the neighbourhood — sweather weather (acoustic)
прикосновение твоих пальцев вызывает шторм мы пара одиноких скитальцев, все-таки нашедших свой дом.
Когда в голове Луи звучит незамысловатая песня джазового репертуара, абстрагируя его от внешнего мира, Гарри сжимает в накрашенных малиновым лаком пальцах картонный стаканчик, улыбаясь очередному посетителю чересчур вежливо (но Лу все равно тает). Растрёпанная девчонка устало улыбается ему в ответ, принимая стакан из его рук, и Г просит приходить еще ей вслед, отвлекаясь на Луи, стоящего следующим в очереди: от Гарри пахнет абрикосами и весенней свежестью, несмотря на то, что сейчас зима. Лу натягивает рукава своего свитера до середины ладошек, зябко морщась от морозного воздуха, дующего по обнаженным лодыжкам из попеременно открывающейся двери, и Зейн позади него делает заказ за них обоих — Гарри утверждает, что помнит о непереносимости лактозы у Луи, и Лу становится чуточку теплее (всего на одну десятую процента). Луи улыбается ему самым краешком губ в ответ, забывая, когда успел рассказать о своём имени, но Гарри (естественно, это имя ему известно исключительно из-за розоватого бейджика на груди) направляется делать ему заказ, и Луи, если честно, устал просить миндальное молоко, — какой в этом смысл, если его никогда нет? — и он просто оставляет Зейна у кассы, направляясь к единственному свободному столику буквально в метре: фактически, Лу далеко не уходит, и Малик все еще способен жаловаться на погоду и предвкушать приближающееся Рождество и день рождения Томлинсона (Луи замечает, как Гарри ухмыляется, но не заостряет на этом внимания). И он бесцельно теребит в руках фирменную салфетку, пока Малик продолжает рассказывать об очередных университетских работах по живописи, которые зажимают его творческий полёт в рамки, а в голове Луи Армстронг поёт о прекрасном мире, и Лу чувствует себя чертовски одиноким. Томлинсон делает глоток своего латте, когда перебивает монолог Малика немного отстранённым: — Мне двадцать четыре через пару недель, Зи, почему я так одинок? Вкус кофе немного другой: (похожий на взгляд замолчавшего Зейна, не выражающий ничего, кроме заботы; и Луи почти тошно) немного слаще и отдаёт миндалём. Луи улыбается в краешек бумажного стакана, поворачиваясь к барной стойке: Гарри общается с пожилой дамой в красном пальто, параллельно наливая в её стакан какой-то сироп, и Томлинсон, оправдывая свой порыв отсутствием очереди, медленно встает с места. Г отдаёт заказ ровно тогда, когда Лу достигает стойки в два коротких шага: — Миндаль. У вас наконец-то появилось миндальное молоко? Гарри выглядит смущённым всего секунду, прежде чем глубокие ямочки украшают его щеки, и он непринужденно пожимает плечами, смотря прямо на Луи: его глаза цвета спаржи едва заметно блестят; Лу думает, что Г прекрасен. — Нет, — Гарри улыбается чуть шире. — ты всегда спрашиваешь у меня миндальное молоко, и я подумал, что будет здорово купить его для тебя. — Ты купил для меня чертово миндальное молоко? Луи звучит недоверчиво, но Гарри просто кивает, не прекращая улыбаться, и Луи выглядит потрясённым и благодарным: даже Зейн не покупает для него миндальное молоко. Томлинсон думает, что это — верный путь к его сердцу. Но их жизнь далеко не сюжет к банальной мелодраме, — было бы смешно влюбляться в человека из-за его доброты, — поэтому Луи просто говорит «cпасибо» и возвращается на своё место к озадаченному Малику. — Что это было? — Этот чудный бариста купил для меня миндальное молоко, несмотря на то, что это — твоя прямая обязанность как моего лучшего друга. И Луи просто отпивает еще, согревая замерзшее горло тёплым латте, игнорируя нечитаемый взгляд Зейна поверх очков без диоптрий, — Зейн считает, что так он больше похож на хипстера, — и когда Малик начинает вкрадчиво говорить, выглядя абсолютно довольным собою, Томлинсон старается не подавиться своим кофе и возмущением: — Я знаю, каким образом ты можешь познакомиться с кем-нибудь, — Малик недвусмысленно кивает в сторону столика с одиноким шатеном с книгой в руках. — Просто спроси, Лу. Что ты теряешь? Луи искренне не понимает, откуда у Зейна появляются такие мысли, но вынужден согласиться с его утверждением: он действительно не теряет ничего, кроме вида адекватного взрослого (почти) мужчины. Но Луи ли не плевать? И он кивает Малику скорее из-за нежелания уступать Зейну, чем из-за реальной мысли о том, что это поможет ему найти свою вторую половинку на закате двадцать третьего года. — Ты хочешь, чтобы я озвучил на всю кофейню о том, что я в активном поиске, да? — Зейн кивает и щурится, скрещивая руки на груди. — Ладно. Но ты, мудак, приготовишь мне болоньезе сегодняшним вечером. И когда Малик удовлетворенно кидает «всё, что угодно, Лу», Луи вздыхает преувеличенно тяжело и поднимается с места, сжимая в тёплых пальцах полупустой стаканчик. — В этом кафе есть свободные геи? Его голос звучит непривычно громко, и Зейн восторженно хлопает ресницами, пока Луи неловко оглядывается: зал погружается в неловкую тишину, и каждый из присутствующих считает своим долгом уставиться на Лу с немым интересом. Ответа нет, и Томлинсон готов начать спорить с Маликом об его позоре за просто так, но раздаётся тихий наигранный кашель: Гарри тянет руку в воздух и пожимает плечами. Луи улыбается ему удивлённо и чуть радостно — кажется, все-таки, их история прекрасно продастся какому-нибудь французскому режиссеру арт-хауса.~
Руки Гарри тёплые несмотря на крупные хлопья снега, падающие на их волосы и негреющий свитер Луи — тот же, что и был тогда, самый любимый, — и Г сетует на то, что Лу — идиот, раз не признает тёплые пальто и длинные шарфы, но Луи отмахивается — мол, «зачем мне шарф, когда я могу забрать его у тебя». Их отношения развиваются стремительно, словно северный ветер в спину, и Луи ни в коем случае не признает, что до безобразия счастлив от одной нежной улыбки и мягких признаний о симпатии с самой их третьей встречи, в середине октября — Луи тогда промок до нитки и был еще злее, чем обычно: Стайлс говорит, что это — самое очаровательное, что он видел в своей жизни, и Луи затыкает его поцелуем в самые губы, отказываясь верить в собственную привлекательность вместе со стекающими дождевыми каплями по лицу. И если Г и был готов спорить с Томлинсоном до последнего, то всё его желание тут же дезориентируется, фокусируясь на сухих губах, настойчиво целующих его посреди заснеженной дороги Центрального парка. Они гуляют, переплетая пальцы, — ладони Гарри чуть больше и гораздо теплее, и Луи искренне верит, что ему удастся согреться за их счет (как наивно), — и разговаривают о рождественских ёлках, некупленных подарках и наивкуснейшем красном сухом вине Кьянте из итальянского региона Таскана, в провинции которого побывала мама Гарри пару недель назад, которое Г с удовольствием принесет на их следующее свидание. И словосочетание «следующее свидание» является аксиомой — потому что, кажется, Луи влюбляется (а Гарри давно и по уши). И где-то рядом звучит «let it snow» в исполнении уличного музыканта с хриплым басом, а подушечки пальцев Луи на шее Гарри двигаются в такт саксофону, и Гарри ловит улыбку Луи губами, царапая носогубную складку о его колючую щетину, но аспидно-серые глаза Лу искрятся нежностью, и Гарри абсолютно плевать на всё-всё-всё, кроме танца сплетённых языков (Луи греет руки под воротом кашемирового пальто). Гарри не смеет — уже не умеет, на самом деле, — отрываться, и они, окружённые потоком случайных прохожих, полностью поглощены друг другом. Они целуются, словно в последний раз, — хотя это — один из первых, — и руки Гарри ложатся на талию Лу приятным грузом; Томлинсон тает, словно маршмэллоу в горячем шоколаде, и чувствует себя самым удачливым мальчиком с самым удивительным кудрявым принцем королевства его сердца (объятия Гарри ощущаются, как дом). Девушка в глупой шапке с помпоном вступает в свою партию в «baby it's cold outside», и Луи кажется, что они — главные герои рождественского мюзикла, но Гарри удивительно очарователен в своей восторженной улыбке и тихом шепоте о том, что сейчас холодно, перед звонким поцелуем в нос. Шарф Стайлса оказывается на шеях обоих, и Луи обдает запахом мандаринов и имбирного печенья, — кажется, ничего более праздничного не происходило с ним никогда, — а сам Луи крепко цепляется за шерстяные края, затягивая Г в еще один сладкий, словно растопленный шоколад, поцелуй. Томлинсон ловит себя на мысли, что на фоне не хватает виниловой пластинки с джазом шестидесятых; но все же, уличные музыканты отлично справляются с саундтреками к их зарождающейся любви.~
Cвой день рождения Луи встречает в объятиях Гарри, (Кьянте в их бокалах разливается на цветное постельное белье, но им так плевать) и на Луи только серый (тот самый) свитер и ярко-красные боксеры, а улыбка Г широкая и заразительная — он дарит подарки поцелуями и мягкими прикосновениями на обнажённой спине; Луи уверен, что ни в одной из параллельных вселенных он не мог начать свой двадцать четвёртый год безупречнее. Губы Гарри на вкус как клюквенный щербет, и Луи едва ощутимо сжимает его волосы на затылке, углубляя поцелуй с желанием, струящимся по аортам вместе с лейкоцитами — Г удовлетворённо мычит что-то неразборчивое, теряющееся в противостоянии губ, и Лу улыбается, позволяя их зубам громко столкнуться. Луи скользит пальцами по острым ключицам, обходя стороной контур птиц, и чувствует, как Гарри дрожит под его прикосновениями — почти невесомыми, — прикрывая глаза, а его шоколадные ресницы трепещут в такт незамысловатым узорам на его груди. Мягкие поцелуи в шею вырывают из уст Гарри тихий, протяжный стон; и Луи отрывается от молочной кожи, кладет шершавую подушечку большого пальца на нижнюю губу Г, раскрывая рот: Гарри с сиплым вздохом касается его кончиком языка, засасывая до фаланги; чёрные зрачки заполняют всё пространство, не оставляя место зелёному. Гарри прикрывает глаза, выпуская палец Лу изо рта с громким звуком, и это — рубеж: назад пути нет, и возбуждение отдает Луи приятным давлением в паху: одна неосторожная мысль о члене во рту Гарри (его губы так маняще опухли от одного пальца) заставляет Томлинсона искать любую точку соприкосновения для болезненно вставшего органа: он находит облегчение в ладони Г, мягко сжимающей его плоть через тонкую хлопчатобумажную ткань — и Лу томно, почти умоляюще стонет, утыкаясь носом в горячее плечо. — Ты такой красивый, Лу, только для меня, — тихим шёпотом в самое ухо, и Луи дрожит. — Только для тебя, малыш. И Гарри просто срывается, отпуская все моральные триггеры — Луи выгибается всем телом вместе с мягким движением руки на основании члена, и Г уверен, что не выдержит долго: лицо Луи освещается мягким светом стовольтной лампы, а тихий скулёж смешивается с его собственным сбитым дыханием. Луи едва ощутимо кусает тонкую бледную кожу на основании шеи, а свитер неприятно прилипает к вспотевшему телу, но Гарри бормочет о том, что трахнет Луи прямо так — распаленного и уютного одновременно: резкий диссонанс, возбуждающий вдвойне; и Томлинсон расстаётся с идеей снять кусок шерстяной ткани, просто позволяя делать Г всё, что тот захочет. Стайлс мучительно-медленно проводит рукой по члену, размазывая естественную смазку по всей длине — Луи это совершенно недостаточно, но перед глазами (почти) мерцают звездочки, и он готов кончить вот так — от простых движений руки. Гарри оставляет нежный поцелуй на его макушке — это остро ощущается вместе с пальцами, сжимающими яйца, — и Луи повышает голос на пару октав, откидывая голову назад. Г сжимает его соски через толстую ткань (Лу почти пищит), и опускается ниже, резко стягивая мешающие трусы до самых пяток, плавно опускаясь к его бёдрам: Луи мычит что-то неразборчивое, что-то, больше похожее на мольбу. Гарри улыбается и целует головку его члена — и это ощущается, как сотня фейерверков на беззвездном небе: ярко и оглушающе. — Малыш, я не продержусь долго, пожалуйста.. Голос Луи срывается вместе с горячим языком, чувствующимся у самого входа: Гарри выводит влажные геометрические фигуры вокруг, игнорируя пульсирующее колечко мышц, и Луи дёргается под ним, издавая громкий, почти жалостливый стон: Г поддается, входя языком в узкую дырочку, и Лу готов разорваться на миллиарды атомов от получаемого наслаждения. Стайлс дразнит, облизывая вход, и Луи готов закричать что-нибудь преувеличенно пошлое, вроде «трахни меня» или «вставь мне», но всякие его неозвученные просьбы утопают в новом сиплом стоне от ощущения пальца, толкающегося рядом с языком в неразработанный анус (губы Гарри настолько хороши, что Лу почти забывает своё имя). Гарри не обращает внимание на свой член, ноющий из-за отсутствия внимания, и концентрируется на ощущениях Луи, который крепко сжимает рукава своего свитера и продолжает громко реагировать на каждое прикосновение: Гарри не видит возможным отвлекаться на поиск смазки и продолжает вылизывать задницу Лу, добавляя еще один палец: он ощущается острее, чем предыдущий, и Томлинсон выгибается, умоляя не медлить. Руки Гарри удерживают бедра Луи на месте, а его нос упирается в мошонку, и Лу чувствует, что он на самой грани: еще немного, и он не сможет сдерживать себя. Г будто чувствует его состояние, — на ментальном уровне, — добавляет третий палец и разводит их в стороны, растягивая податливые стенки, (холодные серебряные кольца упираются в колечко мышц, и это — слишком) и этого все еще недостаточно для члена Гарри; но Луи отчаянно просит сделать хоть что-нибудь, и Г не может отказать. Джинсы вместе с трусами оказываются на ворсистом кремовом ковре вместе с упаковкой от клубничных контрацептивов. Гарри шумно выдыхает через зубы, когда касается своего (буквально каменного) члена скользкими пальцами в попытке надеть презерватив — получается со второй; и Луи тянет его на себя, шире разводя ноги, смотря на него стеклянным взглядом. Гарри цепляется за его руку, переплетая пальцы, прежде чем начинает входить: Луи сдавленно шипит, но кивает, призывая продолжать — и Стайлс продолжает. Г входит медленно, почти бережно — сантиметр за сантиметром, ловя чужие полувсхлипы-полустоны губами, и Луи почти задыхается от жжения вперемешку с ощущением наполненности. Для Томлинсона этого катастрофически мало, — сладкая пытка, которой никогда не достаточно, — и он сам подается бёдрами вперед, насаживаясь до самого конца: Гарри громко хрипит, жмурясь, и его губы везде: на щеках, подбородке, носу и на линии челюсти. Луи готов поклясться, что в его легкие не поступает ни глотка кислорода, так сильно их сжало, — судорогой или любовью. Стайлс слабо толкается вперед, и Томлинсон цепляется отросшими ногтями за обнаженные плечи, оставляя длинные, алеющие царапины; Гарри прижимается к нему всем телом, с каждым толчком наращивая темп, и ткань свитера задирается до самой грудной клетки — член Луи прижат к его животу между телами, и Г сжимает его в свободной ладони синхронно с точным (случайным) попаданием по простате: Лу уверен, что заключительный стон срывает его голосовые связки; оргазм накрывает с головой, и Луи пачкает свой живот, свитер и руку Гарри, заходясь в мелкой, едва заметной дрожи. Стайлсу хватает пяти секунд, трёх обессиленных толчков и сокращающихся стенок ануса, чтобы кончить следом со сдавленным стоном в шею Луи. И они теряются в одышке и расфокусированном взгляде, не находя сил даже на ленивые поцелуи — и видит бог, Луи никогда не чувствовал себя более счастливым, чем сейчас (а Гарри не смел представлять это даже в самых смелых фантазиях) — С днем рождения, love.~
И днём позже, когда Луи и Гарри сидят за праздничным столом в доме Томлинсонов, погружаясь в рождественскую атмосферу с ожиданием Санты и подарками под яркой ёлкой, пахнущей свежей хвоей, Лу почти уверен, что серый свитер, обтягивающий торс Г второй кожей, в скором времени станет легендарным. (исполненное обещание Луи взять Гарри точно так же, в этом свитере, утром двадцать шестого декабря оборачивается красноречивой улыбкой Джей, заставляющей их щеки алеть)