Красиво горит

Мое поле зрения было огромным, я мог увидеть весь мир. Я никогда не любил роль наблюдателя, но должен признаться — зрелище было невероятно красивым. Я видел каждого человека, и не видел никого. Полная тишина нарушалась жужжанием, звоном у меня в голове. Его нельзя было выкинуть, и невозможно было к нему привыкнуть, он будто просверливал дыру где-то внутри меня. Если бы я мог закричать, запеть, начать говорить, хоть какой-то звук издать — это было бы спасением, но я не мог ни открыть рта, ни даже что-либо промычать. Сейчас весь мир молчит, но это не важно, потому что никто этого не слышит. Сейчас весь мир глух. И только я ещё не слеп и могу двигаться. Остальные уже не могут ничего. Они ещё дышат, но скорее из-за инстинкта, не по желанию. Наверно, я просто как всегда торможу. Если бы не эта ужасная черта моего либо характера, либо жизни — опаздывать на все, от школьного урока до смерти — был бы как они. Я уже на день опаздываю к ней. Надеюсь, она не слишком рассердится, но на самом деле — мне то какая разница? Пусть злится. Мне от этого ни тепло ни холодно. Мне уже месяц ни тепло ни холодно. Не больно, не приятно. Голода нет, нет желания спать, усталость тоже не чувствуется. Ну и ладно. Я смирился, что больше не смогу увидеть сны. Это было благословением — вдруг забыть про сны, перестать жить в той реальности, и по-настоящему узреть этот мир. Это было проклятие — впервые и в последний раз увидеть мир, когда он разрушается. Точнее, когда мир уже бьется в агонии, когда уже ни один, прозревший как я, долбоёб не сможет его реанимировать. Да и умные, всегда все знающие люди, которых я считал чем-то сродни божествам, не смогли ничего сделать. Обидно как-то вышло, несправедливо. Обиду я почему-то ещё мог чувствовать. И понимать, что этот мир прекрасен даже находясь при смерти, я тоже мог. Каким же он был, когда был живым, я не помню, не знаю. Но наверно это было невыносимо красиво, и не так одиноко. Что-то далеко вспыхнуло ярко-красным светом. Где-то я уже видел именно этот оттенок. Я ногтями царапаю руку, пока кровь не начинает течь. Я помню, что мне должно быть больно. Помню, что кровь должна быть теплой. Я ничего не чувствую, ни тепла ни боли, но я понимаю что не ошибся, именно этот оттенок было у того яркого света. Красота. Я точно знал, что не смогу увидеть, что станет в конце с этим светом. Мое зрение ухудшалось, не мог же я опаздывать вечность. Хотел, но не мог. Я по природе своей приду куда угодно, просто никогда не в урочное время. Я встаю и иду в сторону света. Небо, да, кажется, именно небо, заполняется самими чудными, невообразимыми оттенками всех цветов, самыми невероятными узорами. Земля под моими ногами шатается, перед моими почти слепыми глазами шатается весь мир, превращаясь в мешанину цвета и страха, точнее ужаса. Не только моего — не живые, но ещё не мертвые существа моего мира испытывали тоже, что и я, то есть смертельный ужас. Я хотел их успокоить, хотел, чтобы они перестали бояться, пусть дальше ничего не чувствуют, так же легче. Я хотел их успокоить, но я не мог до них докричаться, они не могли меня слышать. Никого из нас уже не было. Мир перед моими глазами все тускнел, но я продолжил идти по качающийся реальности, как по хлипкому мосту во время сильного ветра. Наверно я упал в какой-то момент. Я не знаю. Я усилием угасающей воли посмотрел в последний раз на пылающий мир. Как же красиво горит.