Игры, в которые не играют

Слава измотался. Болезнь пожирала его остатки изнутри, оставляя после себя глухую тлеющую пустоту. Реальность перемешалась со снами, с тёмными миражными снами, среди которых найти хоть что-то светлое не представлялось возможным. Славу мучила головная боль, температура, кашель, насморк, да и другие атрибуты простуды не отставали. От Саши Слава узнал, что Мигель все-таки приходил, сказал, что Слава нужен ещё не на один эфир, и что с танцем они разберутся позже, а Славе пока нужно только лишь лечиться. И Слава лечился, достаточно усердно, но как только ему стало лучше, он сразу начал проводить ночи в зале, отрабатывая движения из недоступных ему классики и модерна. Хотя, лучше — была относительная характеристика. Лучше ему становилось только тогда, когда он выпивал пару таблеток жаропонижающих и анестезирующих. Именно тогда он сразу шёл репетировать. Но сны не переставали донимать его. Больше всего выматывал Антон. Антон, который являлся атрибутом каждого кошмара. Антон, который был так неправдоподобно добр к Славе, если не сказать — нежен, а потом вдруг мерзко ухмылялся и пропадал в бесконечной тьме. Славе казалось, что Антон все время менял театральные маски, показывая всем и все, кроме своего настоящего, прекрасного — Слава был в этом уверен, — лица. Хотя что Петренко мог сказать про чужое лицо, когда его собственное выглядело так паршиво? Слава, опустившись на пол и провалившись спиной к зеркалу после очередного повторения движения из классики, называвшегося как-то заумно по-французски, коротко бросил взгляд на своё отражение. Темные круги под глазами, потому что он не спал, чтобы не увидеть снова мучительный сон, нерасчесанные волосы, потускневшее лицо. В зале было жутко темно, ведь Слава не стал включать свет, чтобы Мигель не нашёл его тут и не прогнал. Удариться все равно было не о что, ведь в зале ничего не стояло. Слава вновь пытался правильно прыгнуть, поэтому не заметил, как тихонько скрипнула входная дверь и в зал скользнула длиннорукая и длинноногая тень. Слава ненавидел себя за это, но ему отчаянно хотелось, чтобы больше Антона было рядом, в реальности. Антон. Прыжок. Антон. Прыжок. Антон. Прыжок. Антон. — Антон! — вскрикивает Слава, уткнувшись в Пануфника нос к носу. — Не кричи, — почти неслышно шепчет главный герой всех Славиных снов. — Ты что тут делаешь? — выговаривает Слава, тяжело дыша. — Пришел порепетировать, — шепчет Антон, а затем бросает язвительным шепотом, —, а ты тут классикой занимаешься. Пануфник говорит это так, словно занятия классикой — это, как минимум, очень неприлично, а Слава от его слов густо краснеет и становится бордово-пунцовым. — Я не понимаю, что я делаю не так, — чуть дыша, бормочет Слава, потому что Антон — единственный, кроме зеркал, в этом мире, кто сможет его выслушать. — То ли пальцы недотягиваю, то ли выворотность хромает. — Не-а, — шепчет Антон, медленно заходя Славе за спину. — Техника — это брейкинг, поппинг и так далее. Классика, контемп, модерн — это чувства, — поясняет он, обхватывая длинными пальцами Славины запястья. — Что ты чувствуешь? Слава не просто чувствует — он утопает в чувствах. Слава чувствует, как Антон устраивает свой острый подбородок на ямочке около его ключицы, как сводит Славины руки в первую позицию. Чувствует как очень худая, неправильно плоская грудь прижимается к нему со спины. Слава чувствует, как Антон, поднимая Славины руки в третью, поднимается губами вверх по шее, щекоча её своим горячим дыханием. Слава объят Антоновым пламенем, сжигающим его дотла, ослепляющим его глаза и задымляющим лёгкие ароматным черным дымом. Славе горячо, но Славе хочется обжечься, потому что это несомненно того стоит. Антон этого стоит. Ты можешь помолчать, Ты можешь петь, Стоять или бежать — Но все равно гореть. Огромный синий кит Порвать не может сеть. Сдаваться или нет — Но все равно гореть. Славе безумно горячо, от всеобъемлющего огня. Это сродни первобытному чувству — где тепло, там хорошо, а рядом с Антоном очень как хорошо. Слава чувствует, как кровь закипает в венах, когда Пануфник чертит губами линию по его шее, словно оставляя печати, содержание которых очень простое: «Мой». Слава запрокидывает голову к Антону на плечо, чувствуя такой яркий сейчас аромат лимона. Антон водит руками по Славиной футболке, сжимая её в кулаках, прижимаясь все теснее и плотнее. Антон — пламя, и Слава отдаётся ему, позволяя выжечь своё тело и душу до конца. Славе нужно ближе. Антон — пламя, вспыхивающее внезапно, загорающееся ярко-ярко, так, что Славе приходится закрыть глаза. Антон — пламя, сжигающее все до конца и без разбора. Мы можем помолчать, Мы можем петь, Стоять или бежать — Но все равно гореть. Гори, но не сжигай, Иначе скучно жить. Гори, но не сжигай — Гори, чтобы светить. Слава дрожит мелко-мелко, глотая судорожно воздух. Сердце теряет ритм, а биение превращается в какофонию эмоций. У классической музыки тоже часто нет ритма. «Мне не нужен Антон, » — думает Слава, уверяя в этой мысли себя самого. «Мне не нужен Антон, » — убеждает себя самого Слава, переплетая свои пальцы с чужими. «Мне не нужен Антон, » — повторяет Слава, проклиная себя за слабость, из-за которой он теперь горит ярким пламенем. — Мне так тебя не хватало, — упрямо шепчут губы, разрушая к чертям всю ту баррикаду, которую Слава строил у себя в голове. — Думай об этом, когда будешь танцевать, — неслышным шепотом даёт Антон наставление, выдыхая пламенем на тонкую Славину кожу. Слава не будет об этом думать. Потому что он танцует с Алисой. С Доценко, чужой, холодной Доценко. А Антон не чужой, Антон, пожалуй, ближе всех в этом мире. Потому что ближе уже некуда. — Поцелуй меня, — шепчет Слава, отчаянно надеясь, что это не его сон, и Антон не уйдёт сейчас. И Антон, чуть приподнимая уголки губ, придвигается ещё ближе. Слава закрывает глаза, сосредотачиваясь на чужих губах, почти нежно касающихся его собственных. Антон обводит Славины губы языком, очерчивая тонкую плавную линию, прикасаясь снова и снова, едва прикладываясь губами к чужому рту. Слава старается быть ближе, старается открыться и отдаться Пануфнику в руки, в горячие запретные руки, туда, куда нельзя. — Допрыгался, — грустно усмехается Антон, когда Слава обмякает в его руках, падая в болезненный сон. Он укладывает Славу на пуфик, а сам ложится на соседний, поглаживая Славу по спутанным волосам. Слава был сожжен дотла этим выматывающим уроком классики. А Антон не был.