Climbing up the walls (Radiohead)
Тогда Лу впервые и увидел его. Лунная бледность щек, темные полумесяцы глаз, острые углы ключиц в вырезе порванной пижамы. Он по-турецки сидел на железном, привинченном к полу столике. Клетчатые тени от оконной решетки тёмной сетью лежали на его лице, он смотрел и улыбался встрече: туманно, невнятно. Лу до этого и не догадывался, что безумие может быть столь подробным и вычурным. Он понял это позже, когда маялся в бессоннице, с натирающими жгутами, на запястьях и щиколотках, привязанный к постели. Он понял, что здесь ему ничего и никогда не будут объяснять и лучшее из поведений — молчание и послушание. И закрытые глаза, чтобы не видеть сотканной усталым сознанием призрачной иллюзии. Но уши связанными руками не заткнешь, и Ханю казалось он слышит шорох неуверенных шагов, и легкое прикосновение чужого дыхания к своей щеке. Казалось сами стены шепчут ему, смеются над ним, издеваются. Стены, видавшие толпы безумцев — встречающие жадным вожделением угрюмой палаты и провожающие на тот свет, когда рассудок выпит до дна. Лу понял, что уже отсюда не выйдет. Это была самая страшная ночь в его жизни, первая из череды бессонных больных ночей. Но в эту, первую ночь, наибольший ужас и боль ему приносил не страх, а догадка: Неужели Ифань пережил перед своей смертью такое же?***
Лу стал жить новой жизнью два года назад, старая — разрушилась. Трагедия не была внезапной. Судьба плавно готовила его и ударила дважды, весь мир истлел, и обратился рутиной. Рутиной и ожиданием. Поначалу спасала новая работа. Лу и не обучался толком, но диджеить ему нравилось, он тяготел к музыке с детства, но родители настояли на экономическом образовании. Университет не ослабил его любовь к музыке, а позже хобби стало его кормить. После всего. Лу бросил учебу, что стала ненужной. Он не играл в модных и крупных клубах, и наверное это превратило интересную и яркую профессию в обыденность. На заре своей новой карьеры он игнорировал непрезентабельность заведения в котором работал. Музыка помогала отвлечься. Так алкоголик пытается забыться рюмкой дешевого пойла, невзирая на степень очистки или число звезд. Разочарование наступило быстро. В затрапезном клубе, где работал Хань трэки интересовали публику в меньшей степени, проигрывая девчонкам и барной стойке. Отклики были разве что от юных фанаток, которые просили поставить песни любимых опп. Разобравшись в кухне работы неизвестного и непопулярного диджея-любителя, Лу плюнул на все и врубал ворованные сведенные сеты, отдавая свое сердце хобби куда более эффективному — пьянству. Работа позволяла, антураж позволял, душа позволяла и требовала и Лу катился на дно с наслаждением.***
Одиннадцать вертикальных железных прутьев на оконной решетке. Девять горизонтальных. Семь шагов от двери до окна. Пять пилюль по утрам и вечерам. Три предмета мебели в палате. Два узких высоко расположенных окна. Одна галлюцинация. Ханя упекли в клинику, когда он стал пропадать в алкогольной отключке по нескольку часов ежедневно. Он и не понял кто оплатил лечение в частной клинике, воспринял как должное, апатично и без вопросов. Больше всего его донимала скука. Быть наедине с собою круглые сутки, в четырех выбеленных стенах, где сам воздух пронизан духом безысходности. Доктор объяснил ему, что галлюцинации возникают из-за нехватки привычного алкоголя в организме. Лу только кивал, слушая научные разъяснения своего сумасшествия. — Терапия вам поможет. — Да-да, — Лу кивал и смотрел через плечо доктора, где за его спиной стоял черноволосый парень, молчал, глядя пристально из-под нечесаной челки. И после, оставаясь тет-а-тет с ним, Лу продолжал смотреть и рассматривать, и поражался. Разве могла болезнь выдумать его до столь крохотной черточки. Лу видел путаные темные волосы и пытливые глаза, тонкую остроту высоких скул, крохотную метку шрама на бледной щеке, упрямую линию поджатых губ, царапины на белом плече, оголенном порванной пижамной рубашкой, почему-то сбитые костяшки пальцев и обкусанные неровные ногти. Хань молчал, молчало и видение, но безмолвие его было выжидающим, он цеплялся взглядом за лицо Лу, смотрел на губы, кусая свои в ответ, будто ждал вопроса. Лу упрямо хранил тишину. Он больше не боялся, но ночами не мог спать, даже со снотворным. Доктор говорил, что нарушение сна вызвано синдромом отвыкания, все природно и лечится. Хань конечно соглашался, у него не было сил и знаний спорить с медиком, особенно когда рядом маячил его безмолвный глюк. Ночи тянулись безвкусной жвачкой, напичканные тишиной и взглядом. Иногда Лухану казалось, что он смотрит в зеркало, и серебро стекла показывает его самого. Он жмурился и старался заснуть, упрашивая себя поспать, жалея, что не обучен молитвам. Сейчас он принял бы любую религию мира, лишь бы забыться в слепой вере любому из богов. Его спасали ночные обходы медбратьев. В ночной смене Хань мыл свою палату вместо дежурного, получая взамен пару сигарет или давнишнюю газету. Сигареты снимали натянутое напряжение, а газеты хотя бы немного отвлекали. Он прятал свои сокровища под матрацем. Хань потерял счет дням, может он лечился всего неделю, а может и месяц. Кто знает? Навещать его было некому, весь мир и общение сузились до ночных санитаров, доктора и молчания со своей иллюзией.***
Хань был китайцем. Их семья переехала в Южную Корею только для его рождения. Его мать овдовела в двадцать два года, оставшись с годовалым Ифанем на руках, вышла замуж второй раз и учитывая жесткую политику Китая «Одна семья — один ребенок» вынуждена была с новым мужем менять страну. Лу всегда знал, что его любили, даже больше — обожали. Как и его старшего брата. Сам Лу боготворил Ифаня. Их не коснулось часто вспыхивающее между братьями соперничество и внутрисемейная зависть. Их семья была образцовой. Обеспеченные, дружные, успешные. Учеба ему давалась легко, он был красив, он не беспокоился о завтра. Жизнь пестрила яркими красками. А потом заболел Ифань. Все началось с ночных головных болей, медицинское исследование не показало никакой патологии. По всем меркам Ифань был совершенно здоров, но несмотря на это угасал. Ифань ненавидел клиники и больницы и отказался от стационара, выбрав домашнее лечение. Каждый день приезжал медработник, делал ненужные уколы, прописывал все новые лекарства, столь же бесполезные. Ифань таял на глазах. — Не нужно меня от него лечить. Он не болезнь. Лу помнил эти слова Фаня, он тогда менял ему холодный компресс на разгорячённом лбу. — Кто? — Лу заозирался, но наткнулся только на пустой от страха взгляд матери, и смотрящего в пол отца сидящего в ногах Фаня. — Исин, — Ифань улыбнулся, слабо показывая ладонью в угол, — разве вы его не видите? Мама после глотала успокоительное, отец курил, избегая смотреть в глаза, Лу все больше замыкался в себе. Разве может такое произойти со здоровым человеком? Разве заслужил это Ифань и их семья? Мир терял систему ценностей, он перестал верить в справедливость. Воспитание хорошей семьи взрастило в нем простую истину «Что делаешь — то и получаешь». Но разве мог Ифань заслужить такое? — Прогони его, — шептал Лу, когда Фаня выгибало от неизвестной боли, — он злой. Он тебе не нужен. Ифань только улыбался, когда спазм боли слабел, сжимал горячей влажной ладонью ледяные пальцы Лу, и говорил, что Лу так неправ, насколько это только возможно. Лу не сдерживал слезы и злые рыдания, а Фань успокаивал и его, и невидимого Исина, теряя последние крупицы сил. Вместе с Ифанем Лу потерял и семью. Его просто оставили в их с Фанем отдельной небольшой квартирке, пропитанной горечью лекарств. Лу остался один на один со своим горем, жизнь — растрескалась. Поначалу он пытался выстоять, нашел работу в клубе, но внутренняя чернота оказалась сильнее, и утянула его на дно. Добило его письмо матери. Она писала, что их биологический отец скончался в двадцать три от неизвестной болезни. В свидетельстве о смерти прописали витиеватый диагноз одной из версий воспалений мозга, хотя доктора так и не смогли определить недуг. Ифань умер от него же. "Я не смогу смотреть на третью такую же смерть, Ханни", — писала мама. И Лу понял, что она его уже похоронила.***
— Как тебя зовут? — ранним утром, после обхода доктора спросил Лу. Он дочитал газету, поправил складки на простыни, поднял голову, вновь натыкаясь на жадный взгляд и без обиняков спросил. Глюк сидел на белом кафельном полу перед ним, поджав под себя ноги, и казалось не ожидал вопроса. Его взгляд задергался, заметался по сторонам и остановился на газете в руках Лу. — О Сехун. Сехун. — Его голос по-детски ломался, выдавал неуверенность. Лу повернул в руках газету и хмыкнул: — Имя мэра? А Сехун, (Сехун ли?) смотрел, и в глазах его начинало светиться щенячье счастье, чистое, незамутненное. — Я не знаю. Можешь придумать мне имя сам. Лу подумалось, что вряд ли пусть даже его больное сознание могло бы нафантазировать такое. — Нет, я не против, — Хань сложил газету вчетверо и запихал под матрац, — кто ты такой? Казалось, что его вопрос озадачил Сехуна еще больше, чем над этим думал он сам. — Я не знаю, — тот обиженно-задумчиво выпятил нижнюю губу, и склонил голову, пряча потерянный взгляд. И та темная аура безмолвия, черного безумия, мрачного ожидания, что излучал Сехун, растаяла с первыми словами. Как со змеи слезла внешняя зловещая оболочка, обнаруживая под ней растерянного юношу, даже мальчишку. Лу подумал: Неужели Исин Ифаня был таким же?***
Сехун был бесплотным, вначале. Лу казалось, что касается прохладного воздуха, подобного северному сентябрьскому ветру. Они говорили совсем мало, но получив внимание Сехун креп, становился осязаемым. Когда он забирался ночью в постель Лу, пряча лицо на его груди, ему казалось, он чувствует тяжесть и легкое покалывание волосков на коже шеи, и с каждым днем все чувствительнее. — Почему так? — спрашивал он, касаясь облачной белизны плеча, ощущая гладкость чужой кожи. — Ты даешь мне силу, — Сехун прикрывал глаза в обворожительном умилении, и разве что не мурчал, — ты мне нужен. Меня без тебя не станет. В нем было и от ангела и от дьявола. Лу осознавал, что его убивают, но с какой же святой красотой это делали. В Сехуне не было ни капли вульгарности, лишь нежное, детское очарование, доверчивость, открытость. Он был как на ладони, он отвечал на все вопросы. Пусть даже ответом было «не знаю», в его «не знаю» искренности было больше, чем в клятве. Лу понял мотивы Ифаня и стал ждать боль. Количество таблеток росло. Боль приходила вспышками. Тело будто горело, Лу прикусывал губы до крови, чтобы не кричать. Сехун плакал. — Они все выбирают её. Почти всегда выбирают ее. И бросают меня, — Сехун плакал на груди Ханя, когда того отпускала боль, и пижамная рубашка его мокла от таких реальных слез. — Почти? А если не выбирают ее? — Меня все равно бросают…обманывают. Я всегда один, — Сехун горячо-лихорадочно бормотал, и Хань чувствовал его прерывистое дыхание, и гладил растрепанную макушку, успокаивая. — А кто она, Сехунни? Сехун сжимал его в судорожных объятиях и плакал так горько, что для Лу это было больнее огня.***
— Я не помню всех. Они уходят и от меня и из моей памяти. Стояла ночь, полная луна лила свой бледный свет, вытянутыми квадратами пятнающий стены палаты. Сехун лежал в его ногах, обнимая за коленки и рассказывал. Ханя только отпустил приступ. Он не перебивал, слушая сбивчивую, взволнованную речь. — Последнего звали Минсок. Он меня совсем не любил. Он был тут до тебя. Он не пил снотворное, не глотал, потом выплевывал и прятал в подушке. А потом выпил за раз пятнадцать таблеток. А до него был Бекки. Он меня ненавидел, он тоже ушел. Она его сманила. Он на меня кричал, и ему было так больно, он не выдерживал. А она обещала, что боли больше не будет, что будет покой. Он выбрал её. А больше я не помню…но они были. Их было так много. И никому я не нужен до сих пор. Я так хочу быть нужным, а они умирают, лишь бы не быть со мной. И ты умрешь. Сехун снова заплакал. — Ты видел рассвет на море? — Лу улыбнулся в темноту. Он хотел отвлечь Сехуна. Тот поднял заплаканное лицо, глаза блестели в лунном свете. — Нет. — Все происходит очень быстро. Вроде и темно, но небо на кромке моря все светлее, а потом просыпается солнце. И все это так быстро и одновременно долго. Ты ждешь и ждешь, а после оказывается, что все ужасно быстро и ты хочешь снова. — Нет, — лицо Сехуна исказилось в обиде, — я видел только эту палату. Они все приходят сюда, и уходят здесь… — Я покажу тебе, — Лу потянулся к нему ладонями, оглаживая опущенные уголки нежных губ, — мне только нужны силы. И я покажу, как рождается солнце.***
Сехун перестал ему являться. Лу чувствовал изредка вороватый взгляд, но приступы боли прошли. Сехун перестал неосознанно, своим присутствием, иссушать его энергию. Лу стал хорошо спать. Доктор говорил ему о том, что абстинентный синдром себя исчерпал. Лу победил зависимость. Его выписали.***
Сехун потерял над ним власть, Лухан его даже не слышал, но чувствовал обиженное, но безвредное присутствие, ощущал чужое разочарование. Из клуба его давно уволили. Хань высыпался, хорошо ел, и не спеша, методично оформлял документы. Он съездил на могилу брата. Снял квартиру, занимаясь продажей собственной. Удалось продать только через полтора месяца, но в агентстве его уверяли, что это быстрый срок. Лу насладился прощальной благотворительностью. Когда он выходил из междугородней электрички в Инчхоне, у него их всех вещей остался лишь рюкзак с нехитрыми вещами и мелочь на проезд. Только ступая по нагретому солнцем песку пляжа Ырванни, он позвал негромко: — Сехунни? Больше всего Лу боялся, что Сехун не придет, что у того новая мания и новый сумасшедший. — Обманщик! — Сехун сердито смотрел, шагая рядом. На нем была все та же порванная больничная одежда, он был все так же лохмат и обиженно кусал нижнюю губу. А Лу понял, что близок к счастью. — Еще какой, — он махнул ладонью на рыжее солнце, — и рассвета не будет. Здесь только закаты, но они божественно красивые. — Не верю, — Сехун все еще был зол, но безотрывно смотрел на фиолетово-оранжевое небо. — Я боялся, что ты меня забыл. Что может быть, уже не вернешься, — Лу коснулся его ладони, Сехун становился сильнее, казалось, что касаешься воздушного киселя. — Меня никогда не звали после…— он запнулся и недоговорил. Был отлив. Лу опустился на песок вдали от плоских волн, облизывающих широкую дугу пляжа, и достал пластмассовую белую круглую коробочку с таблетками и бутылку воды. — Ты обманщик! Обманщик! – Сехун попытался выбить таблетки, но еще не набрал достаточно мощи, и только прошел ладонью сквозь пальцы Лу, сжимающие коробочку. — Нет, - Лу покачал головой, запивая голубоватые капсулы, — ты ничего не знаешь, Сехунни. И ты можешь пропустить закат, если будешь пялиться только на меня. — Лу кивнул на засыпающее небо. — Ты привел меня сюда, чтобы бросить, — Сехун отвернулся в бессильном негодовании. Лу видел, что тот дрожал, и ничего не ответил, глядя на все больше утопающее в закатном жаре солнце. Длинными теплыми лапами оно тянулось к ним, гладило щеки, целовало губы теплом умирающих лучей. Сехун завороженный сидел рядом. Лу казалось, тот забыл обо всем, очарованный новым для него чудом. — Я никогда не брошу тебя, — Лу придвинулся ближе, шепча на розовеющее ушко, — я заберу тебя с собой. Сехун вздрогнул, поворачивая изумленное лицо, а Лу продолжал шептать, уже ощущая, как сковывает сонливость. — Когда она придет за мной, я попрошу, чтобы нас забрали вместе.