Пыль

      Кто-то должен приходить сюда, и пусть это буду я. Каждый раз говорю себе: хватит, пора заняться делом. И каждый раз отвечаю: там и займусь. Беру с собой ноутбук и каждый раз забываю его прямо у входа. Прихожу каждый раз, потому что знаю – они скучают. Их пыльные корешки одиноко ветшают там, в темноте и пустоте без меня. И даже воздух сыреет.       Однажды меня не было там два дня. Командировка выдалась дерганой, путаной и наполненной страхами. Торопливо выпитый кофе в очереди на регистрацию, на бегу купленный билет в обратную сторону и, апофеозом моего безумия, чемодан с вещами тут же оставленный рядом с дверным колокольчиком.       И картина, поразившая меня до глубины души. Старый торшер с тяжеловесными кисточками, так живо напоминающими об аксельбантах и мундирах, мой верный друг и старый вояка, переживший не одну ветреную лампочку. Одна из его полированных ножек, покрытая пылью и паутиной, словно сединой, была потеряна в неравном бою с серым войском мышиного короля. Должно быть, пока меня не было, здесь был Щелкунчик, и полный чести и достоинства ландскнехт не смог не помочь бедняге. И, правда. На улице декабрь подходит к концу и Щелкунчик вполне себе мог появиться здесь, перенеся битву с мышиным войском в этот старый магазинчик.       Колокольчик давно уже не встречает посетителей звоном – нет язычка. Трусливо стукается о дверь и тут же умолкает, боясь потревожить пыльную тишину залитого утренним солнцем пространства.       Здесь все так и осталось как вчера. Сквозь два больших окна и дверь свободно падает свет утреннего, еще только проснувшегося солнца. В его лучах, будто маленькие человечки получившие подарки от сапожника и его жены, плясали пылинки.       Большой чайник с надколотым носиком так и стоял, забытый мною вчера на прилавке. Казалось вот-вот, приподнимется крышка и, заполняя пространство запахами, полезут молодые побеги. А когда ростки полностью окутают чайничек, среди ветвей и белоснежных цветов мелькнет старушка с добрым лицом и в зеленом, в белый цветок, платьице. Мелькнет, и обязательно возложит на меня венок из бузины, что тотчас превратится в золотую корону.       У старого камина, где на полке ночью должно быть стояла та самая балерина, с синей лентой через грудь, раскиданы карты. Большая их часть лежала рубашкой вверх. Казалось, возьми их в руки, и старшие арканы окажутся холодными, а вглядываясь в них долго-долго можно найти принца или принцессу из далекой, но такой прекрасной тени.       Нет-нет-нет. Этих без сомнения благородных господ нам не надо. Пусть живут у себя в сказочном янтарном замке.       «Друг мой – думаю я, разглядывая тяжелого сфинкса на полке – вы загадываете чертовски сложные загадки. Уверяю вас, никто из смертных решить их не может». Сфинкс, понятное дело не отвечает. Пока я не смогу разгадать его безмолвную загадку диалога с ним не будет. Хитро блеснув левым глазом и, кажется, потянувшись, величественный сфинкс размером с ладонь вновь обретает недвижимость.       Забытая пачка сигарет, вечным напоминанием служит мне о графе, заступившемся за бедную Корделию. «Совсем не знак бездушья молчаливость» - вспоминаю я и, в который уже раз, соглашаюсь с графом, поглядывая на верных моих бумажных друзей.       Закурив, направляюсь к подоконнику, на котором привольно расположились цветы. Кувшин в моих руках, тяжелый серебряный сосуд с узким горлышком, должно быть до того как попасть сюда принадлежал не меньше чем владычице эльфов. Казалось, налей из него воды, дохни, и, как только успокоится рябь, сможешь заглянуть за грань обыденно зримого.       Увы и ах, вода из волшебного кувшина была набрана отнюдь не из эльфийского источника и предназначалась цветам. В квадрате окна, будто в картинной раме, стояла в горшках желтофиоль. Снежинки торопливо проносились за окном, превращая город в праздничный стол, расстилая и разглаживая снежную скатерть. Торопливые прохожие расшивали ее узорами следов. Словно призраки старались они избегать теней, не желая ни на мгновение расставаться с солнечным светом. О, дочери Форкия, коварно обманутые богоравным основателем Микен, как были вы правы.       В углу, за торшером с обломанной ножкой, прячется вечно юная наяда. Холодная, белая, вот уже целую вечность, вглядывающаяся в озеро под мраморными ногами. Наяда украдкой поглядывает на меня, все ждет, когда же я застыну ее безмолвным двойником. На ее руке, поддерживающей пеплос, словно морщины змеятся трещинки. Они везде, прячутся в уголках глаз, в волосах, в стройных ногах которыми касается она воды.       И, наконец, я дохожу до них. Я больше не бросаю в их сторону косые взгляды, подобно юной деве наблюдающей за своим первым возлюбленным. Не подглядываю и не таюсь. Я смотрю на них открыто и знаю – они ловят мое восхищение и купаются в нем. За эти взгляды они прощают мне все. Прощают тлеющие сигареты, которые они так не любят. Прощают застывший на них воск, что я так неаккуратно иногда роняю на них со свечи. Они прощают, ибо не ведомы им обиды и грусти. Призывно шелестят страницами, игриво отражают солнечные лучи корешками. Они разодеты, словно дамы на балу – почтенные толстые матроны в пурпуре и с золотым тиснением на ткани, скромные простушки в выцветшей бумаге, юные нимфетки в разноцветных глянцевых обложках, что чуть тронь, и останутся в твоих руках. Есть здесь даже леди-рыцари, потерявшие в сражениях страницы, кто навсегда, а кто нежно лелея внутри, боясь расстаться с частью себя.       Они стояли здесь все. Гофман, Гримм и Андерсен пересказывали друг другу сказки. Желязны весело привирал Шекспиру, время от времени приводя его же слова. Толкиен разглядывал Бродского, что куря, уставился за окно. О, как смотрела на Гете Ахматова! А тот, будто не замечая ее, прислушивался к разговору с Шекспиром. Они и многие другие жили здесь, наполняя магазинчик ароматами волшебства с привкусом сладости. Их было здесь сотни. Нет! Целые тысячи пылящихся здесь в забытьи прекраснейших душ авторов и их героев.       Они стоят здесь неизменно, и я знакомлюсь с каждым из них по очереди. И ни одна еще из них не проявила себя бестактно по отношению ко мне или к своим соседкам. Предельно вежливые и внимательные они принимают меня в свои объятия, унося прочь из старого пыльного магазина. И так же тихо доставляют обратно к разожженному камину и уже полной пепельнице, к догоревшему за окном закату и остывшему бузинному чаю.       Они оставляют меня в полумраке и я, затушив столь не любимый ими огонь, ухожу, оставляя их в темноте. Ухожу, но, тем не менее, всегда возвращаюсь.