Il Piu Profondo Insegnamento

Впервые Диппер видит его на утренней службе в ноябре две тысячи тринадцатого года. Храм, к которому он приставлен, совсем мал; посетителей здесь немного, и потому каждого прихожанина отец Диппер помнит в лицо. Благодаря сестре, чьё любопытство и общительность не имеют границ, он — один из первых, кто узнаёт, когда в городе появляется новый человек. Но этот мужчина появляется словно из ниоткуда. В последние недели в Гравити Фолз не было ни новоприбывших жителей, ни даже тех, кто, проезжая мимо, оставался ради ночлега. Диппер знает: это не его дело, — но всё равно не может отвести от незнакомца глаз. Тот сидит в первом ряду и смотрит на него, проводящего службу, цепким немигающим взглядом. Этот взгляд необыкновенен — светлая радужка в приглушённом солнечном свете мерцает золотым цветом. Она завораживает одним своим видом. Узкий вертикальный зрачок кажется змеиным, и, когда незнакомец, не отводя глаз, неторопливо проводит языком по тонким губам, Диппера продирает холодом. В высоких выбеленных стенах его голос необычайно звучен, но сейчас — именно сейчас, под пронзительным золотым взглядом — ощутимо дрожит. Церковь сужается до одного человека и его нечеловеческих глаз; свет из цветастых витражных окон, касаясь каменных плит, меркнет. — Когда говорит он ложь, — произносит Диппер, опуская ладонь на кафедру, — говорит своё, ибо он лжец и отец лжи. Он вновь смотрит на незнакомца — тот в ответ щерится безумным оскалом. Диппер отводит взгляд и заставляет себя не оборачиваться в его сторону вплоть до самой последней строчки. Вскоре служба подходит к концу. Прихожане выстраиваются в очередь за причастием, и человек с жёлтыми глазами встаёт последним. Он медлит, дожидаясь, когда помещение опустеет. Диппер больше не избегает его взгляда, но не понимает, почему колени дрожат, почему сердце в груди сводит болезненной жаркой конвульсией, и почему ему, давно отринувшему всякий страх, сейчас так страшно находиться в доме Господнем рядом с этим человеком. Незнакомец красив — он выглядит почти совершенно, выверенный в каждой детали, в каждом изгибе тела. Его красота порочна. Соблазнительна. Диппер мог бы назвать её дьявольской, если бы привычка судить людей по внешнему виду всё ещё оставалась при нём. У этого человека светлые волосы, хищно выточенные черты лица и острый разлёт высоких скул. Его кожа подёрнута дымкой загара, он высок и широкоплеч, но тонок. Очень давно, еще в прошлой жизни, когда Диппер не знал, что однажды решится принять сан и отринуть мирские соблазны, он мог бы посчитать этого человека своим идеалом. Кумиром во плоти, воплощением безупречности черт. Кем угодно еще, если бы не этот взгляд, продирающий до костей, и жадный, ужасающий своей силой голод, сквозящий в тонкой улыбке. При всём этом в нём столько сладкого до горечи яда, что, если слишком долго смотреть на него, становится тошно. Незнакомец встаёт перед Диппером на колени и, не опуская взгляда, приглашающе сводит ладони. Диппер вкладывает в его рот тонкую пластину причастия. Подушечки пальцев касаются мягкого языка. Человек с жёлтыми глазами прячет причастие за щеку и вдруг смыкает губы; его язык проходится по пальцам священника, замершего в немом изумлении. Кончиком между ними — юркое движение вверх — обводит, лаская, так, что дыхание против воли сбивается с мерного ритма. Диппер отдёргивает руку; в последнее мгновение незнакомец перехватывает её, не позволяя отстраниться полностью. Он тянется вперёд и коротко, почти невесомо целует запястье над чёрным рукавом сутаны. От прикосновения губ к открытой коже и от вида его выверенной улыбки внутри, вспыхнув, наливается жаром сгусток огня. Сжигает заживо, скручивает внутренности внизу живота тянущим горячим узлом. — Аминь, — говорит незнакомец и улыбается еще шире. В его голосе — вино, подслащенное мёдом. Дипперу хочется заткнуть себе уши, чтобы не слышать. Дипперу хочется закрыть глаза, чтобы не видеть этих глаз, этой коленопреклонной позы, этого смеющегося рта. — Меня зовут Билл. Билл Сайфер, — желтоглазый наконец выпускает руку из цепкой хватки пальцев и поднимается с колен. — Надеюсь еще встретиться с вами, святой отец. Когда он идёт в сторону дверей, Диппер не делает ничего — лишь молча смотрит ему вслед. Ноги дрожат и едва держат; он снова чувствует себя подростком — слабым и несдержанным. Рабом своего тела. Это не было первым разом, когда прихожане проявляли к нему интерес, выходящий за рамки религиозных устоев, но прежде он всегда знал, когда и как отвечать «нет». Всегда. Ровно до этой минуты. Взгляд Билла парализует. Отравляет изнутри; Диппер чувствует, как кровь, почерневшая, загустевшая от яда, оглушительно пульсирует в висках. Просторная сутана скрывает его возбуждение, но он почему-то убеждён: этот постыдный факт не укрылся от внимания Сайфера. Он не может двинуться с места и не может даже сделать глубокий вдох — как будто на его горле сомкнулись, удушая, цепкие ледяные пальцы. На выходе из церкви Билл оборачивается, чтобы подмигнуть ему. Перед тем, как шагнуть за порог, он смотрит в глаза распятому у ближайшей колонны Христу и медленно осеняет себя крёстным знамением.

***

Их следующая встреча приходится на конец февраля. В исповедальне темно, и Диппер с трудом различает контуры фигуры, сидящей за плотным плетением решётки. Это мужчина — он здоровается, и в его голосе, смутно знакомом, хорошо различима улыбка. — Мне так жаль, святой отец, — скучающе тянет он, — но вы навряд ли сможете отпустить мне все мои грехи. Диппер не воспринимает это всерьёз. Так говорит каждый второй, приходящий к нему за успокоением. Он привык слышать ужасное, привык мириться с этим, привык противостоять демонам, обитающим в человеческом сердце, и забирать себе часть чужого тяжкого бремени. — Нет ничего, что Господь не мог бы простить своим детям, — отвечает он очень мягко. — От тебя требуется лишь искреннее раскаяние. — Весьма любезно со стороны Господа, — человек за решёткой издаёт тихий смешок. — Но, боюсь, с этим у меня могут возникнуть проблемы. Его пальцы касаются металлического плетения. Проходятся по сетке вниз, и Диппер, завороженно глядя на их движение, бросающее на пол причудливые пятна теней, с трудом сдерживает непонятно откуда взявшийся порыв прижаться собственной ладонью к тем участкам решётки, которых коснулась чужая рука. — Прошу, сын мой, — произносит он чуть дрогнувшим голосом, — поговори со мной искренне и открыто. — Ну, я бы не смог перечислить все свои прегрешения, даже если бы захотел, — смешливые интонации говорящего становятся глубже, обзаводятся странной, цепляющей слух бархатистостью. — Но вы всё поймёте сами. Вы ведь не дурак, святой отец. Несмотря на свою сутану, несмотря на целибат, несмотря ни на что — вы куда умнее, чем кажетесь. Этих слов оказывается достаточно, чтобы Диппер узнал его. Вспомнил, если возможно вспомнить то, что все эти месяцы никак не получалось забыть. Диппер судорожно вскидывает руку, обхватывая пальцами крестик, висящий на шее. Он знает, что это глупо: распятие не поможет, не проймёт это существо, кем бы оно ни было, — но обращается к своей вере инстинктивным иррациональным порывом. Билл Сайфер никак не мог бы увидеть это его движение сквозь металлическую решётку и густую темноту исповедальни, лишённой почти всех источников света. И всё же Билл смеётся, заходится хохотом так, словно Диппер только что произнёс лучшую свою шутку. — Полно, святой отец, — сдавленно говорит он сквозь смех. — Не будьте таким идиотом. Вы бы еще святой водой меня попытались облить, право слово. Диппер убеждён, что голос будет предательски дрожать, но, к своему удивлению, отвечает достаточно твёрдо: — А это поможет? — Сильно сомневаюсь, — ухмыляется Сайфер, — если подумать, я бы скорее посоветовал освящённое масло. При условии, разумеется, что вам удастся облить меня с головы до ног и коснуться горящей спичкой. Тогда у вас могла бы появиться пара часов. Более чем достаточно, чтобы в достаточной степени… подготовить себя, — он снова смеётся, на этот раз более сдержанно. — Неужели вам хотелось бы попытаться? Диппер игнорирует его вопрос. Сейчас он немыслимо рад, что их разделяет плотная стальная сеть. Не потому, что думает, будто эта преграда спасёт его от чудовища в человеческом облике; просто он очень, очень боится увидеть Билла Сайфера снова. Встретиться с ним взглядом. Прогнуться, ломаясь, под его сокрушительным влиянием. В своё время вера сотворила из него нового, цельного, впервые за долгие годы чувствующего себя по-настоящему живым человека. Диппер до смерти боится потерять то, что обрёл таким тяжким трудом. — Кто ты? — спрашивает он. Он не уверен, что хочет знать ответ. Возможно, потому, что уже знает его в самом дальнем, самом потаённом уголке своего сознания. — Шесть, что ненавидит Господь, — весело и беззаботно отзывается Билл, — даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству, лжесвидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями. — Нет, — Диппер невольно захлёбывается собственным порывистым вдохом. — Нет, нет. Ты лжёшь. Это неправда. — Эй, поменьше нервов. Попытайтесь расслабиться. Дышите полной грудью. — Ты не можешь быть реальным. — Дьявол существует в умах людей — доводилось слышать такое, отче? Дипперу кажется, что он мог бы нервно расхохотаться в ответ. Истерично, со слезами, до крови вгрызаясь в собственные запястья в попытках заставить себя замолчать. Он мог бы. Возможно, от этого стало бы чуть легче. Проще им обоим. Именно поэтому Диппер не ослабляет внутреннюю хватку ни на дюйм и говорит лишь: — Я тебе не верю. — В самом деле? — Билл издаёт смешок. — В таком случае я мог бы сказать, что ваша вера на удивление однобока. Но вы занимаетесь сейчас самой нелепой вещью из всех возможных. Вы отрицаете очевидное. То, что знали уже давно. То, что поняли с первой секунды, как только встретились со мной взглядом. Можете считать это проницательностью или пресловутым шестым чувством — мне без разницы. Но, скажите: какой прок в том, чтобы намеренно отвергать истину? Диппер видит, как Билл за решёткой поднимается на ноги. Опускает ладонь на сеть и расслабленно ведёт затёкшими плечами. — Лучше скажи ты, — тихо спрашивает Диппер, — что тебе от меня нужно? — Намекаете на свою душу? — Билл задаёт этот вопрос преувеличенно серьёзным тоном. — Думаете, я пришёл, чтобы развратить вас, отче? Лишить пропуска в рай? Очернить, запачкать в своей собственной несмываемой грязи? Диппер снова не отвечает — просто потому, что Сайфер абсолютно прав. Именно так он и думал. Именно этого боялся до замирания сердца. Билл, словно зная, что он не собирается отвечать, насмешливо склоняет голову набок. — Ну, позвольте заметить, что на этот раз вы дьявольски ошибаетесь. В следующую секунду он открывает дверь и выходит из комнаты. Диппер замирает, переводя взгляд на дверь в свою. Он лишь надеется, что выглядит сейчас не слишком жалко — побледневший и напуганный в сотню раз сильнее, чем когда-либо прежде. Билл не заставляет долго ждать. Он распахивает дверь и, стоя на пороге, протягивает ему руку. Нити солнечного света из витражей льются и разбиваются о его спину, подсвечивая фигуру мягким золотым ореолом. — Если лишить вас святости, отче, — тихо и чётко говорит Билл, — если снять с вас эти сияющие доспехи, если покрыть вас грязью, — что от вас останется? Ничего, думает Диппер и отчаянно сжимает кулаки, до боли впиваясь в тонкую кожу ногтями. От меня не останется ничего. — Я нахожу вас совершенным, — напрямую заявляет Сайфер. — Безупречным творением вашего Создателя. А я умею по достоинству ценить совершенство. Для меня было бы святотатством подвергать испытанию вашу добродетель сейчас, когда я ещё не успел познать её в полной мере. Нет. Дело совсем в другом. Диппер не касается его протянутой ладони, и потому он, улыбнувшись, щёлкает пальцами. В этот момент Диппер вдруг теряет контроль над собственным телом: желание подняться на ноги и взяться за чужую руку становится непреодолимым, словно это — единственная и самая важная его потребность. — Простите меня, отче, — Билл негромко смеётся, сжимая в пальцах его ладонь, — ибо я согрешу. Но, вне зависимости от вашего желания, — мёд в голосе становится приторным, сладким до тошноты, — обещаю: я заставлю вас насладиться каждой секундой. Диппер мог бы подумать, что он спит и видит неописуемо странный сон. Мир растворяется, оставляя в себе лишь улыбку Билла Сайфера и блеск его нечеловеческих жёлтых глаз. Билл неторопливо расстёгивает пуговицы на сутане, пряча лицо в его шее над жёстким высоким воротом. Он прикусывает тонкую кожу и вылизывает чувствительный участок за ухом, после чего дразняще обводит языком ушную раковину. Его дыхание обжигает, его руки, сбросившие сутану на пол и принявшиеся за глухую чёрную рубашку, кажутся горячими даже через одежду. Билл, не отрываясь от его шеи, шагает назад и выволакивает его в основное церковное помещение. Когда рубашка оказывается стянута с плеч, Сайфер улыбается, глядя ему в глаза, и широко проводит языком под выступающими ключицами. Диппер думает, что это должно быть отвратительно. Думает, что происходящее должно ужасать его до глубины души. Билл расстёгивает его брючный ремень, намеренно задевая при этом напряжённый, болезненно упирающийся в ткань штанов член, и Диппер впивается зубами в собственную ладонь, чтобы удержать рвущийся наружу стон. Щелчок пальцами — и тело пронизывает спазм удовольствия. Искристый и яркий, заставляющий выгнуться в позвоночнике, позволить Сайферу языком коснуться его собственного и глубоко и протяжно застонать в приоткрытый для поцелуя рот. Еще щелчок — и Диппер бесстыдно трётся пахом о чужие бёдра, позволяет усадить себя на одну из скамей, стоящих в первом ряду, и податливо разводит колени в стороны. Где-то на периферии сознания часть его думает, что он должен сопротивляться. Должен ненавидеть себя за каждый стон, каждый несдержанный выдох, каждое движение языка и губ — эта часть безмолвно кричит, но Диппер, вскидывая подбородок, чтобы Билл мог кусать, целовать, вылизывать его шею и плечи, не слышит ни самого крика, ни самых дальних его отголосков. — Пожалуйста, — сбивчиво шепчет Диппер. И та часть его, что захлёбывается бесконечным страхом и отвращением к себе, не уверена, о чём именно он просит с таким невыразимым отчаянием. Билл стягивает с него брюки с нижним бельём, помогая приподняться на деревянной скамье. Теперь Диппер полностью обнажён, и Сайфер обводит горячими ладонями всё его тело: зарывается пальцами в волосы на затылке, оттягивает назад и болезненно кусает над ключицей; он ведёт языком витиеватую полосу вниз по напрягшемуся животу и целует разведённые бёдра. Вылизывает и кусает внутреннюю сторону, жмётся губами к колену и смыкает пальцы кольцом на худых лодыжках, не позволяя вырваться и инстинктивно уйти от болезненного укуса, тут же налившегося багрянцем. Когда Билл отстраняется, отходя к алтарю, Диппер едва не срывается за ним вслед. Он остаётся сидеть так — расхристанный и возбуждённый, с разведёнными коленями и сочащимся смазкой членом, не смеющий прикоснуться к себе. Всё это сводит его с ума, и он, с головой погружаясь в созданное для него одного безумие, душит последнюю часть трезвого рассудка, что Билл оставил ему — то ли не рассчитав силы, то ли в насмешку над тем, что люди самонадеянно называют «силой воли». Это оказывается слишком, просто до неприличия легко. Толком не осознав собственный порыв, Диппер давит жалобный скулёж, кусая саднящие и отдающие солёным металлическим привкусом губы. Он думает, что святые с развешанных по стенам икон наблюдают за каждым его движением. Он думает, что в другое время осознание этого свело бы его с ума. Диппер лишь смеётся и тесно обхватывает бёдрами талию Сайфера, когда тот возвращается, неся в руках лампаду, полную ароматного масла. — Спорим, подобное применения елея не приходило в вашу очаровательную голову, отче? — ухмыляется Сайфер и, щедро зачерпнув масло, растирает его в пальцах. Диппер расстёгивает ремень на его брюках и почему-то совсем не испытывает страха. Ни страха, ни злости, ни отвращения. Нет даже смирения, которое, казалось бы, должно было остаться единственным якорем истинной веры в безумии, накрывшем собой весь его маленький и треснувший на куски мирок. Но нет больше ничего, кроме желания. Голодного, яркого, затмевающего все прочие чувства. Это желание кружит голову, из-за него перед глазами темно, в горле — сухо, а пальцы дрожат, и он льнёт к Биллу всем телом, пока тот, глубоко и жадно целуя его, обильно покрывает свой член скользким маслом. Билл отстраняется от его губ и, осклабившись, набирает в ладонь ещё немного елея. — Через это святое помазание, — всё тем же дурманяще приторным тоном говорит он Дипперу на ухо, касаясь входа умащёнными маслом пальцами, — по благостному милосердию Своему… Узнав слова священного Елеопомазания, Диппер впервые с начала этой игры чувствует, как к щекам приливает краска. Билл всё еще не отпускает его сознание, затапливает нестерпимым желанием, жаждой, ощущением немыслимой пустоты внутри. Но эти слова — ведь он сам множество раз произносил их — заставляют до боли сжать пальцы на отворотах чужой рубашки. — …избавив тебя от грехов, да спасёт тебя и милостиво облегчит твои страдания... Билл поддерживает его спину, не позволяя упасть со слишком узкой скамьи. Билл широко улыбается ему, и Дипперу кажется, что если тот решит медлить еще хоть немного — безумие окончательно поглотит его, сожрёт без остатка, спалит дотла. Диппер шепчет, жмурясь: — Аминь, — и Билл заходится смехом, и проводит языком от изгиба его плеча вверх по открытой шее, и входит в него, не растягивая и не подготавливая, одним протяжным, медленным, плавным толчком. Новый спазм удовольствия — теперь уже смешанный с настоящим, не сотканным иллюзией в разуме — до боли скручивает напряжённые мышцы. Это удовольствие, чистое, незамутнённое прочими внешними факторами, скрадывает собой всю боль и неприятные ощущения. Диппер вскрикивает — от полноты немыслимого восторга, — и теснее сводит колени, вынуждая Билла замереть на пару мгновений, чтобы дать ему в полной мере прочувствовать эту заполненность. Немыслимую, горячую, восхитительную в высшем своём проявлении. Спустя несколько секунд Билл всё-таки начинает двигаться в нём, и Диппер стонет так громко, что его стоны, пошлые, богохульные, умоляющие, гулким эхом отдаются от стен и высоких сводов украшенного мозаикой потолка. Горячие руки на коже, горячий член внутри, горячее дыхание, сбивчивый горячий смешок у самого уха. Диппер просит больше, чем когда-либо мог принять, и всё равно принимает всё без остатка. Билл имеет его глубоко и грубо. Это никогда, даже в школьные годы не было тем, чего Диппер мог бы желать, но сейчас его желания, прошлые и настоящие, не имеют никакого значения. Всё естество Диппера, сломленное чужой волей, податливо отзывается на приказы. Приказы подаваться навстречу, насаживаясь на член, стонать, изгибаться в чужих руках, быть податливым, быть послушным. Святой отец ни в чём не может быть хорош так, как в безукоризненном послушании. Диппер подумал бы, что Билл лишь временно сменил его приоритеты — если бы он, конечно, был сейчас способен на связные мысли. Каждый толчок — искристая вспышка в мозгу, каждое движение пальцев вдоль позвоночника — удовольствие до дрожи и болезненный всхлип от невозможности кончить. Диппер принял целибат много лет назад. Он бы кончил ещё до того, как Билл взял его, если бы Сайфер позволил ему подобную вольность. — В следующий раз, — отрывисто, на выдохе говорит Билл, толкаясь в него на всю длину, — я, пожалуй, оставлю на вас сорочку с римским воротником, отче. Каждое движение внутри отдаётся морозом по коже, обжигает горло дыханием и дрожаще щемит за рёбрами. — Полагаю, чуть позже, — одна из рук тянет за волосы, и Билл припадает горячим ртом к его адамову яблоку под покрытой тёмными следами кожей, — вы непременно попросите взять вас прямо на алтаре. Это будет забавно. Чёрт, да это будет попросту превосходно. Он не прикасается к члену Диппера, а тот, чувствуя, что это — запретный жест, лишь отчаянно цепляется за Билла, изнывая от желания и невозможности кончить. В конечном итоге достаточно короткого усилия воли, мысленного приказа — и Диппер конвульсивно вздрагивает, выгибается до болезненной вспышки в спине и вскрикивает, словно от острой боли. Это в самом деле почти болезненно — он кончает, изливаясь на собственный живот, изогнутый в немыслимую дугу. На этот раз чувствуется даже не удовольствие. Облегчение так насыщенно, что от полноты этих ощущений Диппер едва не теряет сознание. Его удерживает на краю лишь вид того, как узкий зрачок в жёлтых глазах напротив сужается еще сильнее, утопает в золоте радужке, и Билл, глубоким толчком загоняя в него член на всю длину, шепчет, склонившись к самому ему уху: — Самое время раскрыть глаза, святой отец. В это мгновение ментальные оковы спадают. В это мгновение Диппер, всё еще расслабленный и разморенный, вымотанный до абсолютного бессилия, понимает, что с ним произошло. В это мгновение Билл, издав приглушённый и низкий стон, кончает в него. И лишь спустя несколько нестерпимо долгих секунд Сайфер, продолжая держать Диппера так крепко, что оттолкнуть его и отстраниться, несмотря на отчаяние, бесконечное омерзение до выступивших в уголках глаз злых слёз и застывших в горле проклятий, решительно невозможно, говорит, улыбаясь и гладя его по растрёпанным волосам: — Однажды настанет день, когда мне не придётся подчинять ваш разум своей воле, отче. Однажды — я обещаю вам — вы придёте ко мне сами и сами же попросите о том, что случилось сейчас и, разумеется, будет неоднократно повторяться впредь. Билл отпускает его, позволяя сделать глубокий порывистый вдох. Обхватывает его лицо ладонями и смотрит в глаза, скалясь кривой и — самую малость — безумной улыбкой. — Я сломаю вас, святой отец. Нарушу совершенство и оставлю собирать вашу потерянную святость по осколкам. Это будет много позже, и это будет очень, очень больно для вашей бессмертной души, но, поверьте... — Билл Сайфер склоняется над ним, чтобы поцеловать в покрытый испариной лоб. Он шагает назад, и его последние слова кажутся Дипперу тенью, шелестом ветра между колоннами, едва уловимым отзвуком. «Я сделаю вас свободным».