♠♣♠
– Пока Леди Беатрис в отъезде, можешь отдыхать здесь. Кормилица, на свой страх и риск, устроила захворавшего Томаса на перине под огромным кедровым балдахином. Рядом в резном кресле прикорнула Люсиль. Обычно, если брат болел, и к нему не пускали, или отец увозил его с собой, Люсиль ночует в комнате Терезы. Девочка любит луковое тепло её ветхого стёганого одеяла. Люсиль многое старается перенять у кормилицы Томаса. Она впитывает её старинные колыбельные. Тереза часто слышит, как девочка на чердаке перепевает их Томасу. Но ещё раньше Люсиль подмечала, как Тереза кормила Томаса грудью. Что бы сказала кормилица, зайди она в те вечера на чердак? Тереза давно стала близка с детьми Шарпов. Однажды Томас, когда был совсем юн, написал для матери и гувернантки сочинение. О зиме и весне. Гувернантка тогда уволилась. Мать, взглянув на каракули, уже насовсем передала заботы о мальчике кормилице. Томас же решил, что сочинение очень понравилось матери, ведь он любил Терезу. Но матери было не до него. Томас расстраивался – ему хотелось, чтобы отцу было не до него. Но когда Джеймс бывал трезв, он с хмурым видом всучивал сыну ружьё, и мальчик без желания ездил с ним на охоту, всё ещё надеясь подружиться со зверем. Повязка на шее мальчика. Кормилица не хочет, чтобы Люсиль увидела пятна. Не рассказала девочке о том, как нашла её брата на крыльце несколько дней назад. В прошлый раз, когда раненого Томаса привезли с охоты, девочка сильно расстроилась. Тереза жалеет и оберегает её. У девочки и без того много взрослой работы по дому, а после случая на охоте Люсиль зачастила и на кухню. Приглядывая за детьми, сама Тереза устроилась на табурете, прикорнув к ореховым стенным панелям. Рыхловатое тело утопает в белом хлопке мягких рюш. На прикроватном столике сверкают в тусклом пыльном свете стаканы с молоком. Темнеют куски горького шоколада и заплесневелый с краю светло-коричневый ирис. Томас ворочается на кровати и начинает шуровать под одеялом, воровато оглядываясь. Терезе кажется, что мальчик что-то пишет или чертит. Хотя она не помнит, чтобы он брал с собой дневник или бумагу. Люсиль сопит в кресле, дуя на фаянсовую чашку в руках, по-детски криво расставив ноги под широким подолом. За окном где-то далеко шумят кофейные воды речки, вспенивая шарфы пузырей на порогах. – Ну, точно фиалка! – умиляется кормилица, глядя на парчовые фалды платья Люсиль. – Анютин глазок. Люсиль улыбается Терезе, звякнув фаянсом о блюдце и гадая, видно ли Томасу сейчас её кружевной подъюбник. Но брат, как назло, занят чем-то своим. «Как гадко шамкает под ногами дохлая зима. Не могла, что ли, подольше продержаться? С оттепелью для отца – и для меня – начинается сезон охоты. Пучится шерсть на земле, как брюхо нашей белой козы на сносях. Крошатся стеклянные зубы на карнизе. Земля течёт грязными ручьями и выбрасывает из утробы весну в склизком последе. Одно хорошо – из зимней мякоти можно мастерить с Люсиль снеговика, швырять в сестру липкие комки, получать оплеухи и отвешивать их взамен. Только зимняя мякоть быстро загибается. Весну я ненавижу. А вот Люсиль любит. Она вообще любит всё блестящее и жужжащее, что копошится в нашем саду снаружи этой одноцветности дома. Коричневый и мне едко пощипывает ноздри. Что до жуков, то их я люблю. Их можно разобрать на запчасти. Вот как этого, что спускается ко мне с изнанки балдахина. Визгливо жужжит изумруд. Тускло поют что-то латунные жвала. Звякает слюна. Кисловато скрипят надкрылья. В пузырях глаз кипят сотни зрачков. Сучат механические ноги. Я зарисовываю его для тебя, Люсиль. Главное – не спать. Золотистый лай щенка за дверью заставляет зажмуриться. Зову Терезу, чтобы открыла. Она тоже дурёха, как и ты, Люсиль. Я смотрю на тебя, и ты корчишь мне рожу, но с ободранной кожей выходит не слишком красиво. Хотя забавно. Зубы виднеются сквозь отсутствующие губы, ошмётками свисает румянец со щёк. Ты машешь мне лохмотьями пальцев. Надо попросить у мамы для тебя зеркало. Платье у тебя дурацкое – слишком закрытое, ничего не видно, но глаза и правда красивые. Точнее, лиловые осколки, что сидят в глазницах. Яркий лепок во всём этом захолустье. В твоих руках покачивается горько-ванильный циферблат. Сколько уже я терплю? Дни туманной мигренью щёлкают в голове. А почему мои пальцы пусты? Ты карабкаешься ко мне на постель – тебе можно. Ты не утащишь меня в тень, как отец. Я вспомнил – это из-за него я терплю уже четвёртый день». – Тереза, открой, пожалуйста, Франклину, – тихо просит Томас из-за балдахина. – А? – Собачий лай. Ты разве не слышишь? Кормилица прислушивается, но в особняке только глухо тикает тишина. Тереза грузно поднимается с табурета и топает к кровати. Томас выпростал одну руку из-под одеяла и вертит ладонью высоко над собой, щупая воздух. – Как думаешь, он меня не проглотит? Такие здоровые жвала, с пол моей головы. Что такое жвала, Тереза не знает – её больше беспокоит вспотевшее лицо мальчика. Жара, слава богу, нет. Похлопотав над Томасом, Тереза уходит за микстурой от мигрени для мальчика. Люсиль сразу пользуется уединением. Отставив чашку на пол, девочка прытко карабкается на постель к брату. Люсиль тянет одеяло вниз, сорочку Томаса – вверх. Томас такой податливый, когда болен. В свои мутные первые годы Люсиль всё мечтала найти и выкормить птенца. Это было до того, как у неё появился Томас. Это было задолго до того, как девочка стала работать на домашней скотобойне. Слуг в доме не хватает, и мать пришло в голову использовать дочь. Под сорочкой Томаса щуплое ладное тело с белыми косточками. Люсиль любопытно, почему мать наняла для него кормилицу. Дочь Беатрис вскормила сама. Люсиль считала это несправедливым. Переняв кое-что у Терезы, Люсиль тайно пыталась кормить маленького Томаса грудью. Возясь со своим птенцом, Люсиль приметила, как он не похож на неё. Девочка обожает всё, что резко отличается от её обыденной заплесневелой жизни и жжёных стен особняка. Ходить на ярмарки детям запрещалось, но яркий балаган ждёт Люсиль по весне в саду поместья. Пахучие аляповатые охапки и склеившиеся ягодными брюхами божьи коровки. Подглядев за ними, Люсиль предложила Томасу играть также, и брат с энтузиазмом поддержал. Вскоре Люсиль нашла себе новый дикий источник любопытства. Девочка пленена физическими отличиями брата от неё, юные Шарпы просто очарованы взаимным исследованием друг друга.♠♣♠
– Давай приготовим для Терезы ланч! Она всю ночь с тобой, лежебокой, возилась. Балансируя на табурете, Люсиль роется среди склянок и затянутых тканью горшков в настенном шкафу. Томас внизу ловит те скудные продукты, что сбрасывает ему сестра. Ветреное утро щербато лыбится детям сквозь стенные щели. Развязно присвистывает март, колыхая парчовый подол девочки. Томас с завистью следит, как его осклизлый язык лижет оголившиеся икры Люсиль. Весна течёт теплом с карниза, словно пропавшая кошка сестры в охотке. Томас представляет, как зудят в предвкушении бутоны в оранжерее. Вот было бы занятно узнать, что творится с бутоном Люсиль. Как и для сестры, для Томаса любопытство – единственный источник радости в Аллердейл Холле. Мальчик не часто бывает с сестрой на кухне, но ему здесь нравится. Томасу приглянулся калёно-синий звук кипящих котлов. Пришёлся по нутру колкий привкус стеклянных банок – из них бы вышли отличные колбы для его опытов. «До чего же славно расчленять механические часы. Любопытно, сестра изнутри такая же интересная, как снаружи? Однажды я спросил об этом мать, но она мне не ответила. Она была занята моим сочинением. Мама хотела, чтобы я пояснил ей. Наверное, она сочла его очень занятным, раз пришла ко мне. Я тогда тоже был очень занят. Я вылил кадку кипятка в заткнутую раковину и пытался собрать пар, чтобы от него заработали часовые внутренности. Выпотрошенные каркасы валялись рядом на разделочном столе. Там же стоял поднос с джемом и булочками, которые принесла Тереза. Я думал приберечь сласти для Люсиль, но потом решил, что из-за одного кусочка от сестры не убудет. Франклин вился возле меня и мешал, вылизывая шерстяным языком. Шарф на шее тоже мешал, но было велено его не снимать. Мать спросила, откуда я взял все эти вещи, которые описал. Я признался, что просто подсмотрел их. Она не поверила, и я растерялся. Я так боялся испортить впечатление, которое произвёл на неё. Дверь за маминой спиной была приотворена, и я стал ей быстро рассказывать, что вижу в холле. Снеговик был тут как тут, он часто ходил за мной по дому. Вернее, снеговичка – Люсиль настаивала, что это была юная белокурая леди. Мама стала меняться в лице, и я заговорил свободнее, хотя так устал. Я был так рад, что пришла мать, а не этот старый хрен. Я мог и потерпеть. Глаза пощипывало, я извёлся караулить дверь на чердаке. Я сбился со счёта, какой тогда миновал день после того случая на охоте с куропатками». Войдя в тот далёкий день на кухню, Беатрис Шарп нашла Томаса мастерящим. Мальчишка испортил почти все оставшиеся в Аллердейл Холле часы, бросив распотрошённую собственность на стол. При виде торчащих усами пружин и вырванных с мясом шестерёнок Беатрис скрипнула зубами. Женщина перехватила тяжёлую трость. Томас же был поглощён тем, что склонился над чадящей паром раковиной. Голову и лоб охватывал кожаный ремень, на который он нацепил уцелевшие механизмы. – Что это? – Беатрис с отвращением встряхнула лист с каракулями сына. – Мама! Томас обернулся, и мать вздрогнула. Лицо сына раскраснелось, одна из шестерёнок отвалилась и болталась на нитке, загораживая правый глаз. Томас щербато улыбнулся, демонстрируя выпавший молочный зуб. – Ты прочитала... Ой, Франклин, любопытный пёс. Мам, гляди, что он делает! – Томас гладил щенка, запрыгнувшего на бортик и сунувшего морду в раковину. – Хочешь косточку? На Томаса с надеждой уставился выпуклый янтарь глаз. Мальчик наклонился к полу за угощением. – Умница, Франклин, – мальчик прошёлся пальцами по голым косточкам позвонков на хвосте, шерсть посыпалась трухой на пол. Беатрис видела, как сын водил рукой в воздухе над бортиком раковины и говорил с пустотой. Над засохшей костью вились чёрные мухи, Томас сковырнул с неё ногтем сизо-белого червя. Ещё раньше Беатрис видела в углу на чердаке кокон из паутины, под которым лежал ошейник. Медальон покрылся зелёным налётом, но кожа ремня почти не протёрлась. На нём сохранились волоски золотистого сеттера, которого позапрошлой весной притащил в дом Джеймс. Мать повторила свой вопрос, и Томас, заглядывая ей куда-то за спину, принялся тараторить о ком-то с белокурыми волосами. О том, удлинялись пустые глазницы, как стекала из них темнота. Как вырванный язык слизнем полз по полу. Томас улыбался, и джем стекал у него изо рта на жёлтый кашемировый шарф. Он с упоением описывал, как облезало, корчилось, освежеванное теплом зимнее тело. Как ветер наждаком подпилил ему связки. Травы вспороли его, а насекомые поели белые груди. Как стальные птичьи когти взялись за снежную руку и отвели вдаль за край пустоши. Вскоре после этого к Томасу пришли два, как думалось мальчику, гувернёра, долго беседовали с ним и параллельно осматривали. Люсиль заперли на чердаке, чтобы не путалась под ногами. Девочка сгорала от любопытства и ещё ревности, что кого-то другого допустили до тела брата. Томас же был счастлив от такого внимания! Наконец, его истории слушали, с увлечением разглядывали поделки и показывали ему разные картинки. Мальчик готов был болтать вечно, но господа, к его огорчению, в конце концов, закончили. Мужчины развели руками, повздыхали и ушли с деньгами Шарпов в кармане. Скрипящая от жадности Беатрис плюнула им вслед и окончательно передала заботы о сыне в руки Терезы. На кухню мальчику был путь заказан, а на чердак Беатрис больше не ступала никогда. – Давай приготовим кролика? Я сама его забивала, – хвалится Люсиль. Томас морщится: – Я хочу яблочный пирог! Он хотя бы сладкий. – Обойдёшься. Да и яблок нет. Напевая, Люсиль возится с печью, чистит морковь, снимает со стены охапку розмарина и суёт ещё какую-то пряность в кусок пирога на полке у раковины. Тереза похрапывает в каморке прислуги после нескольких бессонных ночей у постели Томаса. Где-то в недрах дома глухо отходит от возлияний Джеймс Шарп. Очередь путешествовать теперь настала для Беатрис. Поместье вполне обойдётся одним из них. Томас же стащил пузатую банку солений и теперь раскладывает скользкие овощи на дощатом полу. Сырые красные шары вполне напоминают ему яблоки. Он подсмотрел однажды, как мать выкладывала их на противне. С тестом всё оказалось сложнее. Мальчик опрокидывает на себя миску с полужидким серым месивом. Люсиль отвешивает ему подзатыльник, но помогает сделать как надо. Томас в это время тянется к пирогу на полке. Пахнет пирог капустой, но мальчик упрямо хочет отведать выпечки. Увидев это, Люсиль с шипением даёт ему жгучую пощёчину и быстро отнимает пирог. Однако тут же заглаживает вину, позволив ладони брата немного поблуждать под подолом. Пока Томас, хлюпая ботинками, разливает на помидоры на полу тесто, сестра заправляет ароматный бульон. Люсиль пришлось наловчиться. Однажды девочка плохо справилась с забоем курицы, и та носилась по двору без головы, забрызгав всё кровью и экскрементами. Беатрис избила дочь в кровь, и после этого Люсиль стала тренироваться на домовых мышах, угодивших в мышеловки. С ними было проще, чем с более крупным скотом. Ухватить за шею и прижать, другой рукой оттянуть за хвост и давить, чувствуя, как под пальцами расходятся шейные позвонки. Как-то раз Люсиль, искрошив освежёванные тушки, добавила их в куриный суп. Джеймс выхлебал всё, не заметив. Девочка быстро привыкла и гордилась своим умением перед другими слугами. Не все могли так легко справиться с живностью. Кролик в котле почти готов. Тереза всегда хвалит стряпню девочки. Люсиль нравится мысль, что она накормит её и Томаса. Люсиль считает брата обделённым. Девочку Беатрис вскормила сама. Томас же был поручен заботам отца. Родители старательно удобрили почву. Принюхавшись к блюду, Люсиль облизывается. Не все всходы в окрестностях Аллердейл Холла горькие.♠♣♠
«До чего же паскудно брать в руки ружьё. Я должен красться по мокрому лесу, где пахнет дождем, гнилью и кровью. Воздух, густой и горячий, липнет к коже. Сквозь деревья я чую проплешины на вересковом лугу. Сволочная зима всё-таки не продержалась. Ослепшая, безмолвная, хромая, она ушла с птицей-поводырём за край пустоши. После птица возвратилась одна, счищая с клюва сукровицу. Снова постылая охота. Лошадь отца вспугивает рой киноварных бабочек, пировавших на раздавленном хомяке. Чёрно-рыжие надкрылья мертвоедов копошатся под шкурой. Затхлый стрёкот качает хриплые голые сучья впереди. Я смаргиваю. Молоко тумана ещё стоит в глазах. Я цепляюсь за время, запуская пальцы в шерсть старого мерина и считая дни». – Чёртова дурная псина, – ругается Джеймс Шарп, – угодила под повозку. Только зря полгода кормили. Как теперь охотиться? Томас молчит, водя пальцем по седлу, как ручкой по бумаге. Отец глядит на него исподлобья. Да, с таким не пойдёшь на кабана. Джеймс с наслаждением представляет короткие клыки секача в кровавой пене и поверженное им животное над открытым огнём. Только этот дохляк Томас тянет Джеймса камнем на дно. Гуманней было бы вернуть его земле, откуда тот выполз. Джеймс смутно помнит, как пытался сделать это на крыльце по возвращении домой. Горечь оседает на языке, отец тучей разворачивается к мальчику, но приступ кашля мешает ему. Пот покрывает лоб, виски горят и отстукивают тошнотворную дробь. – Что-то нехорошо мне, – пыхтит Шарп. Странно. Поганое ощущение в теле не похоже на обычное похмелье. Джеймс решает подкрепить силы. Достав из-за пазухи свёрток, мужчина снимает промасленную бумагу и откусывает капустного пирога. Едва он доедает, из-за острых сучьев поваленного дерева вспархивает стая серых куропаток. Снова куропатки. Томас терпеть не может этих птиц – ему запомнился несчастный случай с давнишней охоты. Отец вскидывает оружие. У Томаса от громового запаха пороха закладывает уши. Молодая кобыла нервно пляшет под Джеймсом. – Держи поводья! – рявкает мужчина сыну. Шарп пытается прицелиться, но ружьё гуляет у него в руке. Соль ест глаза, горло обжигает новый приступ. Джеймс задыхается. Внутренности горят. На губах выступает киноварь, пузырится яркая слюна. Мерин Томаса топчется спокойно и равнодушно ко всему. Мальчик придерживает поводья нервной отцовской лошади. Томас не видит отца. Он видит свиное рыло, землистые брыли и клыки секача в кровавой пене. Кабана надо застрелить, так учил Томаса отец. Кабан может убить, если промедлить. Томас задумчиво смотрит на своё старенькое ружьё у седла. Потом отпускает поводья, достаёт хлыст и с силой бьёт им кобылу по крупу. Та взвивается на дыбы, и Джеймс мешком вылетает из седла. Острые сучья легко нанизывают на себя грузное тело. «Люсиль любит весну. Люсиль редко ошибается. Молодые цветки улыбаются мне, им уютно в тёплом чреве. Стебли вспороли зверю живот, лепестки раздувают его изнутри. От кишок валит пар, как от тающего льда. Это хорошо, я бы не хотел, чтобы цветки замёрзли. Анютины глазки кивают мне, смешно подмигивает крестовник, вросший в печень. Расползаются щупальца белого олеандра. Песочные мотыльки пируют нектаром желтых настурций в мочевом пузыре. Муравей заползает в рот по киноварному следу. Под веками что-то вращается. Я боюсь, что это глаза, но это всего лишь жуки-мертвоеды. Жуков я люблю. А Люсиль любит весну. Возможно, сестра права. Весна сочная и пригожая. Я бы нарезал её для Люсиль. Теперь я могу не торопясь отыскать для неё дивные пахучие краски. Теперь мне нет нужды считать дни».♠♣♠
Люсиль по душе клейкая темнота Аллердейл Холла. Поэтому спать на промозглом чердаке под одним одеялом с братом не так уж плохо. В темноте их с Томасом чувства свободны от чужих глаз, стыда и вины. Ночь – драгоценное время покоя и уединения. Зачем тратить её на сон? Томас дуралей, раз его так любит. Братик и не подозревает, какой сегодня на охоте Люсиль преподнесла ему подарок. Взрослые, что были в поместье, сочли происшедшее с Джеймсом Шарпом несчастным случаем. Простудой он болел и раньше, и мог что-то подцепить в поездке. Никому не хотелось копаться в его гнилой глотке. Эта мысль вдвойне радует Люсиль. Ей до зуда хочется поделиться своей заслугой с братом. Но обременять Томаса она не желает. Пусть лучше он будет гордиться собой. Ворочаясь под одеялом, Томас гадает, любит ли он тень. Неуверенный в себе ребёнок, насильно выдернутый во взрослую жизнь. Фигура отца довлела над ним, страх облипал его, как кисловатый тыквенный сок. Однажды прячась от отца, Томас отступил в тень угла. С тех пор мальчик считал себя спрятанным под её покрывалом. Измотанный, изо дня в день он шагал в полусне, вздрагивая от грузных шагов. Но теперь кончено! Томас сладко мурчит под одеялом, пока Люсиль ерошит его волосы. Сегодня он впервые одолел на охоте зверя. Отец уже не сможет упрекнуть его в бесполезности. Может, даже будет гордиться сыном. Мальчику было невдомёк, что сегодня он вырвал с корнем тень и притащил за собой в мир в чернильных потёках. «Жалко, что Люсиль сегодня не было в лесу. Я бы хотел, чтобы и она увидела цветущее брюхо кабана. Чтобы она увидела меня. Я знаю – Люсиль бы охота понравилась. Только я бы никогда не пустил её вместе со старым хреном. Но теперь, если сестра захочет, я могу взять её с собой. Отец куда-то запропастился, наверное, снова уехал. А мне очень легко. Пружина в голове лопнула, и мигрень отступила. Ночь за окном обливается цветом, сгибается под тяжестью тугих бутонов. С потолка мне дружелюбно скалится март. Похотливое создание. Избалованный, он уже перецеловал сотни бутонов. Может, научит и меня, как обращаться с бутоном Люсиль. Время у меня есть. Теперь мне нет нужды считать дни". Слюдяная слюна прохладно капает на детские лица с прохудившегося потолка. Два худых весенних проростка Аллердейл Холла греются друга о друга, забираясь зябкими ладонями под сорочки. Люсиль поёт брату одну из колыбельных, перевирая со сна слова: «Спи, семечко, спи. В земле с миром почи. Лунный сон глубок. Ты не одинок».