Запереть твое сердце в груди

Я лежал в темноте комнаты и пытался обдумать недавно произошедшую катастрофу. Неделю назад меня и других подростков привезли в заготовительный лагерь «Хэппи Джек», тот самый, где несколько лет назад произошло два взрыва. Теперь все отстроили заново, и на крыше медицинского блока все так же играл оркестр. Я не умел играть ни на одном инструменте, поэтому отсрочки от смерти ждать не придется. К тому же, мне всего шестнадцать, и, сколько я бы ни тянул, до совершеннолетия мне не дожить. Да, именно так я называл разборку – «смерть». Я верил, что человек существует, пока жив его мозг. Жив и целостен. – Даниэль, – прошептали с соседней койки. Это Генри, я познакомился с ним, когда поселился в этой спальне. В спальне было тридцать коек, а занята всего одна. Я удивился этому, но особого значения не придал. Я на своей надолго не задержусь. – Что? – громко откликнулся я. В спальне мы были одни, так что можно не шептаться. – Тебе страшно? Банальный вопрос. Казалось, им пропитался воздух этой комнаты. Сколько детей задавали его друг другу? Сколько из них соврало в ответ? – Да, – просто ответил я. Врать и казаться храбрее не имело значения. Подумав немного, я решил добавить: – Я думаю, что нам врут. Мы не продолжаем жить в других людях, а умираем, когда нас растаскивают на части. Стервятники, а не хирурги. Лучше бы научились лечить болезни, а не менять органы, как в конструкторе. Я повернул голову и посмотрел на Генри. В прозрачном лунном свете я мог четко различать его лицо, открытые глаза с широкими зрачками, почти белые длинные волосы на подушке. Такие волосы дорого продадут… тьфу, Даниэль, прекрати думать об этом. Сирота – единственный человек, с которым можно поделиться своими мыслями, и, скорее всего, последний в моей жизни. За эти дни я успел привыкнуть к нему, к его шуткам и прямолинейности, честному взгляду прозрачно-серых глаз. Он был на полгода младше меня, но выглядел гораздо старше. Когда он был еще ребенком, его родители погибли во время очередного теракта. Его отдали в приют, где он по традиции получил фамилию Сирота. Затем, по его рассказу, он попал под сокращение детей в приютах, и его отправили сюда. Мой отец старался, как мог, чтобы прокормить семью, но острая нехватка денег вынудила его избавиться от лишнего рта – меня. Двое моих братьев и сестра еще не достигли тринадцатилетнего возраста, поэтому отец со слезами на глазах подписал разрешение на мою разборку. Он не хотел, чтобы я становился беспризорником, ворующим еду в магазинах, и убеждал меня, что так я смогу спасти десятки жизней. Я понимал его, но был шокирован его поступком, рассержен и расстроен. А затем мы с Генри встретились. В первый день он мне все объяснял и показывал. Генри был в лагере уже две недели, и я боялся, что совсем скоро настанет его очередь. Если бы наши жизни пересеклись раньше, вполне возможно, что мы стали бы друзьями… Или даже больше. Я заметил, что он часто смотрит на меня изучающе, особенно, когда я переодеваюсь. Будто любуется. И я любовался им, в меру накачанным телом и светлой, без изъянов, кожей. Он был красив, и, кажется, осознавал это, потому что держался уверенно, но не заносчиво. В нем все было в меру – красота и ум, поэтому он мгновенно понял, что нравится мне. И давал понять, что совершенно не против этого. Это было удивительно – встретить парня, не скрывающего «мужской» ориентации в стране, где гомосексуальные отношения запрещены по закону. Я сам никогда не обманывал других, чем, отчасти, и обязан нахождению здесь. Генри был опытен, я понимал это по его манере целоваться – умелый язык нежно проводил по моим деснам, щекоча, слегка надавливая, подчиняя ему. Горячая ладонь легла на мою ширинку, несильно сжала. Я гладил его по спине, прижимался всем телом. Мы сидели на моей кровати, я чувствовал, как бьется его сердце, и хотел, чтобы оно вечно оставалось в груди его обладателя. Мы целовались, будто в последний раз – может, так оно и было, ведь никто не знал дату своей разборки. И тут мне в голову пришла сумасшедшая идея. – Генри… шепнул я, немного отодвинувшись от разгоряченного тела. Он облизнул губы и выжидающе посмотрел на меня. Казалось, он чувствовал, что я хочу сказать что-то важное. – У меня есть идея. Не знаю, одобришь ли ты, но… Нас же убьют, верно? Этого никак не избежать. – Давай не будем об этом, – нетерпеливо произнес Сирота и хотел притянуть меня к себе, но я не дал ему это сделать. – Нет, будем. Нас хотят убить, но это наши тела, и мы не дадим им делать с ними, что вздумается. –И как мы им помешаем? – Генри выглядел заинтересованным. – Сбежать мы не можем: побеги всегда оканчиваются неудачей и немедленной разборкой. Отсрочить – тоже. Остается одно, – я не договорил, а Генри продолжил за меня: – Убить друг друга. Я хочу запереть твое сердце в груди, хотел сказать я ему. Никому не отдавать эти волосы, глаза и губы. Но вслух я сказал: – Давай не будем рисковать. Кого-то из нас могут забрать уже завтра. – И как ты предлагаешь это сделать? Колюще-режущие предметы были вне зоны досягаемости подростков, но два дня назад мне невероятно повезло. Я не знаю, кто мог уронить лезвие для бритвы во дворе лагеря, мне до сих пор с трудом верилось, что я нашел его. Оно почти не затупилось, и я чуть не порезался, когда его поднял. Если бы появилась хоть малейшая царапина… Даже не хочется думать об этом. Самое главное, что теперь у меня в ботинке лежит завернутый в бумагу стальной билет в один конец, и станция эта – вечность. Для Генри же у меня был другой план. Портить порезами его прекрасное тело мне не хотелось, но в нашей спальне подушки на каждой кровати… Смерть от удушья – наименьшее из зол. Мой парень – я испытываю удовольствие, называя его так про себя – соглашается со мной, и мы решаем сделать это в полночь. Хорошо, что в нашей спальне есть часы. Они показывают ровно одиннадцать, у нас еще час. Всего час, целый час. Сексом я еще не занимался ни с кем. Я во всем доверился Генри, а он старался быть как можно осторожнее. Без смазки было больно, я сжимал зубами подушку и чуть не кричал, но понимал, что нельзя привлекать внимание. Мое дыхание сбилось, я чувствовал, как тяжело дышит мой парень… Моя любовь. Я понял, что люблю его, когда оргазм накрыл меня и заставил забыть о настоящем, где нам с Генри нельзя быть вместе и о будущем, которое я отниму у нас обоих. Лучше это сделаю я, чем шакалы в желтых халатах. Генри лежал на своей кровати, я склонился над ним. Провел рукой по его волосам, поцеловал в лоб, затем в холодные губы. Он спокойно смотрел на меня и улыбался. Свет луны отражался в ясных глазах. Они никому не достанутся. – Прощай, Генри, – сказал я сдавленным голосом. – Прощай, Даниэль, – ласково в ответ. Я опустил на его лицо подушку и сильно прижал. Слез не было, но с комом в горле было еще тяжелее. Будто бы я душил сам себя, а не парня, который мог бы жить дальше и быть счастливым. Мог бы, но не в этот век и не в этой стране. Я старался не смотреть на тело, замершее на простынях. Руки тряслись, но я должен был спасти себя от разборки. Где-то я слышал о том, как лучше всего резать вены… Я атеист, но, несмотря на это, я молился богу, чтобы у меня все получилось. Ия смог, потому что я медленно терял сознание, и запах собственной крови сводил с ума… «Сегодня двое подростков покончили с собой в одном из элитных заготовительных лагерей. Это уже второй случай бунта в «Хэппи Джеке». Он привел к проведению митингов и манифестаций против закона о принудительном донорстве. Также граждане требуют отмены запрета на гомосексуализм: очевидцы подтвердили, что Даниэль Хилл и Генри Сирота состояли в отношениях, вследствие чего и совершили сей акт неповиновения. Их тела будут сожжены». Огонь, первобытный, ярчайший огонь, свобода и ветер, который подхватит пепел и унесет его… Стать пылью и светом.