Город полудобровольцев.

Место, куда привела меня моя девушка, неуловимо напомнило прошлую жизнь. В которой мы вряд ли оказались даже просто знакомы. Здесь было разрешено курить, и на какие-то пару мгновений показалось, что я парю в сером небе, наряду с причудливыми дымными птицами. Пошлая радужная расцветка стен не сочеталась с бесцветными лицами тех, кто сейчас тонул в сигаретном тумане — суррогатная радость ещё не покинула это место. В колонках мёртвый Бэланс пел о мёртвом Пазолини — смерть в этом мире являлась тем краеугольным камнем, что держит на плаву реальность /хотя, правильнее было сказать «на дне»/. Девушка в сером кружевном фартуке поставила перед нами две кружки дымящегося пойла. Я вспомнила, что в моём мире напиток носил название «глинтвейн». От её длинных спутанных волос пахло хлорированной водой, и этот запах смешивался с терпкостью корицы и сигаретного дыма. Я не знаю, сколько времени жила в неосязаемом мире, в этом холодном городе. Здесь не было часов, день не сменялся ночью, а зима летом. Под мертвенно-зелёным небом ходили хмурые люди с истерзанными бессонницей лицами. Здесь никто не мог спать, несмотря на заполненные всевозможными снотворными аптеки. Здесь никто не умирал, несмотря на заполненные барбиталом желудки. То был город-клетка, не имеющий названия. Город выброшенных из жизни, город полудобровольцев. Крис закурила, а я сделала порядочный глоток глинта. Второсортное вино оказалось приторно-сладким и слегка обожгло язык. — Тебе нравится это место? — спросила она. — У меня не было выбора. В нашем тандеме она играла главную роль. И оказалась первым человеком, перед которым капитулировало моё одиночество, уступив меня целиком. Её язык всегда был чуть солоноват, а кожа слабо пахла железом. Она часто курила, втягивая в себя дым вместе с отчаянными всхлипами, словно жалела табачные души, заключённые в сигареты. Изорванная кожа на запястьях, там, где должны были прорастать неровные стежки швов, смотрелась красиво и трагично. Как она и хотела. В прошлой жизни Крис везде таскалась со своей земной девушкой, у которой, если судить по единственной фотографии, было постное, точно монастырская еда, лицо. Но той не оказалось рядом, когда Крис рубила себе кисти. — Этот бар называется «Часы». Я же вижу, как ты страдаешь из-за невозможности чувствовать время, — и она махнула рукой в сторону барной стойки. Мой взгляд въехал в часы — случилась временнАя авария. Круглые пластмассовые часы, которые в моём мире обитали на кухнях у каждого. Стрелки медленно двигались, и это движение показалось мне гораздо важнее и слаще движений пальцев моей девушки внутри меня. — Но как? — только и могла вымолвить я. — Положение стрелок не влияет на то, что происходит за окном. Эти часы лишь деталь интерьера, имитация, чтобы оправдать название бара. Я думала, что тебе будет приятно увидеть вещь из… прошлого. Я резко вскочила, сбив стул. Он упал, добавив пространству грохота. Но на нас никто не оглянулся. В этом мире никому не было дела до других. — Это жестоко! О чём ты только думала, дура! — О тебе, — к бархату её голоса примешалась сталь, — Пора уже понять, что прошлого не вернуть. Оно существует лишь в твоей памяти и в виде вещей. Смирись, Бриджит. — Это не моё имя, — огрызнулась я и пошла к выходу. Она не попыталась меня остановить. На улице как всегда шёл снег. Лужи затянулись, точно раны, оставив после себя лишь грязные разводы. Свет от неоновых фонарей обрисовывал контуры мусорных баков и унылых домов, похожих на больничные ширмы. До места, где я жила, было два квартала, коротких, точно телефонные гудки. Я шла и думала о Крис. Её жизнь была так же изуродована, как и руки. Она притянула меня той неповторимой аурой страдания, которую я искала в каждом жителе этого изолированного мира. Но находила одно только равнодушие. С тем же успехом можно было искать следы улыбок на каменных изваяниях. В поцелуях мы сплетались не столько языками, сколько своей меланхолией, пустившей корни глубоко в голову. В наших отношениях присутствовало нечто потребительское; я питалась её страданиями, она — остатками того земного, что было во мне. В тот день она так и не пришла. Я продолжала по старой памяти вести отсчёт времени с помощью дней, хотя всё было одинаковым. Дисплей моего телефона показывал только количество звонков и напоминания о том, что пора идти на работу. Мы с Крис работали «девушками по вызову». Так в этом мире называли телефонисток, чьи голоса мчались по проводу, дабы подтолкнуть человека к смерти. Телефон доверия наоборот. Самый приятный звук — звук выпадения трубки из рук на другом конце провода. Означающий, что всё не зря. Она вернулась спустя сто двадцать исходящих звонков, пахнущая вином и чужими духами, с каким-то потрёпанным томиком в руках. Бросила на меня ледяной взгляд и ушла в свою комнату, нарочито громко стуча каблуками. Книга осталась в прихожей. Внезапно я поняла, что начинаю тяготиться нашими отношениями. Своей выходкой с часами она дала и отняла надежду. Время — носитель жизни. А мы все были, безусловно, мертвы. Постепенно я забывала о прошлом, привыкая к существованию вне. Мой последний клиент сказал, что на самом деле не существует никаких мёртвых. Для них всё обрывается на могиле или внутренностях крематория, после которых нет ничего дальше. «Жизнь — это поле разлуки», успел сказать он прежде, чем сделать последний вдох. Окна квартиры выходили на главную магистраль. По ней обычно катался единственный автобус, который в одно и то же (как мне казалось) время высаживал новоприбывших. Иногда он приходил пустым, стоял пару-тройку минут и медленно отправлялся дальше. Словно ждал того, кто по какой-то причине не может прийти и забраться в его нутро, пахнущее бензином. С Крис мы так и не помирились, хотя продолжали вместе выходить из дома и вместе же идти на работу. Путь наш лежал мимо остановки, где в один из не-дней мы заметили новоприбывшего. Человек стоял под козырьком остановки и курил, медленно и лениво выдыхая дым, сиреневый при отсутствии света. Он выглядел чуть более живым, чем окружающие люди-манекены. Когда я поравнялась с ним, возникло ощущение, что в прошлой жизни мы были знакомы. Удушливо-карамельный запах «Нины Риччи», оставшийся на моей коже ещё с прошлой жизни, полоснул по памяти и сошёлся с его образом. Тёмные глаза равнодушно скользнули по нам с Крис и остались за спиной. То был последний не-день, проведённый с ней. После работы моя (?) девушка ушла одна, как обычно, не удостоив меня словом. В одиночестве я бродила по городу, вгрызаясь своими тяжёлыми ботинками в рыхлый снег. Внутри происходили маленькие кровотечения памяти; я пыталась вспомнить, откуда знаю того человека с остановки. Но мысли пищали и разбегались, стоило воспроизвести в сознании его образ. Устав от бесцельной ходьбы, я толкнула дверь первого попавшегося бара, села за столик напротив двери. И надо же было такому случиться, что тот же бар выбрала и Крис. Рядом с ней маячила стриженая девица с восточным разрезом глаз. Ложь, вливаемая в глотки друг друга, закончилась. Я одарила её равнодушным взглядом, что по-видимому, ранило Крис. Каждый её следующий шаг был, как плевок в мою сторону. На лице явственно проступило холодное превосходство, мол, такую женщину потеряла. Я усмехнулась: она разом стала для меня отработанным материалом. Тёлка, семенящая за ней, избегала моего взгляда, словно я, подобно мифической Медузе, могла превратить ту в камень. Они ушли в самый конец заведения, туда, где тяжёлые бархатные шторы надёжно скрыли их от посторонних. Я огляделась: основная масса посетителей были женщины. Моего затылка касались обрывки разговоров, женские голоса шипели, точно капли масла на раскалённой сковородке. За столиком рядом говорили про аборты. Эти женщины выглядели ничуть не лучше трупных останков своих детей — зеленоватая кожа, туго натянутая на скулах, исчерченные «дорогами» руки и чёрные губы, обнимающие самокрутки. Меня затошнило от обилия женского мяса, часть из которого приближалась к стадии разложения. Пахло сладковатым потом, духами, дымом и тем отвратительно-женским запахом, напомнившем мне праздник 8 марта из прошлой жизни. Я вышла в самый снегопад, задыхаясь от острого приступа внезапной тоски. Я исполнила свою мечту умереть до старости. Я осталась одна. И не знаю, что делать дальше. Эта внезапная вспышка отчаяния привела меня на автобусную остановку. Человек по-прежнему был там, множа подле себя окурки. Дым смешивался с падающим снегом, и это были единственные движения, обрамляющие его безупречную статичность. Я подошла ближе, но звук моих шагов не нарушил его оцепенения. Тогда села рядом, плечом чувствуя его тепло. Он посмотрел на меня и расслабленно улыбнулся. — Как думаешь, где мы сейчас? — у него был до того знакомый голос, что вся моя память подалась навстречу. — Этот город не имеет названия. — А как называешь его ты? — Столица поцелованных смертью. — Я бы не был в этом столь уверен, — серьёзно сказал он, — кое-кого она отхлестала. Мы надолго замолчали. Ветер свистел в проводах и играл с моими длинными чёрными волосами. Вязкая смесь молчания, дыма и снега действовала на нервы. — Как можно быть печальным в мире, где есть аптеки, отпускающие лекарства без рецепта? — внезапно спросил он. — Это всё равно, что мучиться от жажды рядом с озером. — Зато здесь отсутствуют сны, радость, солнце и время. И можно самому придумать себе имя и биографию, что ужасно глупо, на мой взгляд. — Поэтому ты не спросила, как меня зовут? — он проигнорировал первую часть моей речи. — Одна из причин. — А вторая? — Я редко называю кого-то по имени. Так было и в прошлой жизни. — Какое имя ты себе выбрала? — Бриджит. — Звучит отчаянно не модно. Почему именно оно? — Так звали героиню романа Рэя Фоли «Ждёт тебя вечный сон». Бриджит Эванс. девушка, которая никак не могла отравиться снотворным. — Поправка: её не могли отравить. Теперь уже я проигнорировала это высказывание и перевела взгляд на его руки. На том месте, где обычно бугрились вены, кожа напоминала нетронутое снежное поле. — Твои вены, где они? — спросила я удивлённо. — Отобрали в больнице, — будничным тоном ответил он. Наверное, причиной того, что мы разговорились стала объединительная способность снега. Я вдруг почувствовала холод, пробирающий до самых костей. По его чуть изменившемуся лицу можно было понять, что он чувствует то же самое. Снег кончился, на смену ему пришёл туман. Туман поглощал улицы со скоростью неразогнавшегося автомобиля. Мы вошли в душную тьму «Часов», отряхнувшись от бесцветной ледяной жижи тумана. Столы тонули в бархатном полумраке. На ощупь добрались до самых дальних, расположившись так, чтобы спины не оказались под прицелом искусственного времени. К нам подошла та самая потомственная утопленница с карандашом на изготовку. Мы выбрали тишину. — Она похожа на Пи Джей Харви, — неожиданно произнёс мой спутник, — их дуэт с Ником Кейвом был великолепен. — Думаю, Кейву были бы рады в этом мире. — Почему? — Он чересчур идеализирует мёртвых. В его песнях столько мрачности, сколько нет ни в одном из здешних обитателей. Первый раз мне не хотелось исчезнуть. Я ощущала себя не второстепенной вещью, не куклой в руках изувера-кукловода, а цельной личностью. Глаза человека, сидящего напротив, излучали мирное тепло. Я чувствовала это своей поражённой безвременьем душой. Тени дешёвой цветомузыки меняли его лицо, чуть искажая черты, раскрашивая бледную кожу яркостью зелёно-синего цвета. Цвет пульсировал, точно время. — Зелёный и синий. Расцветка моих снов, — задумчиво сказал он, постукивая пальцами по столешнице. — Бессонница — единственная вещь, с которой я не смогу смириться. Разве тебе не хочется узнать моё имя? — Нет. Но думаю, что оно не сочетается со снегом. Само собой мы вели беседы о смерти. В этом мире невозможно иначе. До сих пор было сложно избавиться от мысли, что где-то там меня похоронили. Может быть даже отпели. Эти мысли смешивались с остатками памяти, создавая зыбкую канву для воспоминаний, которые так сложно отпустить. Особенно сейчас. Когда я рассказала ему историю Крис, он ответил: — Всё потому что такие, как она с детства изувечены непомерной любовью, выплёскиваемой сначала из родителей, затем из возлюбленных. Они думают, что смерть — катализатор ещё большей любви, только забывают о необратимости. Её близость и относительная лёгкость привлекают. Они будут обращаться к ней всякий раз, когда им понадобится любовь, но в один прекрасный день смерть выйдет победительницей. Электронная музыка сочеталась с его харизматичностью. Он наслаждался остросюжетностью обстановки, выдавая гомеопатические дозы улыбок. Его пальцы были сцеплены в замок, а поза выдавала напряжённость. Порой он вёл монолог, словно забывая о моём существовании, но мне х о т е л о с ь слушать. — Мы все просто вещи, расставленные по периметру бытия. Нас переставляют так, как хочется кому-то свыше, но ничего не меняется. Ещё в начальной школе говорили о бессмысленности перестановки слагаемых, ты и сама помнишь. Истинной природы вещей не постичь даже в этом мире. Он спросил, почему я здесь. «Мне было сложно жить, а любопытство требовало заглянуть за грань», ответила я. Его голос вдавливался в сердце, как окурок в пепельницу, с силой, сравнимой лишь с отчаянием. Вечно расширенные зрачки с жадностью изучали моё лицо. — Ты улыбаешься, не разжимая губ. Это признак либо грусти, либо покорности. Такое чувство, что я знал тебя раньше. О чём ты жалеешь? — я начинала привыкать к его неожиданным переходам. — О том, что выросла умной, — был ответ. Его улыбка расширилась от счастья, словно такой ответ являлся условным знаком к доверию. Из глаз исчезла настороженность, а из позы напряжённость. Когда я сказала Крис, что ухожу, она неожиданно заплакала. Мне казалось, ей будет всё равно. После сцены в баре я пребывала в полной уверенности, что между нами всё кончено. Но сейчас по её лицу прозрачными нитями сползали слёзы. — Все мои женщины уходили сами, — выдавила она сквозь плач. Я не стала напоминать ей о том, что она сама отодвинула меня в сторону. Наблюдать за плачущей Крис можно было целую вечность, но у меня осталось мало в р е м е н и. Я попросила прощения и поднялась к себе, разом отрезав себя от её «не-уходи-останься-пожалуйста». Вряд ли бы я допустила такое в своём мире, зная, что она попала сюда благодаря своей постной девке, косвенно вложившей бритву в её ладонь. Но здесь Крис мертва окончательно и бесповоротно. Я собрала свои вещи, состоящие из зелёной зажигалки, книжки «Нулевые» и чёрного блокнота, рассовав их по карманам. Одежду решила оставить. Телефон ударил тишину звонком, едва мои вещи упокоились в карманах. На другом конце провода был его голос, возвещающий о том, он находится через две полосы от моего дома. Я переступила через рыдания Крис и вышла из квартиры. Я спешила. Мимо проносились переменяющиеся декорации этажей. От быстрой ходьбы создавалось ощущение фильма перед глазами, веки изнутри кололи цветные вспышки. Я вышла на перекрёсток, где меня уже ждали. Фонарь бился в агонии, отдавая последние частицы света улице. Мы шагали по незнакомой части города, ещё более мерзкой, чем те, по которым был проложен мой обычный маршрут. Искусственный свет падал в его глаза, отчего они казались застывшим янтарём с чёрным насекомым-зрачком. Лёгкая снежная пыль серебрила наши волосы и таяла на лицах. — Приглашаю тебя на фарм-танец, — сказал он и остановился у обочины. Чёрная лента дороги мерцала снежными стразами. — И что от меня требуется? — Доверие. — Доверие, — эхом повторила я, и это слово расслабило голосовые связки. Вязкий искусственный свет терялся в гуще темноты, обступившей нас. Он вынул из кармана горсть жёлтых таблеток и вложил в мою доверчиво раскрытую ладонь. Мы загнали ад внутрь одновременно. Шприц его поцелуя впился в губы. Это стало прямым попаданием в вену памяти, и я позволила шёлку его ладоней накрыть моё лицо. Мы разговаривали на одной частоте стремительно расширяющихся зрачков и соприкасающихся губ. Фарм-диско, решительные эксперименты. Мы растягивали границы восприятия, потому что терять было нечего — на древе жизни больше не было веток с нашими именами. Символическая смерть с каждым обещанием излечения, заключённом в разноцветных тельцах фарм-продуктов. Его губы горчили белым порошком, похожим на концентрированный снег. Широкая пропасть космоса расстилалась под ногами. Он крепко сжал мою руку и вцепился взглядом в центр расширенных до предела зрачков. Эта глубина затягивала. Я видела те самые сине-зелёные деревья из его снов, горы, поросшие колючими кустарниками и фиолетовые поля. Чувствовала весенний запах дыма и травы, слышала женский голос, зовущий его по имени. Оно действительно не сочеталось со снегом и здешней неправильной зимой. Сеанс бесконечности, транслируемый через сплетённые пальцы, отдавался гулкими битами в грудной клетке. Сердце, переставшее работать, начало биться вновь. — Выйти из других миров можно только по блату, — его голос звучал далеко-далеко, — только через не-смерть можно познать жизнь. Снег почти закончился. Откуда-то доносились обрывки музыки, похожей на молочные слёзы. Наши пальцы по-прежнему были сплетены. Наши сознания по-прежнему находились в состоянии трипа, возвращающего к ж и з н и. В этом было преимущество химических составов, путешествующих по рельсам вен. Наутро мы закрасили чёрным полотно своей не-смерти и сели в подошедший автобус. Время вздрогнуло и начало набирать ход вместе с автобусом. Всё было хорошо.