увидел!» Поняла. Ослабла, совсем обмякла. Но нет, никто к нам не скачет, не услышали. Ни о чём я её не спросил. Зачем? Хоть бы и правду сказала – что я, проверять куда пойду? Выжить ей надо! И мне – тоже. Накрыл я её своей курткой, сказал – «Жди до ночи», да и побежал. Туда, куда этот граф ускакал. Зачем? Да не знал я, зачем! За переменой в судьбе, вот! И нашёл ведь я его, нашёл. В траве. Конь его обнюхивал – и словно ничего не понимал. В беспамятстве он был. Нет, не ранен, целый весь – а совсем не в себе, хуже, чем она. Может, сумасшедший? Ну да моё дело – помочь. Заработать маленько. *** Поднял, посадил, напоил из ручья – тащу в замок. Не спрашивает, кто я и откуда – ему пока всё равно. Оглядывается на лес, дрожит. А у меня вообще колени подгибаются: замок! Графским замком нас в детстве пугали! Подземелья, цепи, хлеб и вода – за косой взгляд… Пришёл-таки граф в себя, в залу уже не я его тащил, скорее – он меня. Сел за стол. А на столе… У меня дух зашёлся и руки сами потянулись. И боязно, и не могу! Кажется – пусть убьют, но сдохну сытым! И всё равно – не смею. Главное – лакеи всё подносят и подносят – кто бутылки, кто жаркое, кто фрукты. Увидят, что смотрю как-то не так… И тут – чудо! Самый толстый мне подмигнул: - Не теряйся! Робеешь? Ну пошли со мной. Долго голодать пришлось, да? И я понял, что голодать больше не придётся. И люди здесь добрые потому, что сытые. Потом узнал, что нет здесь ни цепей, ни «подземелий», ни прочего кнутобойства. Но это – потом. А тогда – проглотил, что дали, да и снова встал возле графа. А он снова не в себе. Понятно: три бутылки опустело. А перед ним уже стоит судейский крючок! - Ваше сиятельство, при всём моём сочувствии, я всё же обязан уточнить некоторые подробности. - П-п-пропала! И всё! Я не нашёл – может, вам повезёт. Что стоишь, можешь раздать её тряпки своим… Кому была адресована последняя фраза? Лакей решил, что ему, и двинулся к двери. Что должен был сделать я? Кем я должен был стать? Обличителем сумасшедшего или его сообщником? В глазах судейского промелькнуло что-то, похожее на понимание. И я решился: двинулся из комнаты вслед за лакеем. Как поспешно он пробежал через галерею на половину графини, как распахнул шкаф и схватил платье такое… такое, что продай – и деревня год прокормится! Потащил! Тогда шагнул к огромному шкафу и я. Как сообразил не спеша, словно графский приказ выполняю, расстелить шаль, завернуть в неё несколько платьев полегче-попроще и меховую ротонду, и сбросить этот узел с галереи в кусты? Как никто не увидел?! Не зря, как оказалось: через час узла в кустах уже не было. Зато я обнаружил там свою куртку. Отчаянная девчонка! Это был самый смелый поступок в моей жизни. Что? Бастион Сен-Жерве? Господская смелость перед господской смертью от пули? Смешно. Я часто думаю: были бы господа смелыми, если бы их ждала смерть не от металла, а от побоев? Или от голода? Или самая простонародная – в петле, да в изгаженных штанах? *** - Ты немой? Это был первый вопрос, который я услышал от своего господина. Я отрицательно помотал головой. - Тогда как тебя зовут? Гримо? Больше мне о тебе ничего знать не нужно. Едем в Париж. Сегодня же. Дальше вы знаете. Моё молчание – моя жизнь, моя спина – мой хлеб. Если хочу ещё и вина - так это за особые услуги. Съесть письмо, например. Да нет у меня никакой «чести», нет! Она отрастает лишь у тех, у кого есть всё остальное! И довольно об этом. Граф пьёт –со всеми вытекающими последствиями… буквально. Вытекающими изо всех дырок. Мою, убираю, и твержу себе, что ходить за больным – это не просто работа, это – милосердно. Да, жалко мне высокородного графа, его сиятельство, жалко. Ведь не будь он большим барином – кто бы назвал его нормальным? Если так болит душа, бунтует совесть, значит, душа и совесть –есть. Но как ни жаль его, а себя ещё жальче. И её, конечно. Разве стало бы ему легче, если б узнал? А мне бы тогда и не жить… Я замолчал навсегда. И даже когда полированная палка с изящным набалдашником гуляет по моей спине я, ослушник и сообщник, повторяю, ликуя в душе и сердце: - Она жива!