Зеленый чай с жасмином

Когда тебе пять, всё вокруг воспринимается в пастельных тонах: нежно-розовый, золотисто-персиковый, бледно-голубой с тонкими ниточками бирюзы и робкими вкраплениями сиреневых оттенков. Мир не просто поёт – он словно наполнен до краёв перезвоном хрустальных колокольчиков, который разлетается вокруг весёлым, дробящимся эхом, без остатка теряясь в перестуке летнего дождя, смехе родителей и бренчании звонка нового велосипеда. Запахи… Они лёгкие, игристые, почти неуловимые, но крепко заседающие в памяти: аромат горячего, только что испечённого хлеба, свежескошенной травы и мятной тянучки. Солнце ласково касается макушки, путаясь в непослушных, густых тёмно-каштановых прядях, щекочет нос, заставляя щурить глаза. В груди вдруг становится сладко-сладко, и ты кричишь – заливисто, громко, во всю мощь своих пока неокрепших лёгких, пытаясь выразить незамысловатый детский восторг от наполняющей тебя счастьем и энергией жизни. Когда тебе шестнадцать, мир неожиданно расцветает буйными красками: алый, ярко-жёлтый, почти оранжевый, ультрамариновый, насыщенно фисташковый с прочерками пурпура и бронзы. В уши врывается какофония звуков – резких, громких, иногда раздражающих, но одновременно притягательных своей необычностью и новизной. В глазах рябит от картинок; нет времени остановиться, подумать, осмыслить, ухватить что-то. Пока всё только копится, откладываясь в черепной коробке, как бейсбольные карточки игроков, сбрасывается туда горстями – жадно, бестолково, небрежно. Солнце уже не греет щёки. Вместо него – сотни мигающих огней мегаполиса, манящие и яркие. Но ты всё равно кричишь от переизбытка бьющейся в тебе энергии, что стучит в голове, оседая мелкими бисеринками пота на висках. Когда тебе двадцать четыре, краски становятся строже и спокойнее – терракотовый, кофе с молоком, бордовый, иногда классический чёрный в сопровождении не менее классического белого. Жизнь резко сбавляет ход, а потом словно и вовсе застревает на одном месте, и только по мельканию придорожных столбов ты понимаешь, что прошёл ещё один месяц в цепочке похожих друг на друга календарных километров. Звуки, поначалу завораживающие своей новизной, вскоре становятся однообразными, набивающими горькую оскомину: шорох офисной техники, звон стаканов о барную стойку в субботний вечер, звук захлопывающейся двери за очередным уходящим под утро омегой. Иногда, как раньше, хочется закричать, но туго затянутый на шее галстук в тон костюму давит на гортань, душит, выпуская наружу лишь хриплый, болезненный смех. Когда жизнь подкатывает к четвёртому десятку, в палитре мира начинают проскальзывать серые, тусклые оттенки. Они видятся во всем: в строгом деловом костюме, что нужно надевать каждый день; в стеклянно-бетонном монстре, проглатывающим хрупкие по сравнению с ним человеческие фигурки; в бесконечных бумагах – контракты, договора, отчёты… Мир оглох, ослеп, сжался до размера пропахшего дорогим парфюмом офиса. Кричать уже нет смысла, только если хочешь попугать своих соседей, но они вряд ли оценят твои старания, поэтому пыльную тишину твоего пустого дома нарушает лишь шум бытовой техники и работающий телевизор. Но если в один тёплый летний день ты вдруг замечаешь, что сквозь потускневшее стекло в комнату пытается пробраться солнечный лучик, разве ты не распахнёшь пошире окно, чтобы впустить его? Я не мог не обратить внимания на Стива, вернее, на его смех: заливистый, громкий. Искренний. Искрящийся. На мгновение мне даже показалось, что от него в разные стороны прыснули яркие солнечные блики, переливаясь радужной палитрой – таким светлым он был. Высокий (хотя и ниже меня на голову), худенький, с тонкими запястьями и пронзительно синими глазами. Русые волосы были коротко подстрижены, что не типично для омег, однако ему удивительно шло. На вид Стиву было лет двадцать, а жизнерадостность и непосредственность, казалось, ещё больше преуменьшали реальный возраст, заставляя меня чувствовать себя на его фоне древним стариком. И от этого желание смотреть на мальчика становилось лишь сильнее – он словно вливал в меня жизнь, как глоток воды в умирающего от жажды путника. Мы встречались со Стивом в маленьком кафе на углу улицы, куда я иногда заходил в обеденный перерыв выпить кофе. Хотя «встречались» – это громко сказано. Потому что сидеть за разными столиками, почти не встречаясь взглядами и уж тем более не перебрасываясь ни словом, не значит встречаться. Но по-другому назвать это не могу. Уже переступая порог кафе, я начинал искать глазами стриженую русую макушку, прислушивался, желая услышать его голос, и старательно делал вид, что меня безумно интересует повешенный вверх ногами натюрморт над головой Стива – надо же было оправдать частые взгляды в его сторону. Почему я не подходил к нему, не пытался познакомиться? Кто знает. Наверно, боялся разрушить очарование, золотистым ореолом окружавшее чуть угловатую фигуру мальчишки. Не хотел впускать в нашу почти идеальную «связь» похоть и грязь обычных человеческих отношений – этого добра мне и так за глаза хватило за долгие годы, наполненные неудачными романами и одиночеством. Стив был светлым пятном на замызганной столешнице моей жизни, и я решил, что так будет лучше для нас обоих. А вот он решил иначе. В тот день всё было как обычно. Официант принял заказ, а, вернувшись, поставил передо мной совершенно не то, что пару минут назад записал в блокнот – чашку с зелёным чаем и тарелочку с овсяным печеньем. – Господин за тем столиком просил принести вам это, – ответил он на мой удивлённый взгляд, указывая на Стива. – Заказ уже оплачен. Оставалось только поблагодарить и официанта, и мальчика, кивнув головой. Стив улыбнулся, отсалютовал мне своей чашкой и снова склонился над книгой, которую до этого читал. Я с некоторой опаской пригубил напиток, но чай неожиданно оказался довольно вкусным, в отличие от кофе, который я заказывал обычно. Особенно в сочетании с овсяным печеньем. Когда от принесённого осталось чуть меньше половины, рядом с моим столиком кто-то остановился. Это был Стив. Поймав мой взгляд, он улыбнулся и сказал: – Кофе здесь отвратный, а сладкое вы не любите, потому что всегда оставляете. Я подумал, что такое сочетание вам больше понравится, – омега кивнул на стоящую на столе посуду. – Меня зовут Стив. – Ден, – представился я. Мы пожали друг другу руки, и мальчишка убежал, махнув ладошкой на прощание. С тех пор мы начали здороваться, обычно просто кивком головы или мимолётной улыбкой, иногда перебрасывались несколькими фразами, из которых я постепенно узнавал подробности из жизни Стива и делился своими. Оказалось, что Стивену было уже двадцать два. Он учился на экономическом, а сейчас, летом, подрабатывал в небольшой фирме, набираясь опыта, с вполне реальной возможностью остаться там в качестве постоянного работника после окончания института. У него было трое старших братьев-альф, которые вместе с родителями души не чаяли в синеглазом омежке. Стив любил смотреть старые фильмы и ненавидел шерстяные шарфы, которые заботливые родственники заставляли его надевать зимой. Все эти мелкие детальки постепенно складывались в один нежный, щемящий образ, имеющий тонкий аромат зелёного чая с жасмином. Осень ворвалась в мою жизнь золотистым листопадом и лохматым телёнком породы ньюфаундленд, который носился по воскресному парку, высоко подкидывая неуклюжие, разъезжающиеся лапы и оглашая аллею громким радостным лаем. Пёсик оббежал меня несколько раз, приветливо размахивая хвостом, и с разбегу нырнул в кучу сметённых опавших листьев, начав блаженно на них кататься. – Черч, Черч! – раздался знакомый голос, и из-за дерева показался Стив. Ньюфаундленд бросился к хозяину, повалил его на землю, облизал лицо и снова бросился ко мне, всем своим видом демонстрируя полную удовлетворённость своей собачьей жизнью. – Сидеть! – строго приказал я. Собакен тут же исполнил команду, с такой преданностью глядя в глаза, что рука невольно потянулась погладить чёрную лохматую голову. – Привет! – поздоровался омега, вытирая обслюнявленные щёки тыльной стороной ладони, и с удивлением уставился на питомца. – Надо же! Он ведь никого не слушает! – Почему же тогда тебе разрешают гулять с ним? Убежит или на дорогу вытянет – вон какой телёнок. – А мне нравится с ним гулять, – отмахнулся Стив. – Можешь и ты, кстати, к нам присоединиться, – мальчишка посмотрел мне в глаза, как обычно, тепло и открыто. И я присоединился. Да и не только на эту. Каждое воскресенье мы втроём: я, Стив и Черч – встречались в полдень на этой самой аллее и пару часов прогуливались по ней, болтая обо всём на свете, заедая разговоры то мороженым, то горячими пирожками. Я не стремился добавлять что-то в наши отношения – настолько лёгкими и безмятежными они были, но омежка снова всё решил за нас обоих. В один из выходных осень вдруг вспомнила, что должна дарить людям не только тепло и солнце, но и противный холодный дождь. Который зарядил ещё ночью, а к двенадцати – времени нашей встречи – только усилился. Глупо было надеяться, что Стив выберется в такую погоду на улицу, но я всё равно ждал, наблюдая, как тонут в лужах, разбегаясь кругами по поверхности, крупные капли. Парк был безлюден и гол – последние листья облетели ещё неделю назад. Я уже собирался уходить, прождав больше получаса, когда услышал топот, шлёпки обуви по воде и окрик: – Ден! – мальчишка бежал ко мне со всех ног, даже не пытаясь обходить лужи. – Прости, что опоздал. Эта чёрная морда, – рывок поводка заставил ньюфаундленда дёрнуть головой, за что тот в отместку отряхнулся, обдав нас водой, – никак не хотела выходить на улицу. – Кажется, она гораздо умнее своего хозяина, – сказал я, осматривая промокшего до последней нитки Стива. Тот надулся, нахохлился, но всё же позволил мне дотащить их до моей машины, припаркованной у входа в парк. – Садитесь, – я гостеприимно распахнул заднюю дверцу, в которую, не обращая внимания на окрики омеги, тут же запрыгнул пёс. Стив вынужден был последовать за ним, но уже на переднее сиденье. Всю дорогу до его дома он хранил молчание, смотря в окно, и лишь когда мы припарковались перед подъездом, буркнул: – Ты ведь ждал. Мне было и приятно, и смешно, и страшно: прогулка под дождём могла обернуться для мальчика сильной простудой, но он всё равно пришёл, потому что у нас была условлена встреча, и сейчас сидел рядом – мокрый, постоянно вытирающий собирающиеся на кончике носа капли воды, стекающие с прилипших ко лбу волос. – Спасибо, – тихо сказал я. Омега только кивнул и выбрался из машины. Я вышел следом, выпустил Черча, который сразу умчался домой. Стив не торопился уходить, наоборот, шагнул ближе и, приподнявшись на носочки, поцеловал меня в уголок рта – неумело и по-детски невинно. А потом, развернувшись, молча юркнул в подъезд и только на площадке своего этажа помахал мне рукой, прижавшись лбом к стеклу. Зима началась строго по календарю, в одну ночь засыпав город искрящимся, чистым снегом. Наши прогулки по воскресеньям продолжались, всегда оканчиваясь робкими, трепетными прикосновениями мягких губ Стива к моей щеке. Но в Новогодние праздники к этому добавилось кое-что ещё. Омежка несколько раз звал меня на каток, и однажды я всё же поддался на его уговоры, хотя уже лет пятнадцать, если не больше, не стоял на коньках. Оказалось, что Стив вообще этого никогда не делал. В результате он едва не убился, но в последний момент мне удалось ухватить мальчика за куртку, дёрнуть на себя, не давая встретиться его носу с гладкой поверхностью ледового покрытия. Зато с ним встретился я, вернее, мой затылок. – Ден… – испуганно окликнул меня Стив, потому что я продолжал лежать с закрытыми глазами, ожидая, когда под веками прекратится противное мельтешение ярких точек. – Ден, ты как? – мальчик, который в результате падения оказался на мне, дёрнулся, стараясь подняться повыше и, видимо, заглянуть в лицо. При этом его колено случайно проехало по стратегически важным местам каждого мужчины, заставив меня сдавленно зашипеть сквозь зубы. – Очень больно, да? Ден! Ну, ответь же! – Жить буду, – выдохнул я, пытаясь чуть сдвинуться в сторону от ноги омеги. – Это хорошо, – серьёзно выдал Стив. – Почему? – более глупого вопроса трудно было придумать. – Потому что я хочу тебя поцеловать. Можно? Я всё же открыл глаза и посмотрел на склонившегося надо мной мальчика. Поцеловать… Он ведь имел в виду не те лёгкие прикосновения своих губ, без которых было уже так же невозможно обходиться, как без воздуха. – Можно… – кто из нас альфа, в конце концов? Это ведь я должен спрашивать у него разрешения и делать первые шаги, но так необъяснимо приятно было покоряться его желанию, уступать, соглашаться. – Можно, Стив. Он склонился ниже, накрыл мои губы своими. Омежка целовался неумело, но до дрожи сладко, заставив забыть о гудящем затылке и всё ещё упирающемся в пах колене. Весна была тёплой, ранней, до одури пропитанной свежестью. И ароматом зелёного чая с жасмином. Это был запах Стива. Он преследовал меня всюду – мягкий, ненавязчивый, уже до боли родной. Как и золотистые веснушки, весёлой россыпью украсившие курносый нос омеги. И отросшие, топорщившиеся русые пряди. И тихий голос, сказавший однажды: – У меня течка через неделю. Я хочу сейчас, Ден… Это было верным решением – для нас обоих. Чтобы не тонуть в отключающем мозг безумии, а медленно, наслаждаясь каждым поцелуем, прикосновением, вздохом, взглядом, погружаться в сладкий, тягучий, как патока, водоворот чувств, именуемый Любовью. Когда тебе исполняется тридцать три, мир вокруг снова может наполниться звуками и красками. И удивительным, необыкновенным ароматом зелёного чая с жасмином. Главное – впустить в свою жизнь тот самый солнечный лучик, что настойчиво просится в запылённое окно твоей души…