Чёрно-белый мир

— Мне кажется, — говорит Курильщик, — что Чёрный меня сторонится. Лорд с подоконника весьма многозначительно хмыкает. За него отвечает Табаки: — Сторонится, детка, это ещё мягко сказано. Скорее, избегает. И, судя по твоей реакции, весьма успешно. — Почему избегает? — искренне недоумевает Курильщик. — Всё же было нормально. До недавнего времени. — Догадайся сам, так, для разнообразия, — подсказка от Табаки в стиле Сфинкса. Лорд снова хмыкает. Иногда Курильщику казалось, что Чёрный — самый одинокий человек в Доме: он слишком много молчал, так часто уходил подальше от четвёртой, да и от людей вообще, всё время старался быть один. А если не выходило, то вид его становился настолько отсутствующим, что его тоже переставали замечать, и от этого Курильщик тянулся к нему ещё больше. Два одиночества — всегда лучше, чем одно — своё собственное. Это началось не так давно, но из мрачного детины с твёрдым упрямым взглядом Чёрный быстро превратился в свою собственную тень. В Доме множество стен, хотя Курильщику казалось, что их всего четыре, и все они возведены вокруг Чёрного. Ни двери, ни окна, ни трещинки —неприступная крепость. Курильщику отчаянно хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы стены эти, дав трещину, рассыпались на мельчайшие обломки, но Чёрный продолжал его избегать, не оставляя ни единого шанса. Началось это несколько недель назад, когда Сфинкс спросил, как долго Чёрный собирается прожигать в Курильщике дыры своим голодным взглядом. Чёрный тогда чуть не устроил драку, а на следующий день замуровал себя в стены отстранённости и сквозящей пустоты. В те моменты, когда Курильщику всё же удавалось поймать его взгляд, в глазах Чёрного что-то оживало, закручивалось по спирали, ища выход. Что-то дикое, почти первобытное. Но он сразу же разрывал зрительный контакт и снова уходил, куда — Курильщик не знал. Как и не догадывался, что со всем этим делать. А ещё через неделю Чёрный перестал ночевать в четвёртой, и тогда мир вокруг растерял все краски и стал монохромным. Курильщик пытался проморгаться, потом тёр глаза до боли, но цвета так и не возвращались, и мир остался чёрно-белым. Ноябрь за окнами проливался бесконечными дождями. Через несколько дней Курильщик привык к новой скудной цветовой палитре и перестал списывать всё на галлюцинации. Крохотный набор красок теперь кажется естественным и правильным. Правдивым. — Что же ты такой недогадливый? – Табаки откровенно издевается, — постучи, и тебе откроют. Интересно, сколько раз Чёрному стучали, даже не стремясь достучаться? Ещё никогда Курильщик не был так благодарен Лэри, как в тот день, когда он объявил: Логи вынюхали, где пропадает Чёрный. В старом кабинете химии, где течёт потолок и уже целую вечность не проводятся уроки. Точнее — в крошечной лаборантской. Несколько дней Курильщик пытается собраться с мыслями, которые с каждым днём жалят всё больнее. Он боится, что Чёрный догадался, что всё понял правильно. И ему, Курильщику, не помешало бы слой за слоем снять с себя эту привязанность, стереть её наждаком, но не получается. Как ни пытайся – не получается. Лаборантская оказывается маленьким тёмным помещением со стеллажами пустых пробирок, колб и микроскопов, расставленных вдоль стен. Посреди неё лежит матрас, рядом с ним — стопка книг, очки и забытая полная пепельница. Всё это Курильщик замечает как-то вскользь. Его взгляд впивается в Чёрного, становится трудно дышать, а все заготовленные фразы испаряются из головы. И он просто молчит. — Уходи, — в голосе Чёрного скользит отстраненный холодок, — Уходи по-хорошему. Курильщик напрягается и уже почти готов сдаться. — Я не хочу по-хорошему, я хочу по-честному. Чёрный выдёргивает его из коляски, и, не глядя, отталкивает её ногой. Коляска врезается в один из стеллажей, пустые колбы и пробирки с оглушительным звоном разбиваются о пол. Чёрный опрокидывает Курильщика на спину и нависает над ним сам. Реальность наконец-то взрывается красками, бесконечным калейдоскопом цветов и оттенков, почти слепит: голубые глаза, светлые волосы, бледные сжатые губы, цветные сшитые лоскутки ткани, которыми Чёрный завесил окна. И этого всего так много, и это так хорошо, что хочется кричать. — Что, уже передумал? — зло спрашивает Чёрный и ещё сильнее вжимает его в спальник. Рот кривится в злой ухмылке. — Получай свою правду. Он проезжается уже стоящим членом по его бедру, грубо кусает нежную кожу на горле, оставляет засос на ключице. С силой ведёт пальцами по рёбрам, показывает свою правду со стороны боли. Сжимает через ткань брюк его член, сильно, почти больно, и удивлённо распахивает глаза, когда чувствует ладонью стояк Курильщика. Во взгляде читается непонимание, Чёрный замирает над ним, касаясь холодными губами плеча. Дышит тяжело и неровно, как при приступе астмы или аритмии, но потом снова начинает двигаться. Расстёгивает ширинку и сжимает себе член у основания — боится не сдержаться. Курильщику хочется орать в голос от того, что всё оказалось так просто, и от того, что, действительно, стоило всего лишь набраться смелости и постучать. Чёрный теперь видится ему совсем в другом свете: более настоящим, более живым. Как книга, которую боялись открыть из-за мрачной обложки эти чувства, такие непривычные, терзают его - человека, привыкшего ко всему: к крови, к грязи, к боли и пустоте... Но никак не к влюблённости. Никак не к нежности, никак не к взаимности. Да и откуда им было взяться? Но Курильщик его научит. — Подожди, — шепчет он. Чёрный слышит только с третьего раза. Весь замирает, каменеет. — Просто давай не так, давай я покажу… Курильщик сам притягивает его к себе, берёт лицо в ладони, проводит языком по его губам, целует скулы, подбородок, основание шеи. И видит, как злость во взгляде Чёрного тает, на её место приходит замешательство, а вскоре — и осознание. Его не оттолкнули. Курильщик улыбается ему, и, прежде чем вовлечь Чёрного в новый поцелуй, успевает подумать, что они всему научатся. И нежности, и любви, и взаимности без боли, пустоты и сожалений. Без этого неправильного чёрно-белого мира.