Титаник

      Здравствуй, капитан. Сегодня нам суждено дружно утонуть.       Надежды на спасение не видно за туманным горизонтом. В том не вина моих талантов или возможностей моих коллег. Вы погружаетесь на ледяную глубину без всякого айсберга, ваши крепления выкованы в угаре алкогольной халтуры, масштабные отсеки заливает океаническая соленая вода. Соль ваших порожних слез не в силах впитать сокрушительную мощь миллионов, теряющих веру, растрачивающих рассудок и толщину кошелька. Ваш "Титаник" идет ко дну сам по себе, капитан, и пора в этом себе признаться, но никак не выжимать из пассажиров с оптимистичными улыбками и золотистыми бокалами игристого вина остаточную надежду. Вы не желаете внимать, не так ли?       Ваша задумка — проверить и осрамить — потерпела крах о многовековой холод титановой твердости и толщины защиты ярких конкурсантов. Слишком многие скупили бинокли еще в прибрежных лавках и наблюдают с жадным ожиданием ваше разрушение, разбрызгивают зловонную слюну, придерживают спасительные крепкие шлюпки за канаты. Вы называете их крысами, однако с тонущего корабля они сойдут в последний момент, когда сожмутся пластины металла и взорвутся криками блаженные, и вдоволь впитают смерть чужой идеи и бульканье тонущих жертв. Вы же позволяете наблюдать и знать более прочих — видимо, публичная смерть прельщает вашу мелочную, взращенную на свежей зелени гордыню.       Перед вами танцуют обнаженные тела, слишком красивые, чтобы сбрасывать за борт.       Крысы с вашего корабля выбрасываются за их навык рвать, кромсать, убивать. Вами движет страх раскрытия кладовых, полного их поедания. А акулы на глубине и в лодках на толстых веревках ждут малейшего отклонения от курса, ждут, пока вы упадете в непокоренную воду.       Да увидит видящий айсберг, капитан. Ваше решение двигаться вперед — пощечина общественному вкусу и приговор в одночасье. Впрочем, разница невелика, пока вдоль моего позвоночника скользит посеребренный шест телевизионного эфира, пока льется фонтанами алкоголь и нарочито оценивающие тона ласкают бездарную и безродную плоть. Пока впередсмотрящий сжимается слишком сильно для жаждущего зерна и тканей. Впрочем, желаете ли вы об этом знать?       Он так уязвим на верхушке мачты, что неволей глубокой ночью, когда требующие фееричного на бис матроны уложены в узкие кресла и узкие же коридоры, руки тянутся ввысь, над насмешливым лунным путем в никуда. Снимать теплое мужское тело и выслушивать деструктивную болтовню, словно объекты все — пусты, вымерли, уснули в окружении фанатичной иноязычной толпы. Вырывать волоски бороды эффективнее и сильнее эпилятора. Клеймить прикосновениями широкого языка, как пылающим сигилом.       В металле туалета непозволительно громко кричит женщина, которую я мог бы уважать, несмотря на затаенную суть.       — Вы все умрете в муках, — протяжно стонет Виктория, пока рыжая голова ритмично движется от входа во влагалище до клитора, набухшего и крупного, как член корейца. — Вода поглотит вас и сожжет в неразличимый пепел.       Как ей удается говорить с распаленной Мэрилин, с нами, с миром вокруг — кто разберет ведьму? Впрочем, единственная волнующая меня ныне мысль — занято.       Сетчатая палуба скользит хуже гололеда, убийственный металл ограждений наверняка оставит следы на пояснице. Кадык партера трепещет под укусами от боли, словно понимает, что этот раз — последний. Что обитый кожей радар оставлен без внимания спящей самкой, что никто не желает думать, куда движется корабль. Полнолуние и равномерный стук волн о корпус становятся единственными свидетелями смотрящего теперь в глубину собственных глаз. Мои бедра двигаются чрезмерно слаженно с отзвучавшим оркестром, и Сергей стонет непозволительно громко, рискуя разбудить прикорнувших на пледах в проходах англичан и немцев. Я искренне благодарен за отсутствие прямого взгляда и рук на гипотетическом запотевшем стекле. Синего Оскара в виде ладони мне не видать, но я не крошка Лео, чтобы слабовольно дарить собственный шанс. И Романенко понимает это слишком отчетливо, издает серию прерывистых гортанных стонов, как конь, когда я сжимаю его член сильнее положенного, и утыкается вспотевшим от яростного движения лбом в плечо. Кофе и мускус "Люцифера" навечно оклеймят его память примерного семьянина.       В синяках и царапинах, мы ползем во все еще рабочее закрытое кафе с шоколадного оттенка подушками на диванах со следами задов шлюх разных полов и возрастов. Где-то на столе твердеет забытая картошка по-французски, где-то обмениваются слюной остаточные отбросы. Мы же на своем месте молчим и заряжаемся для следующего раунда. Кажется, впередсмотрящий порывается выложить давящее душу, предвкушая близкую смерть, а я снова оказываюсь не в силах проявить малейшие эмоции вне акта соития. Обижайся Сергей на эту крохотную особенность — разрывалась бы иная задница, энергетика, мировоззренческая программа.       На носу корабля соляные капли оседают на моей безупречной укладке и в его глазах. Поэтому ведь взрослый мужчина ревет, как малолетняя девка, и шепчет: "Намтар... Люблю..." — типичное помешательство от закрытого пространства и переизбытка чувств, правда? Структурированный разум не впускает иных догадок, а прочее уносит глухим ветром, когда обжигающее нутро покорно впускает в себя мой воспаленный орган.       Кажется, я кончаю ему на бороду. А может, чайки залетели слишком далеко.       Посмотрите, во что вы превратили судно, капитан. Вы даже не желаете оглядываться назад, чтобы полюбоваться разрезающим водную толщу винтом. К чему вам пара глаз, устремленных в неведомую даль? И без того ясно: столкновения не избежать, и каждый из нас по окончании не удостоится места в шлюпке.       За бортом, кажется, очень холодно, а Сергей совсем не умеет плавать. Бездна сегодня не слишком благосклонна, и в моих силах наблюдать, не вытаскивать любопытного человека в еще более любопытной оболочке из губительной мерзлоты. Где плавают замершие в ожидании крысы и торчат хищные акульи морды.       Я сомневаюсь, что Романенко променяет морозильную камеру волн на тепло моего напрасного тела в этом воплощении.