Парниковый эффект

Сейчас сад опустел. Да, тот самый розарий, в котором ты когда-то мог сидеть часами, впитывая музыку природы: чириканье птиц, пение ветра и шелестящих на нем листьев, стрекочущий аккомпанемент сверчков. Ты читал тут книги, жуткие своими гремящими авторами и исполнением, но красивые обложкой, вкусно пахнущие типографией. В то время тебя не особенно волновали подобные вещи, ты впитывал информацию, как губка, стараясь заполнить свою душу безыдейными историями и иной порцией вина. О, как ты любил его. Напиток великих душ, блаженный напиток темно-красного цвета, ты находил в нем то, чего не мог найти в людях. В женщинах. Их ты порой любил похлеще вина, но что-то остается неизменным, и алкоголь вместе с тобой еще долго продолжал прощаться с барышнями, чьих надежд ты не оправдал. Ты эгоист. Ветреный человек, любитель сыграть в гонки с собственным разумом, кличущий свою судьбу на улицах красных фонарей. Красных, желтых, лунно-серебристых, беспросветно-черных и черт еще знает каких. Птицы проносятся над нами, как истребители во время боевой тревоги. Тревога била, нещадно колыхалась из стороны в сторону, пытаясь достучаться до твоего освещенного софитами невежества мозга. Рвалась, гудела в трубу, прыгала на голове, звенела тарелками, привлекая твое внимание, жалкий ты ублюдок. Помнишь, как ты бегал здесь в детстве? Как отрывал бабочкам крылья, а затем на них медленно взлетало твое самолюбие вместе с пополняющимся альбомом. Ты так гордился им, показывая своим сверстникам, иной раз дополняя страницы мягкими переливами акварельных красок или ломая жизнь еще одному прекрасному существу этой планеты. А мать? Что стало с ней? Ты приглядывал за матерью в последние дни ее жизни, подавал стакан воды, который был так важен для нее и вспоминал черты, заложившие в твое сердце добро, любовь и привязанность с самого рождения, и ее особенный лимонный напиток, в который ты так любил добавить побольше меда, не так ли? Нет, нихрена это не так. Ты бросил ее, бросил самого, казалось бы, дорогого человека своей никчемной жизни в этом чертовом розарии, прямо на том старом кресле. Ты, сукин сын, оставил ее умирать здесь, не вспомнив ни о проблемах с деньгами, ни о смертельном диагнозе. В очередной раз осушил бутылку темно-красного и смял своим хилым телом простыни на кровати. Тебе плохо? Ты испытываешь отчаяние, горе, уныние, печаль? Режущую по горлу, испепеляющую боль? Тебе хочется кричать, биться об стену, рвать волосы на голове, превращать посуду в дрянные осколки и спотыкаться о них, разбивая в кровь лодыжки?! Нет. За кустами нежно-розовых цветов виднеется постройка. Лучи июньского солнца пытаются протиснуться сквозь ее пыльное, мутное стекло. Пылинки кружатся в золоченом свете, сталкиваясь друг с другом, то мчась в неизвестном им направлении, то замедляясь, рефлексируя, обретая покой, пока их не столкнут подобные им, либо не унесет ветер на своем парящем ковре-самолете. Стержни парника оплетает плющ, затягивая железные балки в удушающих объятиях, в тисках своей непосредственности. Но спертый воздух вновь и вновь обновляется тошнотворной вонью, исходящей из сочной листвы. Запах застилает своей пеленой великолепие сада, находиться здесь становится невыносимо. Ты не помнишь того, что сотворил. Да и не вспомнишь никогда. Я покидаю это гнилое место, ставшее таковым из-за тебя. Прохожу по заросшей травой каменной тропинке, бросаю пустой взгляд на парник, на твое бренное тело, покоящееся в кустах цветущего крыжовника. Оборачиваюсь, смотрю на стоящую передо мной серую, дряхлую, потускневшую от времени калитку. Прости, мама. Я выхожу из зловонного сада и закрываю хлипкую задвижку. Сейчас сад опустел. Да, конечно, тот самый розарий.