В этот раз...

Алые капли срываются с кончиков пальцев, летят, разбивая свои круглые лбы, и пурпурный становится красным, и чёрный становится красным, весь мир, кажется, окрашивается в этот слишком яркий, невыносимо жгучий цвет. — Джессика… Ему не хватает воздуха, каждый вдох словно требует неимоверных усилий. Голос, обычно твёрдый, отказывается повиноваться и слова цедятся как будто по капле. Он уверен, если бы звук имел цвет, сейчас это тоже был бы красный. — Джессика, прошу… Жизнь странная штука, каждый день он убеждается в этом все больше. Казалось бы, кого бояться двум одаренным, супер женщине и мастеру разума? Пришельцев? Апокалипсиса? Мстителей в полном составе? Оказывается, банальных уличных грабителей. Первый удар выпал ему. Внезапный, тяжёлый со спины по затылку, он раздробил мир на множество звенящих осколков, а когда Килгрейву удалось собрать его обратно, было уже слишком поздно. У них был пистолет. У нее не было своей воли. Два выстрела. Два красных пятна расползающихся по белой футболке. Две замершие жизни, Джессики и его собственная. Он не может вспомнить секунды позже, все словно заволокло туманом, через который не пробивался ни звук, ни свет. Реальность сжалась до медленно оседающей на асфальт фигуры, до широко раскрытых чёрных глаз, до бледных рук безуспешно хватающих воздух. — Джессика! Осознание действительности приходит позже, когда он находит себя сидящим на асфальте, рядом с ней, наверно по локоть в ее крови. Где-то сзади, почти на краю вселенной стонут и скулят пять бесформенных кусков плоти, раньше бывшие уличными грабителями, кажется, он приказал им стереть себя в порошок. Только они не имеют значения. Все что он может приказать им сделать с собой не имеет значения, потому что это не исправит случившегося. Потому что вся тяжесть вины лежит на нем. Потому что его сила сыграла против него. Точно, сила. В исступлении он сжимает ее ладонь, заглядывает в глаза, думает, что кричит, но на самом деле лишь шепчет: — Живи Джессика, слышишь, живи. Ты должна быть в порядке прямо сейчас, это приказ, Джессика… А потом как одержимый смотрит на два ярко-алых пятна на ее груди. Но жизнь не кино, и чуда не случается. Не бежит обратно кровь, не затягиваются раны. Только Джонс расплывается в безумной улыбке, силится приподняться на одеревеневших руках, хрипит не своим голосом, захлебываясь в крови: — Я жива… я в порядке… Это страшно. Страх прошивает его молнией, морозит воздух в лёгких и он кричит уже по-настоящему: — Стой Джессика, стой! Она опускается обратно на землю, дышит рвано, а в глазах блестят слезы. И он вдруг ясно понимает, что она снова уходит от него, а он только и может что кричать в след. Все почти как тогда. Только сейчас страшнее, хуже, в тысячу раз больнее. От чувства собственной беспомощности хочется выть, а он-то думал что избавился от него давным-давно, вместе с больничной одеждой. Дурак, какой же беспросветный дурак! Возомнил себя хозяином чужих жизни и смерти, думал, что если все держать под контролем, то никто и никогда больше не уйдёт, не оставит одного, не будет выворачивать тело и душу. Идиот. Где весь его контроль, где вся его сила, та самая, что с такой лёгкостью только что отняла целых пять жизней? Какой в ней прок, если вернуть нельзя даже одну? Лучше бы его опять сбил автобус, по крайней мере он бы знал как с этим справится. А она бы снова ушла, свободная от его власти, равнодушная к его смерти. Живая. Он не стал бы ее искать, отпустил и поклялся бы забыть, лишь бы была в порядке. Если бы конечно снова повезло и его опять спасла Скорая. Скорая. Точно, люди же так поступают, звонят в больницу? — Сейчас Джессика, сейчас… Негнущиеся пальцы еле попадают по цифрам в телефоне, голос срывается и дрожит, а сердце бьётся где-то в горле, когда он пытается вызвать медиков. А когда, наконец, слышит заветное «Ждите, сэр, скорая уже в пути», едва ли не падает рядом с девушкой. Голове горячо и мокро, влажные дорожки скользят за шиворот. Ах, да, точно, его же ударили. Главное не терять сознания, не отключаться. Слишком страшно будет сейчас закрыть глаза, а очнуться потом в мире, где уже нет Джессики Джонс. Ему сказали ждать, положится на других людей и на случай. И тогда все может быть будет хорошо. Нужно просто ждать. *** Джессика просыпается на больничной койке, когда за окном темно. Все тело болит, вокруг одни провода и противный писк приборов, но слабость такая, что подняться и повыдергать их нафиг просто не получается. Ее что, переехал поезд? Память тут же услужливо подсовывает картинки недавнего прошлого. Ну да, конечно. Ее подстрелили. Две пули в грудь, твой новый рекорд, Джесс. Почти не удивляется, обнаружив в кресле рядом мирно спящего Килгрейва, и почти не пугается его присутствия. Почти. Сколько же она тут валяется? Уж точно больше суток, или сколько там нужно. Ее сознание чисто как стеклышко, ни следа постороннего воздействия, никакого пурпурного тумана и это не может не радовать. Хотя чувство эйфории от свободы так и не приходит. Наверно потому что в этот раз все немного по-другому. В этот раз совсем не долго. И даже не так жутко. С инцидента на пристани прошло всего-то чуть меньше недели. За этот срок она чертовски много наулыбалась, ела какую-то высокохудожественную дрянь, наряжалась в помпезные шмотки, и пару раз начинала раздеваться. На этом все. Ее мучитель ни разу не отдал самого главного приказа. То ли хотел растянуть удовольствие, то ли ждал чего-то. Он вообще всю дорогу был какой-то странный. В смысле ещё более странный, чем обычно. Слишком возбуждённый, слишком нервный и от этого ещё более пугающий. И почему-то жалкий. А потом они добрались до Сан-Франциско, и вот теперь оказались здесь. Наверно две пули даже для супер организма это слишком, потому что она снова засыпает, так и не дождавшись пробуждения «своего господина». А когда вновь приходит в себя за окном уже яркий день, и в кресле никого нет. Она чувствует облегчение, но еще больше страх. Известная истина: если Килгрейва нет рядом, значит, он есть где-то еще. О том, что он там «где-то еще» может делать, Джессика старается не думать. Она все ждет криков в коридоре, или еще чего-то в таком роде, но вошедшая медсестра вопреки ожиданиям сверкает вполне натуральной улыбкой, щебечет что-то о рождении в рубашке и невероятном везении и совсем не походит на зазомбированную. Хотя Люк тоже вел себя как обычно. Килгрейв появляется ближе к вечеру, как раз во время планового обхода. Сверкает улыбкой и глазами, читает тираду о том, как он рад, мило щебечет с врачом и персоналом, и Джонс с почти суеверным ужасом замечает, что он не отдает ни одного приказа. Строит фразы, выбирает слова тщательно, как идет по минному полю, и это совсем не похоже на показуху в ее старом доме. Это настораживает. Она с нарастающим ужасом ждет момента, когда останется с этим непонятным человеком наедине. Почти вскрикивает, когда проводив медиков, он подскакивает к ее кровати и накрывает ее ладонь своей. А у нее слишком мало сил чтобы вырваться, оттолкнуть, оказать хоть какое-то сопротивление, и остается только крепче стиснуть зубы. Но он вдруг сам отдергивает руку, прячет за спину и отступает. Это сбивает с толку. Между ними повисает молчание, которое, конечно же, нарушает он. Этот человек в принципе не способен молчать дольше минуты. В этот миг он словно бы становится самим собой, привычным маньяком. Отдает приказания не пытаться сбежать, не вредить себе и, что-то новенькое, слушаться врачей. Почти стандартный набор, не хватает только улыбки и признания в любви. Это почему-то пугает. Но он явно не собирается останавливаться на достигнутом: — Джессика, как ты себя чувствуешь? Ты чего-нибудь хочешь? Говори правду. И она уже готовится выдать тираду о том, что хочет его смерти или по крайней мере бутылку виски, но вместо этого выдает: — Сносно, хочу апельсинов. И правда, чертовски, до дрожи хочется апельсинов. Он улыбается, кивает, и уносится куда-то за дверь. А через двадцать минут на ее прикроватной тумбочке уже лежит наверно целый килограмм оранжевых солнц. *** Они проводят в больнице около двух недель. Способности Джессики к регенерации в который раз рушат привычные рамки и, чего уж там, здорово изумляют врачей. Но те молчат, и гадать о причинах такого такта не приходится. И все-таки выписываются они вполне мирно. Джонс даже успевает заметить, как ее маньяк и серийный убийца жмет врачу руку. Но она слишком устала удивляться, чтобы хоть как-то отреагировать. Она слишком хорошо знает этого человека, да и человека ли, чтобы иметь роскошь строить иллюзии. Она точно знает — все самое страшное для нее впереди. Она ждет этого момента, ждет когда падут маски, ждет возвращения монстра, чтобы с чистой совестью выкинуть из головы, из души то странное, теплое чувство, поселившееся в душе за время госпитализации. Чувство слишком похожее на… привязанность? Вопреки ее ожиданиям они едут не в отель, и даже не в город. Он привозит ее на вокзал, тащит к кассам, не переставая трещать, а потом по перрону и, наконец, останавливается у одного из поездов. «Нью-Йорк» читает Джессика на гладком серебристом боку вагона, пока Килгрейв сует ей в руки билет. Сердце пускается вскачь. — Я не понимаю… — хотела с вызовом, но выходит тихо и совсем потеряно. Он медлит с ответом, улыбается неожиданно грустно, одними краешками губ.  — Я тоже не понимаю, Джессика Джонс. Но так вроде бы будет правильно, да? Она не успевает ответить, а он уже командует, привычным твердым голосом давая указания: — Ты сядешь сейчас в этот поезд, будешь вести себя как ни в чем не бывало, можешь заказать что-то в вагоне-ресторане, деньги у тебя в сумке. Так вот ты сядешь в этот поезд и поедешь домой. Он будет добираться три дня кажется, так что через, — он мимоходом смотрит на свои дорогущие часы, — по последним прикидкам полтора дня, то есть на середине пути ты освободишься от моего влияния. Так ты точно будешь уверена, что я ничего страшного тебе не навнушал и сможешь спокойно отправиться к Петси. И, что самое главное, хотя бы еще день не будешь пить, тебе еще нельзя. Она хочет ответить ему, резко вскинуть голову, зло прищурить глаза и высказать уже ему все что думает о его «заботе», сказать что ни капли не верит его словам, его обещаниям и взглядам. Но не успевает, потому что… — Не сопротивляйся, — жарко, отчаянно шепчет он, и порывисто сжимает ее в объятьях, мимолетно целует в макушку и делает это так быстро, что она не успевает, не то что возразить, вообще хоть как-то отреагировать. - Иди. И она послушно идёт, не оборачиваясь, потому что боится увидеть того, кто остаётся на перроне. *** Виски плещется в стакане, играя всеми цветами янтаря, пока он опрокидывает его в себя. Это уже второй или третий. Кажется мисс Джонс, кроме разбитого сердца, оставила ему ещё один подарок — привычку топить проблемы в алкоголе. Барменша, симпатичная блондинка, вопросительно приподнимает бровь, и он кивает, давая добро на продолжение банкета. В другие времена Килгрейв нашёл бы этой милашке куда более интересное занятие. Например, приказал бы покраситься в чёрный, а потом представляя бы на ее месте Джессику, выместил бы на ней все что кипит в душе, все своё чёрное одиночество, все страхи, сломал бы эту очередную куклу и хоть на миг почувствовал бы удовлетворение. Но вот незадача — Килгрейв не так давно умер. Испустил дух, откинул копыта в том дурацком переулке. Выменял жизнь Джессики Джонс за свою. Человек, сидящий в баре, успел расстаться с идеей всемогущества, болезненно, трудно, но выучил урок ценности жизни. Кто он теперь он и сам не знал. Окончательно сошедший с ума сирота Кевин? Вставший на светлый путь исправления маньяк? Отчаянный влюбленный идиот с супер способностями? Часы над барной стойкой показывают без пяти десять, а значит, ее поезд уже час как прибыл к месту назначения. Интересно, она успела опустошить запасы алкоголя в ресторане, в стремлении поскорее забыть время, проведенное с ним? И было ли между ними хоть что-то, чего она не хотела бы забывать? Вряд ли. Теперь он это отчетливо понимает. И за это стоит еще выпить. Телефон тренькает, оповещая о новом сообщении. Часы над барной стойкой показывают ровно десять утра. Воспоминание иглой колет сердце, глупая надежда сладко разъедает душу. Ага, конечно! Он не глядя тыкает в экран, снимает блокировку, и неверяще смотрит в глаза улыбающейся Джессике Джонс. В сообщении кроме фотографии всего три слова: «Теперь я верю». Глаза вдруг становятся мокрыми, руки дрожат и ему приходится стиснуть их в кулак, чтобы не нажать кнопку вызова, чтобы не кинуться набирать номер или писать ответное послание. Он ей обязательно позвонит. Позже. Когда доведет свой личный счет до нуля.