Ну что, рассказывай

Подумать только – если не везет, так с понедельника и до воскресенья. Или с января до декабря. Или с утра и до вечера. Эта неделя началась вроде как сносно – три дня рабочих, потом выходной четверг – День мужчин, не просто так. На пятницу был взят день отпуска, затем – выходные, и вроде все представлялось замечательным и прекрасным. Четыре дня отпуска, считай, малой кровью, да еще и погоду обещали отличную, солнечную и теплую, что в раннем мае совсем не данность. На предложение забронировать номер в пансионе где-нибудь в балтийском городишке Бернд только отмахивался и смеялся. «Зачем эти излишества, герр электрик, – широко улыбался он, – собраться можно за полчаса, бак полон горючего, техосмотр пройден, сядем в нашу старушку и поедем куда-нибудь. Хочешь в Шлезию, к примеру? Или Померанию, а? Или... а давай в Данию махнем? На пару дней – будем валяться на дюнах и смотреть на море, давай?» Звучало это замечательно, и Бернд клялся и божился, что у него эти четыре дня в кармане, и ни одна сволочь не вырвет их из рук. «Да я с конца февраля за графиком следил! Как коршун за цесаркой, Майки, честное слово! Если они посмеют что-то там изменить, я их просто ух! И эх! И н-на!» Он показывал, что с «ними» сделает, и оставалось только смеяться. Бернда знаешь лет тридцать, наверное – это с учетом продленки еще, где никому не получилось настроить его против себя, и удивляешься: это надо же, он до сих пор верит себе, когда говорит, что кому-то ух, и эх, и н-на. На самом деле мягче и добрее человека так и просто не встречалось, у него и улыбка была такая, что самый черствый мизантроп начинал улыбаться в ответ и что-то рассказывать о каких-то маленьких радостях. Просто любой пасмурный день наполнялся солнцем, и радость перехлестывала через край. И надо же случиться было, что именно в канун Мужского дня, перед Вознесением, значит, когда и пиво уже затарено, и старушка – «Hymer» раз пять обойдена и обследована на предмет готовности к дальнему путешествию – на Узедом, скорее всего, а почему нет, зазвонил телефон. Бернду бы сделать вид, что он не дома, или пьян, или лежит и помирает от поноса и тропической лихорадки, но чтобы Бернд да не ответил на телефонный звонок? «А вдруг там все плохо и надо помогать?» – виновато пожимал он плечами и глядел щенячьим взглядом. С самого начала же ясно, что ничего хорошего из таких звонков, в десять вечера, между прочим, не выходит, но и запретить ему отвечать на звонок тоже было трудно. Бернд тогда так тяжело вздыхал и смотрел не то чтобы осуждающе, и даже без упрека – он вообще на такое не способен в принципе, что только и оставалось, что чертыхнуться и уйти обратно в дом. Можно было еще и дверью хлопнуть, а чего нет, чтобы этот тюлень понял, как он допёк своим альтруизмом. Но как-то неудобно. Тут-то полчаса переработки можно превратить в трагедию вселенского масштаба и полгода после этого не дать забывать начальству, какой ты ответственный и ценный кадр. А Бернд что, он вообще не обращал внимания на разницу между урочными и внеурочными. Олух, блин. Огромный, наивный олух. Из звонка действительно ничего хорошего не получилось. Диспетчер просто спросил у Бернда: «Ты дома?» А он сразу и ответил: «Так а где еще». Ему и говорят: «Понимаешь, какое дело. Басти прихворал, жена звонила, в больницу даже пришлось ехать, и его госпитализировали. Что с анализами, неясно, но температура под тридцать девять, и рвота. Даже если бы его выпустили, какой врач бы его допустил, а? Так что у нас смена провисает. А Хольгер уже в аэропорту, разве скажешь ему, чтобы возвращался? Ты же его семью знаешь, дочка-юрист, все дела, потом начальство три месяца поедом есть будет. И Феликса не попросишь, он вот только две смены отпахал. Бернд, приятель, ты выйдешь, может?» Бернд нахмурился, спросил: «Так вы это, сильно у Басти все плохо? Может, ему привезти чего?» Этот придурок Басти мог просто обожраться сосисками, или у него воспаление хитрости случилось, но разве скажешь такое Бернду? Так что с четырехдневной поездкой было покончено, она даже начаться не успела. С другой стороны, если решили ехать куда-нибудь, так какая разница, куда. И на чем, в принципе все равно тоже. Вагон электрички в качестве средства путешествия не хуже и не лучше старушки–«Hymer». Тем более с учетом выходного и хорошей погоды весь народ к морю подался, или к озерам, или на дачах устраивает гриль-пати, так что сидячих мест хватает. Тут даже лечь можно, а если настроение подстегнет, так обратиться к проводнице, и она подмигнет и в честь праздника поднесет еще кофе. – Или пива? Кофе. Пива можно будет и вечером выпить. Если, конечно, диспетчеру не взбредет в голову Бернда еще на смену отправить. А пока можно ехать на самом медленном общественном транспорте из современных, смотреть в окно и любоваться пейзажами. Тем более у машиниста хорошее настроение, а память – дай Бог всякому. Он самой разной дребедени о каждой деревушке мог рассказать. И рассказывал. Не знал бы благодушный пассажир, что их обследуют на предмет алкоголя в системе, ну и вообще не знал бы, что за ответственный тип у них машинистом, начал бы думать, что он у себя в кокпите уже с самого утра изо всех сил празднует этот самый замечательный изо всех государственных выходных – Мужской день, итить. – А эта деревня была основана в тысяча сто семьдесят девятом году. Одно время, века до шестнадцатого, она была ключевым речным портом. Затем реки, на которых она стоит, обмелели, славяне ушли обратно на восток, и... «И после них остались летописи и пара камней, как ни странно. Помню-помню, ты тогда их полдня обнюхивал, обсматривал, изучал. Мог бы, снял бы стекло и облизал бы, наверное. Деревня, ха! Четырнадцать домов. Уличных фонарей – пять штук, в десять вечера все уже потушены. Но есть пансион. На целых три комнаты. Мы там, наверное, первыми постояльцами были за добрых два месяца. Ох и напугали же владелицу. Она-то решила, что раз парень большой и бритоголовый, так он из нацистов. Уперлась, коза старая, даже пускать не хотела. Кто же тебя дернул, зараза такая, еще и форменные ботинки обуть? «Удобные они», зараза! У той старой перечницы от них невесть какие ассоциации под париком засуетились. Коричневые рубашки там, всякие лозунги о том, как труд делает свободным, или марши рабочих. Бабка могла много чего застать, может даже, ее родителей вышвырнули из какого-нибудь чешского городка, и приходилось топать пешком, пока дойдешь до родной Пруссии. В любом случае, старая карга закусила удила, чуть дело до полиции не дошло. Еле отбрехались. И ведь что обидно – не туда она смотрела, и не того обвиняла во всех смертных грехах, а прежде всего в самых разных и нацистских симпатиях. Наверное, если бы мои татуировки увидела, ее бы инфаркт хватил, и жаловалась бы она самому Апостолу Петру на таких диких гостей. Но татуировки-то мои она не видела, а твои ботинки, в которых ты готов был и спать наверное, сдуру приняла за эти, проклятые, милитаристские. Только и спасло, что ты решил обратиться к ней по-дурацки: мадам. Мадам владелица, простите нас за незапланированно поздний приезд, к сожалению, мы несколько увлеклись осматриванием окрестностей. У вас чудеснейший краеведческий музей, мы получили истинное удовольствие, увлеклись, рассматривая раритеты, бла-бла. Я почти заснул, краевед хренов, это тебе удовольствие было выше среднего». – К сожалению, что касается железнодорожных станций, – продолжал машинист. Голос у него был хорош, сочен, глубок, нетороплив, умиротворяющ, и не сказать, что убаюкивал, но слушать его можно было бесконечно. В передней части вагона, на возвышении сидела стайка школьников, гимназистов вроде; сначала хихикали, раздолбаи, а затем слушали. Смеялись, охотно вертелись, иногда даже перебегали к другим окнам, чтобы повнимательней что-то рассмотреть. И проводница стояла, склонив голову таким хитрым образом, чтобы получше слышать все, что доносилось из динамиков. – Они в таких маленьких населенных пунктах как правило закрыты. И эта станция, к сожалению, тоже. Небольшой отсек, который служит в качестве зала ожидания, функционирует... «И музей. Я их, наверное, все скоро знать буду. Работает два часа в неделю и по предварительной записи. И куратору в этом музее семьдесят четыре года, ты долго удивлялся, восхищался его бодростью, а потом вы вместе изучали это самое свидетельство о рождении, как будто это самый большой раритет в мире. На чем оно там было сделано – на папиросной бумаге, что ли? И печать на нем еще рейховская. У меня на такие вещи глаз наметан, черт, до сих пор разучиться не получается. Вздрагиваешь, а узнаешь. У старого хрена и других вещичек было дофига, каждая на аукционе не одну тысячу евро стоила бы. Как тебя только угораздило уломать его, чтобы он впустил тебя в свою сокровищницу. А потом обоих не остановить было. Хорошо солнышко светило. Денек был приятный, осенний, как сейчас помню. А еще у этого куратора был такой забавный плед с индийскими тиграми, помню-помню; по заверениям, из вагона первого рейхскласса. Ты тогда еще и подушку приволок под мою костлявую задницу. И пока вы лазили под крышу, пока дед тебя в подвал спускал, я дремал под этим пледом и сидел на этой подушке. Я хоть выспался, болтун хренов, за ту ночь на той кровати, а ты – нет. И откуда в тебе только энергия берется, медведище». – Первые четыре окна слева на втором этаже отводились под зал ожидания для первого класса... «Вот там меня не было. Я дрых на солнышке. Но как ты меня задолбал, рассказывая потом всю дорогу до пансиона, какая там замечательная плитка и как можно угадать роспись на стенах. А бабка та попала под скромное обаяние «этого замечательного Бернда», который упорно называл ее «мадам». Уж она и кофе-то по секретному рецепту делала, и фотографии показывала, и взяла обещание непременно заглядывать, когда будем проезжать мимо. Проводница-то ей случайно не родная сестра? Вон как слушает. Ах ты черт, у тебя же камеры везде установлены, и изображения на мониторы идут!» Вон эти дурацкие камеры, одна, вторая. А подглядывать нехорошо. Но помахать-то непременно нужно. Пусть радуется у себя там на посту. – Хочется верить, что вам тоже нравятся такие замечательные местечки... «Да плевать бы на них, ты, чудище. Мне так и дома можно было посидеть. Между прочим, фасад не мешало бы покрасить, и обои переклеить. Чердак обустроить, хотя бы под гостевую спальню, или под кабинет тебе. Фотографии рассортировать. Может, грядку вскопать. Нет ничего лучше, чем свежий салат к доброму семейному ужину в субботу вечером. Заметил, не иначе, что я помахал, м?» – Да. И не сочтите за рекламу, но можно только порекомендовать местный ресторанчик. В нем работают замечательные люди, готовящие прекрасные блюда по старым и проверенным временем рецептам. Кстати, рыбу в этом ресторане ловит деверь одной из поварих. «Это она тебе рассказала на сороковой минуте своего блистательного монолога, который был спровоцирован как раз внимательным взглядом твоих прекрасных голубых глаз, помню-помню. Уж она и на кухню тебя водила, и с коллегами знакомила и альбомы показывала, и книги с рецептами давала листать. Кстати, рукописные, в некоторых записи еще с начала двадцатого века сохранились. Старалась, распиналась, а одного не знала, что тебя на кухню допускать нелья ни под каким предлогом». – Рецепты просты и непритязательны, но благодаря качественным продуктам... «Они тебе точно приплачивать должны за такую рекламу. Твоя напарница, кажется, готова записать адрес и отправиться в тот кабачок прямо после того, как доедем наконец до чертовой конечной станции. И я наконец перестану ерзать, как мальчишка распоследний, спасибо твоему голосу, уже сколько лет его слышу, а иногда как в первый раз, как откровение, как благодать. Кстати, раз уж ты так охотно треплешься на все и всякие темы, не забудь рассказать, как ты делал картофельный салат, миляга». Достаточно вспомнить – и улыбка расплывается на лице. Бернд – заботливый до пятен перед глазами товарищ. Обзавелся семьей, решил он однажды, будь добр заботиться о ней. И кто бы объяснил, как тип, изумительно жарящий на гриле стейки, котлеты, колбаски, кабачки, баклажаны, помидоры, абрикосы и все, что попадет в его поле зрения, кроме, наверное, слизней и селезней, умудряется испортить простейшее блюдо – картофельный салат. Это когда дело было-то, сразу после соединения двух любящих сердец под крышей дома, вновь введенного в эксплуатацию после продолжительной и тщательной санации. Отремонтирован он был на славу. Коробки вроде еще не распакованы были. Не до этого было, было дело поважней, самой запредельной значимости дело. Сначала секс, потом жаркий секс. Потом нежный секс. Потом секс в новехоньком душе. Какое там вещи по полкам рассовывать. На пиццу из доставки как-то хватало времени, а на что-то большее не очень. Ну ладно, выкроили время, сварили картошку, бросили на жаровню стейки, поужинали. Пиво кончилось. Картошка осталась. Ну как, КАК можно было так сделать салат, что его в рот не вогнать от соли и пряностей? Эх, недотепа. Хотел, чтобы было повкусней, видите ли, решил еще приправок подбавить. И так каждый раз. Ни яичницу не способен приготовить, ни овощи потушить, пусть и старается. Или карма у него такая, или дух кухонного очага очень сильно его не любит. Зато дух гриля обожает. Кстати, а если коптильню соорудить, ее дух Бернда как будет принимать? – Между прочим, проверено на собственном желудке: рецепты вполне применимы для домашней кухни, – сладострастно говорил голос в динамиках. «Выкрутился, засранец, не признался, что кулинар из тебя такой, как из меня стриптизерша. И что делать-то, не посеменишь же в туалет, проще встать и прокричать на весь вагон: камрады, вы тут хихикаете в восторге, а у меня стояк от этого хрена в кокпите. Он-то о жрачке готов говорить часами, оно и неудивительно, такую тушу прокормить – ого-го сколько усилий надо. Оно и хорошо, и на руку играет: знаешь, чем улещивать, если что». И продолжает разливаться голос – словно еще раз переживает блаженные мгновения за обеденным столом и само удовольствие от поглощения блюд. И улыбка становится самодовольной, потому что вспоминается это удовлетворение и умилительное: «Майки, я, конечно, обжора, но можно мне добавки?» Не лучшая ли это похвала для повара? А скажи-ка мне, друг мой ситный, в поле ты про что вещать будешь? Тут ни рейхсвокзалов, ни пансионов с музеями, ни бабулек–божьих одуванчиков, которые вспыхивают любовью к твоим незабудковым глазам и молочной коже с детским румянцем? – Этот природный парк является одним из самых молодых в северной Германии... «Ага, а ребята-то были в нем, и не раз. Как головами затрясли, защебетали. Им-то в радость было, наверное. Помнится, я в школе это дело ненавидел. А помнишь, Бернд, как нас всем классом потащили на экскурсию? Сколько нам было? По одиннадцать? Мы с приятелями бегали по всему парку, грохотали по стенкам вольер, орали на животных, и наша училка пыталась угнаться за нами. А потом эта стерва стояла красная как рак, когда с ней тамошние работники общались. Мол, за детками-то смотреть надо. Тебе не нравилось, ни что мы носились, ни что эту стерву ругают. Ты единственный подошел и сказал: она не виновата. И ты единственный не просто смотрел на нас свысока, но издалека и предпочитая не связываться, а подошел ко мне и так сосредоточенно, размеренно, как ты все делаешь, ударил меня в морду. Тебе потом за это досталось от школьного руководства, твоих родителей и моей мамашки, но потом же и мы с приятелями тебя после школы подстерегали и морду били. А тебе хоть бы хны, как ходил по своему маршруту, так и ходил, как не объяснял, что за гусак тебя за корму ущипнул, так и молчал. И нас завидев, как шел, так и шел. Помнишь, упрямец? Ан нет, ты уже о фермерах рассказываешь». Подумать только, сколько держится в этой голове. И сколько сеют, и какие урожаи снимают, и как определить в супермаркете, откуда привозят продукты. Слушал бы и слушал, тем более полезные вещи. Интересно, какой такой фермер тебе все это выложил и когда? И все-таки, фермеры должны отстегнуть тебе от своих доходов. Что-то кажется, что не только проводница побежит на сезонный рынок, чтобы купить пару кило картошки прямо у производителя. А вон и та бабулька со своим дедом. А дед-то принарядился в честь мужского дня. Эх, красавец, улан, фрайхерр, одно слово. «Вот кто бы объяснил мне, господа спутники, у этого типа внутри хронометр установлен, что ли? Поезд останавливается, этот тип так элегантно и уместно заканчивает фразу, предупреждает, что выход на правую сторону, и желает счастливо отпраздновать мужской день, а мужчин поздравляет с их днем. Ага, бабулька с дедом вышли. Наверное, к его братцу в гости навострились. И рукой машут неугомонному машинисту. Ха, и он им, наверное. С него станется высунуться в окно и крикнуть что-нибудь такое. Болтун, мать его. Неугомонный и неотразимый болтун. А ведь дома молчишь, все больше слушаешь». Это ценное качество. Очень ценное. Когда кругом ни одна сволочь не слушает, потому что признали виновным, оправдывайся не оправдывайся, дела это не меняет. Натворил. По самую маковку причем. До такой степени, что и из техникума выперли с огромным удовольствием, и квартирный хозяин сказал, что с учетом многократных нарушений договора о съеме бессрочно расторгает этот самый договор. Что хочешь, то и делай. А на улице осень, и зима не за горами, и из вещей куртка, которая с тобой три года, а до этого ее то ли отчим носил, то ли дядя, и старая спортивная сумка с парой потрепанных шмоток. Денег – ни на покурить, ни на банку пива. Последние отдал на татуировку на икре. На кой бы она нужна была, тварь, только ноет сейчас, и целлофан так гадко шуршит под мокрой джинсой. В карманах – дешевые брелки, пучок на пятачок, и повестка в полицию. И все. Как ноги занесли в тот район-то? Домик Берндовой бабки – его мы с ребятами так радостно звали халупой – и в окнах фонарики эти дурацкие горят. В каждом окне. Что, сука, примечательно: Бернд всегда открывает входную дверь, даже не спросив предварительно, какая сволочь трезвонит в полночь. Привык в деревне жить, остолоп. Видит на пороге школьного врага, а замечает другое – что по морде текут дождевые капли, что она в прыщах не от хорошей жизни, что волосы немыты давно, а желудок последние две недели только простой водой и сигаретным дымом наполнялся, что куртка мокрая насквозь. А он сухой, теплый, сытый, отступает в сторону и говорит: «Заходи давай». «Помнишь? Дай знак, трепло». – Разумеется, основание природных парков требует денег и законов, но каждый из нас может что-нибудь сделать для них. Во многих нужны добровольцы... «Спасибо. За добровольчеством – это к тебе. Ты, когда меня с допросов ждал, делал это добровольно. Туда тащил добровольно, и там ждал тоже добровольно. У меня этих повесток было – чуть не каждую неделю новая приходила. И ты заставлял на каждую ходить, и оставлять там адрес дома твоей бабки, типа адрес для корреспонденции». И телефон свой оставлял, типа поручитель, добрая твоя душа. Эх, время дурное. Татуировки бы свести, да больно. А некоторые еще и красивые. Мастер делал. Это хорошо, что они без дури той – лозунгов всяких. Немного подкорректировать, кое-что все-таки свести – и вполне могут сойти за приличные. Юность – время горячих голов. А если городок маленький, родители зарабатывают шиш и немного, а потом и вовсе без работы остаются, то о будущем не думаешь. Вообще не думаешь. Варишься в этой похлебке, буль-буль, ни неба не видишь, ни стенок у котла. И когда говорят: мы знаем, кто виноват в той дряни, которая творится вокруг в политике и экономике, верь нам, – веришь. Раз так уверены эти ребята, которых ты знаешь и знаешь, что они надежные, значит, по делу они заявляют насчет эмигрантов, продажных либералов и проклятых крючкотворов из ХДС. Потом впутываешься в группу отмороженных бритоголовых ублюдков, ездишь с ними на одну сходку, на другую. Они тебя зовут с ними на футбольный матч, ты пьешь пиво, орешь речевки, а они разные, и слова в них не только о футболе и о болельщиках другой команды, но и о жизни, и так хорошо чувствовать себя не лишним, а одним из группы, сильным, смелым. Потом еще что-нибудь орут, и ты с ними, и снова пиво, а там и косяк. Потом тебе объясняют, что правы мы, а они – неправы, и вроде не сомневаешься, а думать при этом самостоятельно не думаешь. Делаешь татуировку, и еще одну, бреешься налысо, делаешь пирсинг, носишь черное, читаешь поганые книжки, но вроде оно кажется верным, что ли, и про ту дерьмовую жизнь, которую ты в этой дыре ведешь. Если бы при этом хоть немного думал, оно бы таким не казалось. Но на это времени нет: снова встреча, снова фильмец какой-нибудь паршивый, снова тебе говорят: те и те – гады, они – виноваты, виноваты – они; а на то, чтобы обдумать, время не дается, так что приходится делать вид, что веришь. А когда тебя тянут с собой, чтобы бросить бутылку с зажигательной смесью в окно киоска какого-нибудь вьетнамца, или там морду турку из дёнера набить, то не до того, чтобы думать. В тебе больше литра пива, и только что вы дряни какой-то курнули, и тебе еще раз рассказали, что в том, что у твоих родаков нет работы, а тебе никогда не светит толковое образование, и у тебя никогда не будет шансов получать нормальную зарплату за достойный труд, виноваты вот они, которые не просто приехали, а еще и остались. Тебе кайфово, потому что все бросают – или бьют, и ты со всеми. Потом же, когда просыпаешься, становится страшно, а прошлое уже не изменить. Уже натворил на несколько уголовных дел. До сих пор удивительно: деньги на адвоката появились просто из ниоткуда, и сам адвокат был толковым человеком, действительно настроенным защищать и спасать. Не Берндово ли обаяние на него так действовало? Что Берндов кошелек, так точно. Сам спаситель, кстати, таскался на судебные заседания как на работу, и все время в костюмчике, белой рубашечке, в ботиночках, которые прямо блестели, сидел с серьезной физиономией, внимательно смотрел на судей, прокуроров, адвокатов, на тех ублюдков, которые все отрицали, на Майки-лопуха, которому доставалось за семерых, и молчал. Дома – в бабкином доме, который стал домом для обоих, Бернд уверенно заявлял: молодец, хорошо держишься. Это после выкриков в адрес прокурора и этого, шельмеца проклятого, заводилы уродского, который на голубом глазу валил все на мою больную голову. После проклятий в адрес собственного адвоката и жесткой речи судьи, грозившего наказать солидным штрафом за неуважение к правосудию. Тогда казалось, что пофигу – что одна тысяча штрафа, что пять. А Бернду хоть бы хны, твердит себе: молодец. Тогда проканало, нашли какие-то смягчающие обстоятельства. Эх, откуда ты только о той учебе узнал. Как дитё горькое, водил меня туда, составлял мне всякие резюме. Книжки покупал. На занятия будил. И справился ведь. Это надо же – я и подмастерье. Я – и мастер. Я еще подумаю и собственную мастерскую открою. – К сожалению, наше импровизированное краеведческое путешествие подходит к... «Четвертое за сегодня. Впереди еще два. И каждый раз узнаешь об этом маршруте что-то новое. Слушал бы и слушал. Еще и эти пожелания всего самого хорошего к мужскому дню. Те, кто постарше, выходят через переднюю дверь, заглядывают в кабину машиниста, что-то говорят, даже руки жмут. Ага, и проводница, Антье, шустрая тетка, уже который кряду год пытается усыновить Бернда, и она стоит рядом, как будто эта типа экскурсия – это ее идея была. И ребятня тоже тянет шеи, хихикает. Услышу, что смеются над ним, – объясню, что так нельзя... или не объясню. Автограф они у тебя, что ли, хотят взять? Ну ёлки, селфи. Бернд – звезда социальных сетей. Только этого мне не хватало». Теперь можно и выйти. Потянуться, сделать вид, что вообще ни при чем. Антье-то знает меня как облупленного. Сколько Бернда, столько и меня. Тоже со школы. Уже столько времени знает, что да как между нами и все такое, а до сих пор нет-нет, да и посмотрит, как будто боится, что я у нее ее фирменный шарфик стянуть готов. И плевать. Я здесь, в конце концов, не чтобы ей настроение испортить, а совсем по другим причинам. По одной, если честно. Которая идет ко мне и улыбается. Ну и я ей улыбнусь, причине. – Не скучал? А вживую голос звучит куда лучше. Небо не упадет на землю, Дойче Бан не установит в тридцатилетнем вагоне сверхвысокочувствительную звуковоспроизводящую аппаратуру, которая достойно передаст даже этот голос. А даже если бы установила, все равно ни искорки в глазах, ни улыбка не передавались бы. И тепло тела тоже. И рука на плече. Не скучал. Даже если бы по пятому кругу пришлось слушать то же самое, не скучал бы. Ты же наверняка озаботишься, чтобы хоть как-то разнообразить мое вроде как бесцельное время в полупустом вагоне. – Давай прогуляемся немного, ноги разомнем. Засиделся что-то. И конечно, это совершенно невинное предложение, и ни при чем небольшая будка в конце платформы, за которой можно спрятаться от любопытных глаз. И руки на заднице – это просто такой хитрый массаж, чтобы избавить верных пассажиров от застойных явлений в ягодицах от длительного сидения. – Я Антье попросил подогреть нам сосисок. Будешь? Это сказано уже через пять минут – их только и достаточно, чтобы постоять рядом, малость потискаться и чмокнуться один раз. Нет, у тебя точно хронометр в голове, даже несмотря на отвлекающие обстоятельства. До отправления электрички в обратный путь остается три минуты, как раз хватит, чтобы поприветствовать мужиков, которые вваливаются в вагон, подмигнуть Антье – и мне – и усесться в свое кресло. Сосиски – это хорошо. Можно даже пива попросить. Устроиться на сиденье, улыбнуться в камеру, помахать – ага, гудок. Увидел, чудовище, отреагировал. Ну что, рассказывай. – Приветствую вас в этот замечательный день и праздник...