За пятнадцать дней апреля

Кисе ненавидит апрель. Этот месяц отвратительно теплый и яркий, этот месяц насмехается над ним. И в воздухе все время витает запах весны, и зацветает сакура. Пусть всего на две недели, но она заполняет собой весь Токио, словно паразит, а лепестки усеивают тротуары, просачиваются в переулки и скользят в окна. Нечем дышать. Кисе ненавидит апрель, но улыбается. Потому что его ненависть принадлежит только ему, она – что-то глубокое и сокровенное, и он не выдает ее ни словом, ни жестом. В апреле начинается новый учебный год, новые тренировки и новые игры. Но без Касамацу и остальных в клубе пусто. Кисе не может отделаться от этого ощущения, но продолжает приходить на каждую тренировку и после падать от усталости. И даже чувствует привычный огонь, желание играть и пьянящее предвкушение. Но чувствует как-то издалека, отстраненно и с легким сожалением. Потому что знает, что его время исчезает. Апрель крадет его незаметно – просто забирает день за днем, час за часом, минуту за минутой, а Кисе и не пытается остановить его. Кисе ждет. Ждет, когда его личный апрель, с именем, жутко глупым и завораживающим, постучится в дверь. Его последний апрель. *** - Аомине-ччи! – Кисе обожает такие случайные встречи, когда ты вдруг сталкиваешься с человеком посреди торгового центра или универмага, или в кино. Или как сейчас – просто на улице, недалеко от старого, потрепанного кафе с ужасным меню, где Поколение Чудес однажды праздновало очередную победу. Победа не отличалась от других, но запомнилась именно из-за этого кафе и их смеха. - Кисе? – Дайки тоже выглядит слегка удивленным, но лишь слегка, лишь на секунду. – Что ты здесь забыл? Кисе хочет ответить, что здесь почти не растет ненавистная сакура, но вместо этого он опять улыбается: - Просто мимо проходил. А ты? Кажется, они не виделись с Зимнего Кубка. Кажется, это было бесконечно давно, но Кисе знает, что на самом деле это просто первые дни апреля обернулись для него вечностью. - Тоже. Кисе нравится и удивляет такой Аомине. Не похожий на победителя, не отсылающий его куда подальше с первого слова. Наверное, те последние игры изменили их всех. Дальше они просто идут рядом. Кисе хочет заговорить, как всегда, без умолку и не дожидаясь ответов, но не может: впереди снова появляются треклятые цветущие деревья, и лепестки стелятся им под ноги. Чтобы отвлечься, он смотрит на Аомине. Дайки привычно сутулиться. В темных глазах, которые Кисе не умеет читать, мелькает что-то старое, прежнее. Мир вокруг кружится от порыва ветра, теплого и легкого. Неправильно, всё дико неправильно – в синих волосах оседает лепесток, и это почти проклятие. Кисе чувствует себя так, словно сходит с ума. Кисе мечтает скинуть эту пелену, сотканную апрелем, и стать самим собой. Но вместо этого он аккуратно, осторожно протягивает руку и подцепляет лепесток пальцами, обжигаясь. Дайки смотрит удивленно и напряженно, но не дергается и не злится, как сделал бы раньше, как должен был бы сделать и сейчас. Кисе, не переставая улыбаться, говорит: - Мне пора, Аомине-ччи. И уходит. Лепесток уносит апрельский ветер. *** Все говорят, что он не высыпается – у него круги под глазами, он взвинчен и болезненно оживлен, и это слишком яркий контраст. Все говорят, что ему стоит сходить к врачу, и все почему-то уверены, что его мучают кошмары. Все – поклонницы и фотографы, коллеги и сокомандники. Последние – редко, только если Кисе вдруг замирает посреди поля, накрываемый неожиданной усталостью, или если мяч выпадает у него из рук. Кисе надеется, что апрель закончиться до того, как их забота станет слишком настойчивой. Кисе засыпает с легкостью каждый вечер, но никогда по-настоящему не спит. Его состояние больше похоже на легкую дрему, на блуждание где-то на границе яви – порой так близко, что он проваливается в сон и выныривает из него по несколько раз за минуту. Он почти не замечает этого – реальность и сон все равно одинаковы. Та же утонувшая в темноте комната. Те же безупречно белые простыни. Тот же силуэт на краю постели, те же глаза и тот же голос. Его сестра приходит к нему во снах, и от ее присутствия комната и простыни превращаются в небо и воздух, и Кисе ничего больше не нужно. Она часто поет, и мир от ее пения кружится, сглаживается, расплывается. Оба мира, потому что она все чаще задерживается до утра, и не уходит с первыми лучами солнца. А ее голос, тихий и нежный, Кисе слышит до тех пор, пока не выходит из дома. Совсем скоро. Совсем скоро она останется навсегда. Апрель за окном тоже ждет этого. *** Он покупает сигареты подальше от школы, в маленьком затертом магазинчике, в которых есть всё и в которых никогда не спрашивают, сколько тебе лет. Кисе не курит – он слишком любит баскетбол и свою внешность, чтобы курить. Но теперь, когда он вдруг понимает, что еще только пятое число, все эти вещи и правила не играют никакой роли. К тому же он знает, что если скурить сразу пачку, не открывая при этом окон в квартире, то все комнаты тонут в дыму, и дым заползает в глотку, режет глаза, серый и легкий. Так, что немного больно, а в голове – пустота и память. Кисе, наверное, купил бы что-нибудь посильнее сигарет, что-нибудь, отчего мир рассыплется, но не знает, где достать хотя бы самые слабые наркотики. А трепыхаться, дергаться и искать ничуть не хочется. Домой он возвращается как можно скорее, запирая все двери и окна, сбрасывая вещи и переодеваясь в растянутую домашнюю футболку и штаны. Он уже и не помнит, сколько им лет, но они стали для него второй кожей, и никаким дизайнерским шмоткам не сравниться с ними. Он падает прямо на кровать, стряхивая пепел на простыни и глубоко затягиваясь, почти не кашляя. Время останавливается. Апреля больше здесь нет – его теперь нигде нет, потому что Кисе теряется в вязком дыму. На последней сигарете она приходит, ступая босыми ногами по давно не мытому полу. Кисе видит ее отчетливо, видит соломенные волосы, желтые глаза, большие и наивные, но сейчас полуприкрытые, сонные, словно ее смерть – это тоже сон. Кисе видит тонкие пальцы и кожу белее, чем его собственная. Кисе рад, что купил вторую пачку, и что ему даже не нужно вставать – он лишь шарит рукой по тумбочке, сбрасывая телефон и не отрывая взгляда от сестры. И снова затягивается. Она не поет – боится солнца, пробивающегося сквозь плохо задернутые шторы. Кисе жутко. Наваждение вздрагивает от громкой мелодии мобильного и пропадает, стоит Кисе моргнуть. Несколько секунд он может только хрипло дышать, давясь дымом, и лежать, как лежал бы еще очень-очень долго, если бы навязчивый звук не резал уши. Он свешивается с кровати и, отыскав телефон где-то под ней, отвечает, не успевая взглянуть на номер. - Кисе, мать твою! – знакомый голос заставляет оживиться и улыбнуться. – Какого черта ты не брал трубку так долго?! На самом деле песня, стоящая на звонке, не дошла даже до начала куплета, но Касамацу не отличается терпением. - Прости, прости, - Кисе с трудом удается не закашляться. – В душе был. Ему вдруг представляется, что дым вполне мог бы быть мокрым. Как туман или еще что, он был холодил горло и каплями оседал на коже. Касамацу что-то неразборчиво и раздраженно ворчит в трубку. - Ладно, - спокойным, но слегка недовольным тоном выдает Юкио, - через полчаса чтобы был в спортзале. Мы с Мориямой придем, сыграем с вами разок. - Касамацу-ччи, неужели ты по мне соскучился? – спрашивает Кисе в своей привычной манере, которая заставляет бывшего капитана закипать от злости. Особенно, если Кисе прав. - Я же сказал, что просто хочу сыграть с вами! И конкретно ты тут совершенно не причем, - но на этот раз Кисе не слышит того раздражения. Интонации, проскальзывающие в голосе Юкио крайне редко, сейчас едва заметны, но Кисе чувствует их и понимает, что кто-то уже успел рассказать Касамацу о его странном поведении. Кисе почти не злится на этого кого-то, лишь мысленно отмечает, что сегодня надо вести себя как можно более естественно. - Хорошо-хорошо, Касамацу-ччи, я приду. Он начинает нести какую-то чушь, чтобы заставить Юкио отключиться и прекратить, наконец, разговор. Чтобы не прекращать его самому, ведь это чересчур несвойственно ему. План срабатывает, и Кисе отпускает телефон – рассеяно, позволяя ему снова упасть на пол. Дым принимает его назад, в свой отрезанный от реальности мир, но сестра уже не придет, и Кисе остается только открыть окна и пойти в душ, где он до красноты натирает кожу гелем, чтобы хоть как-то притупить запах сигарет. *** Не помогло. Ни этот гель с ароматом цитрусов, ни мятные леденцы – Кисе чувствует, что дым въелся в волосы, в одежду, смешался с его собственным запахом, и его уже не отодрать. Поэтому он слегка волнуется. Конечно, это не отражается на его лице, и дело тут даже не в том, что Кисе прекрасный актер. Просто сквозь накрывающий с головой апрель почти не пробиваются мысли – только пустота, и ему не нужно ничего прятать за улыбкой. Нужно всего лишь, чтобы эта улыбка была. Кисе опаздывает буквально на пять минут и готовится получить пинок и выговор, но Касамацу встречает его только обрывочным, напряженным «Ну, наконец-то». Кисе опять начинает бессмысленный треп – он даже не следит за тем, что говорит, но не прекращает ни на секунду, не давая Юкио сказать хоть слово и прикрывая этот взрыв болтливости радостью от встречи. Ведь Кисе действительно рад его видеть, но внимательный, отмечающий каждую мелочь взгляд оставляет неприятный осадок. Морияма привычно заливает команде что-то о девушках. Касамацу терпит. Когда они начинают играть, Кисе ощущает, как сонное оцепенение спадает с него, запах дыма притупляется, а апрель тихо гоняет по школьному двору лепестки и конфетные фантики. В конце он едва не падает от усталости, но не подает виду, продолжая улыбаться. Выносливость сдает от ненормального сна и плохого питания – Кисе часто забывает поесть. После игры в голове звенит пустота, но стоит им всем вместе выйти на улицу, как Кисе чувствует, что мысли возвращаются. Они заполняют сознание, путаются и сбиваются, словно мутный речной поток. Кисе сложно следить за ними – ему хочется просто отдаться на волю течения и пропускать мимо себя размытые образы. От этого боль давит на виски. Трудно поддерживать разговор, и он говорит слишком много глупостей. Каждый жест, каждая деталь порождает нелепые ассоциации, и Кисе вязнет в их бессмысленности. Он сбивается, мучительно напряженно слушает, стараясь удержаться в реальности, сохранить нить. И улыбается. Вскоре они расходятся. Только Касамацу, кивнув Морияме на прощание, продолжает идти рядом, теперь уже молча. Он останавливается в небольшом сквере недалеко от своего дома и начинает допрос. Кисе все еще старается слушать. - Что, черт возьми, с тобой происходит? – спрашивает Юкио, и Кисе понимает, что тот взволнован куда больше, чем должен бы быть. Наверное, Кисе не такой уж прекрасный актер. Во всяком случае, сегодня он со своей ролью не справился. Эти мысли тут же сносит его внутренней рекой. Голова раскалывается, и Кисе машинально ищет вокруг подходящую опору. - Я не понимаю, о чем ты, Касамацу-ччи, - Кисе наигранно хмурится, будто бы удивляясь. - Не прикидывайся, - голосом Юкио можно резать воздух. – Ты сам не свой, и если ты думаешь, что это незаметно, то ты ошибаешься. Кисе мог бы выдумать причину, натуральную и правдоподобную, но подходящее оправдание сбивается, рвется и никак не связывается. Кисе нужно сесть, еще лучше – лечь, потому что стоять ровно выходит с трудом. - Но со мной все правда в порядке, Касамацу-ччи. - Прекрати! – Юкио не кричит, но его слова все равно слишком громкие. Они мечутся, наталкиваясь друг на друга с оглушительным звоном. – Прекрати постоянно повторять это. Я не прошу тебя рассказывать мне все подробности, но, черт возьми, если у тебя есть проблемы, то ты должен хотя бы признать, что они у тебя есть, а не делать вид, что все хорошо. И перестать считать помощь друзей оскорбительной. Кисе хочет сказать, что не считает их помощь оскорбительной. Кисе хочет объяснить, что они просто не могут ему помочь. Кисе даже трогает эта забота. - Все в порядке, Касамацу-ччи, - говорит он так, чтобы стало ясно, что он повторит это сто тысяч раз, если потребуется. Юкио сверлит его взглядом. Кисе пытается не упасть и улыбается. Наконец, Касамацу уходит, не оборачиваясь, и Кисе чувствует отчаянный немой укор, исходящий от капитана. Он опускается на ближайшую скамейку и обхватывает голову ладонями, отчего боль не успокаивается, а только нарастает с новой силой. Кисе жарко и холодно, и сквозь завесу дыму где-то внутри – больно. Сакура везде, и ему приходится встать и уйти. Не шататься получается только чудом, но ему все же легче, чем было во время их разговора, когда сознание вспарывали слова. Оказавшись в собственной прихожей, он не помнит, как добирался домой. Это пугает. В квартире больше нет дыма, но его запах никуда не девается, и Кисе судорожно, глубоко вдыхает. Здесь можно не улыбаться и позволить себе держаться за стены. В спальне он падает на кровать и забывается своим недосном, еще более воспаленным и зыбким, чем раньше. *** Второй раз они случайно сталкиваются в парке. Кисе, наконец, удалось спровадить очередную девушку, потащившую его в это мерзкое место. Кажется, она обиделась, причем серьезно, и они вообще скоро расстанутся, но Кисе плевать – он и так растянул эти отношения до апреля, не успев вовремя порвать их. И сейчас расплачивался за это, чуть ли не бегом двигаясь к выходу, видневшемуся вдали. Но вдруг он замечает синюю макушку – цвет сразу выделяется посреди толпы – и кричит, как и тогда, как и всегда: - Аомине-ччи! Дайки поворачивается, и Кисе видит рядом с ним еще двоих, таких знакомых людей: Момои и Куроко. Он улыбается почти искренне. - Кисе, - бросает Аомине вместо приветствия. Вид у него на удивление не скучающий, а оживленный и даже веселый, и темные глаза смотрят тепло и чисто. Словно он вернулся в прошлое. Фантом и Сацуки тоже улыбаются ему, улыбаются совершенно по-разному, но одинаково светло. Кисе вдруг становится легче. После вчерашнего голова почти не болит, и он не забыл поесть, а потому чувствует себя намного лучше. И, главное, у него нет необходимости разводить беспечную болтовню, убеждая их в своей нормальности. Беспечная болтовня завязывается сама собой, и за минуту он узнает у Сацуки, что это она вытащила Аомине и Куроко в парк, что они успели обходить его весь и теперь тоже идут на выход, хотя она, конечно, прошлась бы и еще разок. Аомине в ответ на такое предложение бросает резкое «Да ни за что!», но его глаза остаются чистыми и теплыми. Кисе увлекает всех к выходу – ему по-прежнему нечем дышать. Тецуя спрашивает его о команде. Голос тени спокойный и приятный, и Кисе вываливает на него всё, жалуясь на нового капитана, на отсутствие семпаев – конечно, не всерьез, притворно вздыхая и улыбаясь. И, конечно, опуская многое. Сацуки присоединяется к ним, упрекая Дайки, который опять часто пропускает тренировки. Аомине только что-то раздраженно и зло ворчит – кажется, о Вакамацу. Кисе смеется, когда Момои рассказывает про случай с угрозой спалить журнал. - Ты серьезно, Момои-ччи? И он прибежал? – Кисе представляет такого Дайки настолько живо, что переходит на хохот. Аомине говорит ему заткнуться. Происходящее похоже на Тейко и вместе с тем кардинально отличается от того времени. Они идут вместе еще очень долго, петляя причудливым образом, чтобы растянуть дорогу до станции. Но, в конце концов, садятся на разные поезда. Возвращаясь домой, Кисе на длинное, растянутое на всю поездку мгновение чувствует всё по-настоящему. Не сквозь отстраненность, не сквозь апрель и дым, а живо и ярко, как чувствовал раньше. Он захлебывается в этих эмоциях, удивляясь и сожалея, и вдруг обнаруживает внутри старое, полузабытое за шесть дней этого месяца желание. Желание остаться в этом мире, среди этих людей – вместо того, чтобы уйти вслед за ней. Это – вспышка, короткая и болезненная. Она проходит, и его вновь накрывает, стоит лишь переступить порог дома и оказаться наедине с тишиной, пылью и образами. На него наваливается усталость, совсем как вчера, после игры, словно встреча в парке требовала от него таких же усилий, как несколько матчей с Касамацу. Словно даже нечто столь простое теперь требует от него таких усилий. Его руки дрожат, когда он в первый раз за сегодня затягивается, готовясь выкурить вторую пачку. Наверное, из-за того, что он на миг вспоминает Аомине. *** Сегодня он сорвал фотосессию. Не специально – просто фотографу и остальной съемочной команде не понравился его внешний вид. Настолько не понравился, что никто даже не стал его отчитывать. Только менеджер нахмурила тонкие, идеальные брови и сказала, что у него есть неделя отдыха. Кисе все равно. Он не злится на себя, не думает, как тоскливо пройдет неделя, и не попытается явиться завтра, заявляя привычное «все в порядке, простите за доставленные неудобства». Не попытается, несмотря на то, что знает – именно такой попытки ожидает от него менеджер, так легко дав эту неделю отдыха. Но у Кисе слишком болит голова, когда он пробует уследить за реальностью. И поэтому ни завтра, ни послезавтра он не придет на работу. Он бредет по еще не вечернему, еще спокойному Токио. Сегодня восьмое число, но сакура продолжает цвести, пусть теперь намного больше лепестков шелестят на тротуарах, чем на тонких ветвях. Кисе плохо от этого шелеста, и он сворачивает с изящных аллей, удлиняя себе путь через дворы. И на мгновение замирает, когда видит Аомине. Потом вспоминает, что тот живет недалеко. Кисе выныривает из своего дымного сна, выныривает с острой болью в голове и голодом. Он забыл про еду – кажется, даже не съел завтрака. Кисе задвигает проснувшийся вопрос о том, куда он катится, и в третий раз за этот апрель кричит: - Аомине-ччи! Дайки даже не выглядит удивленным. У него в руках – старый, стертый до блеска мяч. Вначале Кисе замечает этот мяч, и только потом – кольцо, новое, как и все в этих дворах, вычищенных и перестроенных несколько лет назад. Странно видеть Аомине, пропускающего тренировки, на такой площадке. Странно вообще видеть его с мячом, но без черно-красной формы Тоо – напоминания о том, где они теперь. Все они – раскиданные и разбросанные по собственной же глупости. Кисе позволяет этим мыслям пронестись мимо, не коснувшись его. Он не должен думать. Только быть здесь и сейчас. Рядом с Дайки, чьи глаза кажутся горящим синим среди этого светло-красного мира. - Сыграем? – губы Аомине растягиваются в кривой, вызывающей ухмылке. - Сыграем, – говорит Кисе и возвращает зеркально отраженные черты. Разве что чуть более усталые. Чуть более ломаные. Он собирает все, что от него осталось, и заставляет свое тело двигаться. И вдвойне остро ощущает слабость, которая пробирается в каждую клетку, в каждый мускул, в каждый его жест. Он и есть одна сплошная слабость. Но это не оправдание. И он не может уступить Аомине. Не может разочаровать его. И Кисе старается. Он обводит Дайки, пусть и безуспешно, он копирует его движения, пытаясь не отстать в скорости. Конечно, они оба не играют всерьез, как играли бы на настоящем матче, но в этом даже есть своя прелесть – в простых движениях, в легкой игре, которая не требует многого, но дает чистое удовольствие. Почти чистое – это оказывается чертовски трудно. Кисе слишком устал, слишком хочет есть и слишком давно нормально спал, и от усилий в голове нагнетается давящая, тяжелая боль, пульсирующая в такт движениям. От нее мутнеет в глазах, и Кисе просто не видит ничего, а через секунду темнота вдруг накатывает волной. Кажется, он выпускает из рук мяч. Асфальт под ногами уплывает. Спустя мгновение апрельское солнце бьет ему в глаза, вдвойне яркое из-за того, что весь мир сузился до размеров затемненного по краям обрывка. Кисе больно, но ему нравится этот невыносимый желтый. Правда, синий нравится ему больше. Он приподнимается на локтях в тот же миг, когда Дайки опускается на колени, и с облегчением понимает, что его несознательность действительно продлилась совсем немного. Только лицо Аомине, взволнованное до неузнаваемости, заставляет его сомневаться. Кисе нравится беспокойство, отраженное в чертах. Где-то в глубине, где еще остался здравый смысл, блондин понимает, что это совсем не хорошо – заставлять Аомине волноваться, – что это сулит ему проблемы, от которых не спасет даже беззаботная улыбка. Но все это так и остается в глубине, не способное пробиться сквозь туман его мыслей. Кисе улыбается и наигранно удивленно встряхивает головой, будто отгоняя навязчивый образ, но не находит слов, достаточно простых, чтобы заставить Дайки не воспринимать случившееся всерьез. - Прости, Аомине-ччи. Испортил игру, – он возлагает все надежды на свою чертову улыбку, но она, видимо, настолько приелась, что уже не может никого ни в чем убедить. – Голова закружилась. Прости. Кисе неожиданно остро чувствует боль, когда пытается нормально сесть. Желудок режет от голода, а голова вспыхивает пульсирующими яркими ударами из-за резкой смены положения. Но в мысли, в его опять похожие на бегущую реку мысли, неожиданно впивается другая боль, еще более острая – если такое вообще возможно. Он разочаровал Аомине. Он не сыграл. Странно, что его до сих пор волнуют такие вещи. Дайки смотрит на него зло. Кисе не сразу понимает, чем вызвана его злость. - Закружилась голова? – Аомине не кричит, но его тон далек от тихого. – От того, что закружилась голова, ты бы не грохнулся в обморок! - Это не обморок, Аомине-ччи, я просто упал… - Упал, потеряв сознание, – это и есть обморок, придурок, – злость исчезает из голоса, но Кисе предпочел бы, чтобы она осталась: все лучше, чем та степень волнения, когда не можешь даже накричать на человека, потому что теряешь голос от страха. До этого, конечно, тоже пока не дошло, но Кисе не хочет рисковать. Нужно срочно что-нибудь предпринять, хотя бы встать, и Кисе поднимается – чуть быстрее, чем следовало бы. Но улыбка сидит, как приклеенная, и это его спасает, пусть и не до конца. - Я в полном порядке, Аомине-ччи, – и, в подтверждение своих слов, он с отточенной до сжатых кулаков легкостью подходит к упавшему мячу, наклоняется и подбрасывает его, делая все это с исключительно бодрым видом. Во всяком случае, Кисе надеется, что вид у него именно такой. Надеется, к слову, не в первый раз. Дайки смотрит тяжело, без тени доверия, но уже спокойно: он не собирается лезть и дальше с вопросами, но вряд ли забудет этот случай. С этого момента Кисе надо быть более осторожным, если они снова встретятся. Сейчас же Кисе больше всего боится, что Аомине захочет продолжить игру, чтобы проверить его «в порядке». Но синеглазый форвард только хмурится и, на ходу забирая у Кисе мяч, говорит: - Я не настроен гулять с тобой весь день, так что торопись. Тут недалеко есть отличное кафе. На мгновение Кисе застывает, не особо веря в услышанное, но потом пускается следом – чересчур медленно для той его скорости, которая обычно проявлялась при таких обстоятельствах, но достаточно, чтобы успеть за Дайки, вернувшимся в лениво-расслабленное состояние за пределами площадки. Идти, к счастью, действительно приходится недолго. Кисе никогда не был здесь, поэтому, оказавшись внутри, он с почти настоящим интересом крутится, осматривая обшитые деревянными панелями стены, темный, низко нависающий потолок и мягкие стулья рядом с пластмассовыми столиками. Посетителей совсем немного: влюбленная парочка, спрятавшаяся в дальнем углу, и пожилой мужчина возле барной стойки. Аомине, не особо церемонясь, садится за второй от двери стол. Кисе садится напротив и успевает еще раз осмотреться, заметив несколько странных картин на стене и пыль на люстрах, подсвеченную желтым светом ламп, когда к ним не торопясь подходит официантка. Девушка, с сонными, полузакрытыми глазами, кажется деталью обстановки. - Что будете заказывать? Кисе ежится от ее монотонного голоса. Ему ничуть не хочется есть в таком месте, но он подчиняется вкусам Аомине. - Две пиццы с ветчиной и два сока, пожалуйста, – девушка, кивнув, уходит, а Дайки продолжает. – Пицца здесь вкусная, да и все остальное тоже. Хотя обстановка и не очень. Кисе сомневается, но предпочитает промолчать. Сок им приносят сразу, а вот пиццу приходится ждать. Кисе борется с желанием упасть на соседний стул головой и заснуть, или хотя бы опять провалиться в знакомую, поверхностную дрему, заменившую ему сон. Сохранять ясность в движениях удается все сложней, сохранять ее в мыслях не получается вовсе, и Кисе отстраненно радуется, что Дайки не требует от него разговора. Все это вообще довольно необычно – сидеть в кафе вдвоем с Аомине, но, не учитывая неприятные ощущения, Кисе нравится. В это есть что-то… романтичное, вот только Кисе не знает, как эта романтика может быть связана с ним и Дайки. Логичнее вышло бы, если бы он сидел тут с очередной девушкой, но, с другой стороны, тогда всё и было бы иначе. Аомине равнодушно смотрит куда-то за окно. Кисе невольно начинает смотреть на него: поцарапанная столешница быстро надоедает, а на улице – все тот же апрель. Дайки выглядит как обычно, но Кисе не привык видеть его так часто, чтобы этот обычный вид ему приелся. Поэтому он не отрывает от взгляда от знакомого до мелочей лица, а Аомине то ли не чувствует, то ли не хочет чувствовать, да такой взгляд и сложно заметить: Кисе не рассматривает, не старается просверлить дыру, а просто наблюдает, как сам Дайки наблюдает за гоняемыми ветром лепестками. Когда им, наконец, приносят пиццу, Кисе понимает, насколько он голоден: живот болезненно скручивает, и рот наполняется вязкой слюной. Но этот голод остается только физическим – Кисе мог бы не замечать его еще долго. Благодаря этому ему без труда удается есть медленно, как ел бы всякий нормально питающийся человек. Пицца и правда оказывается вкусной, но Кисе, увы, не способен сегодня оценить ее по достоинству. *** Сидеть вдвоем с Аомине в кафе и есть пиццу. Играть с ним в баскетбол перед этим. Улыбаться ему, бросая вызов, пытаться обойти его или выбить мяч. В этом было что-то особенное, что-то, что казалось Кисе очень дорогим и важным, но при этом до смешного простым. Вернувшись домой, он из-за этого «чего-то» не смог ни прикоснуться к пачке, ни упасть прямо на пороге. Не смог сразу оказаться в своей личной, прокуренной вселенной. Мысли, впервые за долгое время, обретают форму более-менее ясного вопроса, выраженного в одной фразе: «Что я делаю?». И Кисе бы мучился этим вопросом, задавал бы его снова и снова, может, даже бился бы головой о стену, но он чересчур устал для всего этого. Сейчас только три часа, и его ждет гора домашнего задания, во главе с школьным проектом по биологии – вспомнив об этом, Кисе ограничивается тем, что мысленно откладывает всё на вечер и ставит будильник, боясь, что без него проспит до утра. Но он все равно просыпается только среди ночи, причем вовсе не от будильника. Кисе не помнит, что ему снилось, но жуткий липкий страх цепляет сердце, а крик застревает в горле, когда он видит бледное отражение своего кошмара в реальности. Пусть это длится лишь мгновение, но для Кисе такое мгновение не меньше вечности, и сестра, его прекрасная мертвая сестра сидит на краю постели, и она ничуть не похожа на призрака – наоборот, она невозможно живая, будто только что вышла из ванной, закутавшись в свой любимый китайский халат, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Ее кожа, такая белая кожа, не мертвенно-бледна – и Кисе уверен, что ее пальцы сейчас теплые и нежные. Ему хочется прикоснуться. Но видение исчезает, и Кисе застывает, сжимая в кулаках мягкую ткань простыней и не отрывая взгляд от того места, где она только что сидела. Его сковывает ужас, быстро перерастающий в истерику, когда в его сознании возникает простейшее объяснение – галлюцинации. У него галлюцинации. Кисе бы молился, если бы знал хоть каких-то богов. Но он не знает, он теперь уже ничего не знает, не знает даже, где кончается реальность и начинается бред, поэтому Кисе смеется, смеется, не обращая внимания на слезы, в которых он захлебывается вместе с этим смехом. Ему жутко от собственного хохота, его сковывает ужас, но он не может прекратить. Так продолжается несколько минут, а может и больше – Кисе не чувствует времени. После он резко замолкает, подавившись то ли рыданием, то ли смехом. Ему хочется жить. Это так остро и сильно. И больно, невыносимо больно, потому что он не может жить, не имеет на это права. Он протягивает руку в пустоту, пытаясь дотянуться уже не до своего видения, а до живого человека, дышащего, настоящего, самого настоящего их всех, кого он когда-нибудь встречал, самого лучшего человека. Кисе пытается дотянуться до Аомине. И не дотягивается. *** Он не идет в школу и не завтракает – только курит, уничтожая за пятнадцать минут половину пачки. Голова не раскалывается и не кружится. То вязкое странное состояние, которое преследовало его до этого, уходит, забирая с собой улыбку. Сегодня Кисе не может улыбаться. Его дым и духота, река, уносящая его мысли и неизменная апрельская тяжесть в висках – все, абсолютно все это улетучивается. Он ничего не чувствует, не ощущает, не тонет в этом потоке, как тонул вчера. Все это вынесла ночная истерика, не оставив ничего. Кисе выключает телефон, потому что сомневается, что адекватно отреагирует на звонок – а звонить ему будут, вначале товарищи по команде, чуть позже – Касамацу или тренер. Он быстро собирается и выходит из дома. Ночью, уже ближе к утру, прошел дождь, и улицы все еще хранят его запах. Кисе вдыхает глубоко, до ломающей боли в груди. Кисе почти слышит, как он звенит изнутри. Стеклянная пустышка. Он просто стеклянная пустышка. Апрель вокруг живет, носится и цветет, яркий до тошноты. Кисе садится на электричку и едет за город, туда, где возле храма находится кладбище. Поезд движется быстро, так быстро, что мир за окном смазывается и пролетает мимо, не задевая, ни касаясь. Так быстро, что Кисе вздрагивает, когда его станцию называют следующей, и неожиданно чувствует холод, пробравшийся под тонкую рубашку. Надо же. Он забыл надеть куртку. Через полчаса он уже стоит на кладбище. Ровные ряды памятников жмутся друг другу, и Кисе замечает, что за прошедший год их стало намного больше. Тут как-то слишком чисто и ухоженно, и солнечный свет, ничем не пресекаемый, заливает каждый угол. Кисе неуютно: в таком месте всякая скорбь выглядит лишней, неправильной, здесь неловко грустить и едва ли можно плакать. Но когда он подходит к двенадцатой могиле в третьем ряду, ничем не примечательной, без фотографии и рисунка, без цветов, образ кладбища разбивается на тысячи осколков и складывается заново, абсолютно противоположный и вместе с тем неизменившийся. Солнце светит также ярко, а асфальт под ногами такой же чистый, будто отполированный десятками ног. Или десятками тел – стоящих на коленях, корчащихся от боли, валяющихся у могилы. Пытающихся достать оттуда, из-под земли, свое собственное сердце. Кисе и сам опускается на колени. Но он не корчиться, не валяется, не кричит – это все уже прошло, давно прошло, когда он еще ребенком стоял здесь и не мог поверить, что его сестры – его любимой, прекрасной, дорогой и обожаемой сестры, похожей на него до неверия, так, как не положено быть похожим даже им, близнецам – больше нет. Нет. И не будет. Никогда. Нигде. Все эти слова, звеневшие тогда в его голове, отдавались сейчас насмешливым эхом, тихим шепотом. Я здесь, я рядом, ты ведь знаешь, что нужно сделать, чтобы вернуться ко мне. Мы – близнецы, у нас одна душа, так как ты можешь жить, если половина твоей души мертва, сожжена и упрятана под землю? Как ты мог жить все это время? Кисе не знает, как. Он просто жил, кажется, целых пять лет, и прятался в свою ненависть и головную боль, не дававшую ни думать, ни ощущать, прятался каждый апрель. Иногда глубже, иногда – оставаясь почти искренним. Зато Кисе знает, почему это случилось именно теперь, когда его жизнь вдруг стала, должна была стать лучше, чем когда-либо раньше. Когда у него появилась цель, желание, когда ему следовало бы тренироваться день за днем, играть, разгораясь все сильнее и быть безумно счастливым после каждой случайно встречи с Аомине. Но он не имеет права быть счастливым. Он должен был умереть раньше, но не находил силы. Не был готов, не был способен, хоть и понимал, что это неизбежно. Кисе закрывает глаза и вдыхает отчаянно-живой, не до конца еще высушенный воздух. И принимает свой долг. В этот апрель он умрет. *** Он включает свой телефон только вечером. Несколько десятков пропущенных и множество сообщений. Кисе не читает ни одного, равнодушно листая все ниже и ниже, захватывая взглядом только первое слово. Пока не натыкается на совершенно выбивающееся из общего списка имя отправителя, начиная читать на автомате. Аомине написал два часа назад. Кисе интересно, удивило ли его отсутствие ответа. Но когда до него доходит смысл сообщения, этот вопрос отпадает сам с собой. «Сегодня, в семь, на нашем месте». Это невозможно. Кисе уверен, что ему мерещится. Аомине не шлет ему сообщения, не договаривается о встрече и в принципе никогда не делал и не делает ничего подобного. Кисе смотрит на экран, не мигая, так долго, что глаза начинают слезиться. Внутри него все замирает, не зная, как поступить. Ведь ему совершенно незачем видеться с Дайки. Незачем слышать его голос и напускать на себя веселье. Кисе понимает, что он мог бы это сделать, мог бы притвориться – только для Аомине и ни для кого больше. Он мог бы вести себя как всегда, тем более теперь, когда его самочувствие стало лучше и головная боль потеряла значение. Мог бы урвать несколько мгновений счастья и спокойствия. Но это противоречит принятому сегодня решению. Его выбору. Кисе жмуриться. Он чувствует, как появившееся равнодушие дает трещину из-за одного единственного сообщение, как к нему возвращается волнение, пусть и слабое, поверхностное, но волнение. Кисе не нравятся эти чувства – он прекрасно знает, что после они обратятся в горечь и боль. Но еще лучше он знает о том, что они не смогут, теперь уже не смогут поколебать его, а значит… Значит, их встреча ничего не изменит. Кисе вдруг понимает, что это будет прощанием. Увидев время, он подскакивает с кровати и одевается. Он не должен опоздать. *** Небо висит над Токио, успев за день затянуться тучами, не оставив и следа от яркого солнечного утра. Кисе с легкостью находит старую баскетбольную площадку, с побитым асфальтом и расшатанным кольцом. Он так боялся не успеть, что пришел раньше. Из кафе неподалеку, спрятанного решетчатым забором и деревьями, пахнет шоколадом, гамбургерами и картошкой фри – пахнет так, что у Кисе сводит живот. Но, испытывая голод, он не испытывает желания есть, и это кажется ему пусть и странным, но приятным. Он достает мобильник и проверяет время, а после – сообщение от Аомине, пытаясь убедиться, что оно ему не померещилось. От одной идеи, что он больше не может доверять своему зрению, Кисе вздрагивает, словно от удара. Успокаивает лишь то, что сообщение выглядело куда более сложным видом галлюцинаций – слишком сложным для его легкого бреда. Наверное, он мог бы даже объяснить себе причину этих видений: недоедание, хронический недосып, нервы, в конце концов, психологическое расстройство – в общем, подошли бы любые из тех слов, которыми любят пользоваться, обсуждая такие случаи, в разномастных шоу, где заумные психологи-психиатры стараются проанализировать и уложить в какое-то узкое понятие все человеческие чувства. Но Кисе не хочет объяснять себе что-нибудь. Он не задается вопросами о том, почему решил умереть, не взвешивает необходимость своего решения. Он просто так чувствует. Все мысли и рассуждения из его головы вымело еще с началом апреля. Он почти уверен, что болен. Что-то в его мозгу сломалось, сдвинулось и пошло не так. В мозгу или в сердце. Может, он сам сломался. Тяжелый взгляд на своей спине он ощущает настолько отчетливо, что напрягается сразу, улавливая в нем настроение Дайки. А у Дайки явно не очень хорошее настроение. - Привет, Аомине-ччи. - Привет, – слово отрывистое и неправильное. Кисе натягивает улыбку, но, увидев ее, Дайки вздрагивает. - Зачем ты меня позвал, Аомине-кун? – Кисе пытается говорить как обычно, но проваливается. Все же, он не зря еще с утра решил, что не сможет сегодня притворяться. Но перед Аомине он хотя бы старается. Чужие глаза смотрят почти зло, и Кисе даже чудится в них боль. - Ты сегодня пропустил школу и тренировку. - Неважно себя чувствовал, Аомине-кун. - И выключил телефон. - Он разрядился, а я не сразу заметил. Кисе честно не думал, что такое произойдет. Не думал, что все забеспокоятся настолько, что додумаются позвонить Аомине. Это ведь смешно – он всего лишь не появился в школе и не взял трубку. Когда его команда пожаловалась на его странность и невнимательность Касамацу, и тот учинил ему допрос, Кисе не злился. Но сейчас он с трудом прогнал раздражение. Дайки молчит, но его молчание – хуже слов, потому что в его чертах Кисе угадывает признаки подступающей ярости. - Не сразу заметил? А о том, чтобы предупредить кого-то, ты не подумал? О том, что твоя команда будет беспокоиться? Кисе смотрит на Аомине, и ему неожиданно становится грустно, до покалывающей в груди боли, когда он вспоминает, что видит его в последний раз. Кисе не хочет, чтобы их прощание было таким – холодно-злым, раздраженным, полным разочарования. Он опускает глаза вниз, отгораживаясь от чужих слов. Но Дайки замечает эту отрешенность тут же, и она злит его вдвойне сильнее, чем вялые попытки оправдаться. Он бесконтрольно шагает вперед, хватает Кисе за ворот тонкой рубашки, отмечая про себя, что блондин полный идиот, раз не одел в такую погоду куртку, и ощутимо встряхивает его, притягивая чуть ближе и застывая посмотреть в глаза. - Ты теряешь сознание, ведешь себя, как больной, и постоянно отвечаешь, что с тобой все в порядке, а потом просто пропадаешь на целый день, не отвечая на звонки, так, что все думают, что ты уже сдох или валяешься где-то при смерти! – Аомине едва сдерживается от крика. – Почему я, черт возьми, должен выслушивать вопросы твоего бывшего капитана и ощущать себя придурком, говоря, что понятия не имею, куда ты делся? Почем я должен беспокоиться о тебе и тратить свои нервы?! Дайки хочет сказать еще много, очень много – стоит только вспомнить, что он почувствовал, когда Касамацу, неизвестно откуда доставший его номер, загробным голосом сообщил, что Кисе, чертов Кисе, грохнувшийся вчера в обморок у него на глазах, не был сегодня в школе и не отвечает на звонки. Но ему не позволяют. Кисе смотрит странно, и боль в его глазах заставляет Дайки онеметь и разжать пальцы. А потом Кисе целует его. Коротко, рвано и горько, просто прижимаясь своими сухими, горячими губами к губам Аомине и хватаясь за его плечи. И через секунду, не сдержавшись, углубляет поцелуй – Дайки позволяет ему это, не задумываясь ни о причинах, ни о последствиях, а притягивая Кисе к себе и отвечая так же голодно и отчаянно. Пальцы Реты на его плечах сжимаются сильнее. Когда дышать становится нечем, Кисе отстраняется. На мгновение его мутный, потемневший взгляд задерживается на лице Аомине, будто пытаясь запомнить полубезумное блеск в глазах и затуманенное выражение. Затем он выскальзывает из ослабевшего захвата и уходит, едва не срываясь на бег. Придя в себя, Аомине бросается следом, но не успевает – Кисе уже исчез среди улиц. *** Кисе бежит, не замечая ни поворотов, ни прохожих, пока усталость не останавливает его, согнув пополам и вырывая резкие, жгучие вдохи. Ему требуется около пяти минут, чтобы отдышаться – непозволительно много для баскетболиста. После он с трудом выпрямляется и медленно идет, не обращая внимания, куда именно. Сердце бешено колотится о ребра. С неба срываются первые капли дождя, и Кисе подставляет им лицо, отстраненно отмечая, что они чересчур холодные для апреля. *** Домой Кисе возвращается позже двенадцати. Он не помнит, где именно бродил, о чем думал и как, в конечном счете, все-таки добрался сюда. Несмотря на то, что он промок насквозь, Кисе не чувствует холода – ему даже немного жарко, поэтому он падает в кровать прямо так, в одежде, и моментально проваливается в темноту. За ночь он просыпается несколько раз, когда его попеременно пробирают холод и жар. Каждое пробуждение смазано и отрывисто, Кисе то мечется по постели, стаскивая с себя одеяла, то просто открывает глаза и неподвижно лежит, глядя перед собой. Ему трудно дышать, и из груди рвется рваный кашель, но это кажется чем-то естественным. Утром ничем не отличается от ночи, и Кисе не встает с кровати. Граница между сном и реальностью стирается – Кисе не ощущает, что просыпается, и не ощущает, что засыпает. Всё слилось в единый, беспрерывный бред, и он горит, через секунду начиная дрожать от ледяного озноба, пробирающего до костей. Кисе совсем теряет чувство времени, и так отупевшее за последние дни, и не может сказать, сколько он уже не двигается, свернувшись в клубок, – минуту, час или больше. Иногда он будто выныривает из этого омута, на короткое мгновение ясно осознавая окружающее и свое собственное состояние, но и тогда он не способен связать хоть какую-то мысль, и чувство естественности происходящего не отпускает его. Ведь так и должно быть. Телефон разрывается и постоянно вибрирует от входящих смс, и Кисе выключает его, потому что резкая трель невыносима, совершенно невыносима – она сравнима с дрелью, вгоняемой прямо в мозг. Но в какой-то миг дрель опять ввинчивается в его сознание, и Кисе закрывает руками уши. Он просит, он умоляет о том, чтобы она прекратилась, но дрель не умолкает, а сверлит, сверлит, сверлит так, что боль в висках нарастает и взрывается. Кисе не выдерживает. Ему требуется время, мучительно много времени, чтобы понять, откуда доносится звук. Когда он осознает, что это надрывается дверной звонок, он не двигается, надеясь, что все прекратится само собой, потому что необходимость встать еще более ужасна, чем перспектива слышать этот звук. И он продолжает зажимать руками уши, пока дрель в его сознании не разрастается до размеров сверхзвуковой, и возможность стерпеть ее становится невыполнимой. Он падает с кровати и с трудом поднимается, хватаясь за стены. Идти – жутко больно и сложно, голова кружится, а предметы превращаются в один сплошной фон. Кисе бы порадовался, что его квартира такая маленькая, но не может вообще о чем-то думать или чувствовать, кроме желания прекратить этот невыносимый звук. Добравшись до двери, он поворачивает ключ лишь благодаря отработанному за многие годы рефлексу. Дверь тут же открывается, без каких-либо усилий с его стороны – видимо, там, на другой стороне, только и ждали щелчка в замке. Кисе целую длинную, длинную секунду стоит на ногах, совсем слегка шатаясь, а после падает. Аомине едва успевает его подхватить.