Пять часов

За закрытой яростным хлопком дверью сидит на холодном подоконнике, вдыхая ядовитый серый дым, струйкой сизой к потолку поднимающийся от в пепел превращающейся сигареты. Причмокнув губами, сглотнув горькую слюну, запивая привкус никотина не менее горьким кофе. Глухим стуком вернуть чашку на гладкую поверхность, затягиваясь вновь. Лишь прогорает до фильтра, обжигая, а может, просто согревая замерзшие пальцы. Зима. Забылся – ожогом пальцы, шипящей руганью разбавив темную тишину спальни. Окурок – в пепельницу. И новая… В руках повертел, но закурить не решился. Передумал, пламя зажигалки поднеся. А передумал ли? Нет, конечно. Затяжка. Закашлялся. Слишком глубоко вдохнул – и теперь глаза зажмуренные щиплет едким дымом. И слезы от дыма ведь, что наполняет комнату, закрадываясь в каждый угол. От дыма, а не от того, что одиноко. От дыма, а не от того, что ещё полгода в разлуке. Не от того, что Моринага снова улетел. Ночным самолетом в мысленно уже миллион раз проклятый ими обоими Фукуоку. Но не признаваться – ни ему, ни себе, никогда, даже под пытками не выдать, как иголками под ногти пытает одиночество, как скрипят зубы от очередного сообщения, пришедшего на до знакомства с Моринагой и не проверяемый почтовый адрес. И лишь два часа из тех четырех с лишним тысяч, что им предстоит быть порознь. А в этот раз больнее, сильнее, мучительнее. Потому что наконец-то признал, что любит. Перед собой признал, а ему сказать не смог. И сейчас кажется, что момент упущен навсегда. Потому что трус. А ведь сорвалось почти, повиснув в воздухе звенящей тишиной и взглядом глаза в глаза. Просящим, умоляющим. Требовательно-трепетным взглядом в блестящую любовью зелень ненавистно-нужных, отвратительно-прекрасных глаз. «Пойми же! Сам! Сам догадайся, идиот!» Но лишь «Я понял, семпай…» – и хлопок входной двери, отгораживая, закрывая, пряча. И не то он понял, иначе откуда эта глыба льда по пищеводу, тающая постепенно, замораживая внутренности, разливаясь по венам жидким азотом, падая в желудок мерзким, скользким и холодным комком, вызывающим тошноту. Шаг. Второй. Третий. Кофе. Горячий, но едва ли такой же вкусный, как делает он. Сигареты. И ощущать себя преступником, вспоминая ласково-хмурое «Опять Вы курите, семпай!». Может быть поэтому, схватив пепельницу и чашку обжигающего напитка, сбежал в спальню? Три часа без выхода из комнаты, душным прокуренным полумраком окутывающей прикорнувшего на широком подоконнике Соичи. И сны – туманные, путаные. Когда крик застревает в глотке сухим хрипом, раздирая легкие невозможностью выдохнуть воплем страх. Страх, что он не вернется. Пустой страх, но... Ну же! Кричи! Проснуться! Сейчас! – Семпай?! Взволнованный голос маяком сквозь шторм эмоций выдергивает, направляет, позволяя разомкнуть плотно сжатые до этого веки. В комнате свет, напротив – его глаза. Теплая зелень с искрами беспокойства. – Мори… И обнять. Наплевательски к собственным принципам. Держать. Цепляясь дрожащими после кошмарных видений пальцами, тисками сжимая напряженные сильные плечи. Почему сегодня? Почему так сильно? Почему так скучал?.. А часы отсчитали лишь пять часов. Пять часов разлуки, вечностью оказавшиеся. – Рейс сначала задержали, потом сообщили об отмене, – сквозь стук беспокойный собственного сердца расслышал Тацуми. И отпрянул, осознав, устыдившись. Плеснув яростью нарочитой из карих с золотом глаз. Яростью, тут же вдребезги и на осколки разлетевшейся. Яростью на себя, что забылся и показал больше, чем следовало. Или следовало?.. А голос – предатель – не повинуется. – Не улетаешь? – шепотом, сиплым, не мелодией, а задушенным полухрипом. – Не сегодня… – шепотом, но мелодией, бархатом нежным ласкающей слух. Объятия, долгие, без лишних слов. Поцелуй, пьяняще-манящий, но не требующий. И да, этот кофе определенно такой, как он любит. Когда в гостиной, вдвоем, под бормотание телевизора. Но наркотики другие – не сигареты, а теплые руки, чуть обветренные от холода губы и неизменное, искреннее и тайно-взаимное «люблю».