Двадцать один

На следующий день после восстания в городе пусто. Так пусто, что кажется, будто даже те, кто до сих пор остался, вдруг куда-то делись. На главной площади, где всегда было гулко, и людно, и шумно, где все спешили, все копошились, кричали, где всегда что-то происходило, остались только развалины и мусор, и уже засохшие длинные дорожки крови, уходящие туда, куда стражники перетащила все трупы. Краем глаза Стелла видела, как начальник стражи их считает. Трупы, в смысле. Один, два, десять, тринадцать. На следующий день после восстания в городе остались только стражники, немощные, и те, кто в страхе попрятался при первых звуках выстрелов. Только они и трупы. Тринадцать, пятнадцать, семнадцать. Стелла стояла и смотрела, как считают трупы. Она узнавала некоторые лица. Начальник стражи записывал на бумаге число, а потом кто-нибудь из его подчинённых приносил ещё один труп, и число менялось на новое. Семнадцать, девятнадцать, двадцать один. В воздухе витает запах уже начавшего гнить мяса. — Что ты делаешь? — спрашивает Клотильда. Стелла не уверена, как долго она тут стоит. Может, несколько минут. Может, только что подошла. У Клотильды глаза красные от слёз, кожа вокруг них опухла, а макияж размазался. Почему-то она всё равно была красивой. Почему-то она улыбалась, хотя её голос дрожал. Двадцать один. — Что с ними будет? Вышло так, будто трупы и не трупы вовсе, а просто очень уставшие после долгого пути люди, рухнувшие без сил прямо на землю и решившие немного поспать в обнимку. Поравнявшись со Стеллой, Клотильда тоже смотрит на гору трупов. Отвращение на её лице смешивается с жалостью, отчаянием и скорбью. — Я хочу их закопать, — отвечает она тихо, — здесь есть поле недалеко, туда некрофилы не ходят, — отвечает она дрожащим голосом, — мы сделаем для них венки, — отвечает она и замолкает на полуслове, когда находит среди мёртвых лиц то, на которое смотрит Стелла. Оно до сих пор кажется слегка растерянным. — Она меня убить хотела, — шепчет Клотильда. — И тебя пыталась. Мёртвое лицо покрыто трупными пятнами, и от этого кажется ещё более жутким. Стелле всё кажется, что окоченевшие губы вот-вот искривятся страшной улыбкой. Стелла смотрит в распахнутые глаза, похожие на стеклянные шарики, и думает, что труп незнакомца и труп того, кого ты когда-то знал — это совсем не одно и то же. Сара это заслужила. — Она это заслужила, — говорит Клотильда, будто вытащив эту мысль из головы Стеллы. Стелла знала. Ей не было жаль Сару. Жалость тут ни при чём. Когда Клотильда развернулась и отошла в сторону (наверное, чтобы не видеть трупы и их стеклянные глаза), Стелла вдруг спросила: — У тебя есть семья? Клотильда остановилась — Стелла слышала, как цокот её каблуков, отчётливо различимый в тишине, не прерываемой больше даже негромкими разговорами полицейских, резко прервался. — Нет, — ответила Клотильда. Её голос дрогнул, и она замолчала, сделала глубокий вдох, и только тогда заговорила снова, — нет. Их зомби съели. Наверное, Стелла была полной идиоткой, раз предпочла мирному прошлому будущее, где тебя в любой момент может сожрать слюнявый мертвяк. — У меня тоже нет, — сказала она. — Отец ещё давно умер. Мама — пять лет назад. Это могло прозвучать так, будто Стелле уже всё равно. Ей не всё равно. До сих пор не всё равно. Пора бы привыкнуть, а она всё никак не может. В мирном прошлом её не ждёт ничего, кроме напоминаний о том, к чему она всё никак не привыкнет. Когда мама умерла, Стелле пришлось взять в долг денег, чтобы оплатить похороны, а потом судорожно искать себе подработки, чтобы отдать деньги в срок. Она спала по четыре часа в сутки, подавала еду в кафе, стояла у касс в магазинах и жарила картошку в закусочных, просто чтобы положить маму в гроб. Ей хотелось, чтобы хотя бы после смерти мама чувствовала себя хорошо. — А у неё есть, — сказала Стелла. Наверное, семья Сары хотела бы для неё того же. Через день после восстания в городе пусто. Они стоят посреди поля и смотрят, как стражники закапывают трупы — один, десять, тринадцать, двадцать один. Клотильда плетёт из полевых цветов венки. Стелла наблюдает за её движениями, за крошечными цветочками и подсохшими стеблями. Один, десять, двадцать один. — Ты хороший человек, Стелла, — говорит вдруг Клотильда. Её голос звучит тихо и одновременно очень громко. — Ты тоже, — отвечает та. Когда Клотильда доплетает венок, Стелла вынимает его из дрожащих пальцев и подкладывает к другим венкам. — Нет, — говорит Клотильда, не поднимая взгляда. — Нет, это не так. На бледных цветах остаются крупные солёные капли. — Я даже своих людей защитить не смогла, — продолжает Клотильда Это могло прозвучать так, будто ей уже всё равно. Ей не всё равно. — Я ничего не смогла. Я не знаю, что будет дальше. Стелла берёт её дрожащую руку в свою дрожащую руку. — Я знаю. Мы построим город заново. Лучше. Мы всё исправим. В него придут новые люди, и мы сможем их защитить. Мы не плохие люди, Клотильда, — Стелла улыбается и стирает с щеки слезу, — ты не плохой человек. Они кладут венки на могилы мёртвым. Один, десять. Двадцать один.