Мед

Франкенштейн был увлечен. Увлечен так, как никогда в жизни! То, что рядом с ним находилось создание такой силы, силы, полученной от.. от природы? Да, наверное... от небес, от богов, в которых Франкенштейн не верил. Ноблесс - боги этого мира. Точнее - Бог. Материальный, которого вполне можно потрогать, коснуться, напоить чаем, который пускай и редко, но отвечает на вопросы, высказывает свои пожелания... Франкенштейн вздохнул, переливая кровь одного из благородных, полученную почти добровольно в новую колбу и наблюдая за реакцией - смешение крови человека - его, Франкенштейна, и крови благородного, которого ученый "задержал" на некоторое время. В пробирке булькнуло и ухнуло - на секунду ученому почудилось красноватое свечение, которое, в последствии, быстро исчезло, но он надеялся, что это не вся реакция... наверняка нужно больше крови. Франкенштейн взял приличных размеров плошку, подсвечник и тяжело звякнувшую связку ключей, спускаясь еще ниже того подвала, в котором была его лаборатория. Тускло блестящие в свете свечи подставки под факелы в этом подземелье только усиливали казавшуюся такой ощутимой черноту и затхлость. Шаги отдавались гулким эхом. Когда он дошел до черной решетки темницы, и лязгнув замком, открыл ее, два алых глаза сверкнули из под светлой челки. Благородный, которого поймал в свои ловушки Франкенштейн, принадлежал одному из кланов и был, в принципе, довольно силен. Но, против владельца черного копья, устремленного к знаниям о природе благородных, у него шансов не было. Разрезав ткань на рукаве у благородного, Франкенштейн подставил тару и с замиранием сердца легким взмахом рассек его кожу и зажал пальцами разрез - чтобы не дать регенерировать. Когда чаша наполнилась, Франкенштейн не размениваясь на слова и объяснения поднялся обратно в свою лабораторию, оставив пленного благородного в его темнице. Эксперименты пошли по новой - кровь подвергается смешению, реакция крови благородного с энергией темного копья, Франкенштейн так увлекся своими наблюдениями, что совсем не заметил, что уже не один. Когда мягкий и тихий голос Райзела отвлек его от пробирки, он едва не выронил ее прямо в синеватый огонек спиртовой горелки. - Твои действия недостойны, ты знаешь это. Зачем ты продолжаешь причинять боль тем, кто принял тебя, пускай и не как равного, но как близкого по силе? - Слова Ноблесс проникали в сознание раньше, чем были сказаны. Обернувшись, Франкенштейн понял, что, несмотря на внешнее спокойствие, Райзел разгневан. Он смотрел прямо в глаза Франкенштейна, и сила его гнева была так велика, что дышать становилось тяжело. Франкенштейн нервно облизнул губы, откладывая пробирку и пинцеты, туша легким взмахом огонек горелки. - Мастер, вы неверно поняли... -Что именно я неверно понял? - одна лишь многословность Мастера уже вводила в состояние напряжения, но Франкенштейн, уверенный, что ему как всегда удастся выйти сухим из воды, надеясь на наивность Райзела, коротко ему поклонился. - Мастер, я не смею ни чем оскорбить ваш замок, мои опыты имеют лишь познавательную цель... я лишь хочу знать больше о вас и вашей расе. Я не сделал ничего плохого... - но слова его не вызвали нужной желаемой реакции, Райзел сделал лишь шаг, и протянул руку. Франкенштейн встал на одно колено, склоняя голову и тихо выдохнув: -Райзел-ним... - он знал, что ему следует поплатиться за свои грехи, и за свою ложь. И раз уж час расплаты пришел - он не будет его отсрочивать. Не будет больше лгать Райзелу, не следует пятнать его чистое имя таким позором. - Твоя сила слишком темна. Я не желаю более чувствовать ее в тебе. Без нее, ты конечно же не сможешь существовать в нашем мире, но ограничить ее необходимо. Я накладываю печать на твою силу, Франкенштейн. - Слова Райзела были холодны и спокойны, но Франкенштейн ощущал его недовольство, а потому лишь склонил голову, и ощутив прикосновение пальцев Ноблесс - ощутил вместе с тем и волну силы, которая пробежала по его телу словно за секунды его тело сковали, связали так, что нечем дышать, выдавив жесткими узлами воздух из легких, заломив суставы болью от грубых немилосердных оков. И это чувство растворилось, словно его и не было, когда губ Франкенштейна коснулись Его губы, когда одного мягкого касания хватило, что бы забыть обо всем на свете. В секунду неважным стало все, перед глазами затухали искры боли, вполне реальной и ничуть не иллюзорной. Каждая клетка тела противилась этой печати, Франкенштейн прикусил губу, не в силах поверить в происходящее - он лишен силы, которой с таким трудом добился, он получил поцелуй самого желанного в мире создания. Он почувствовал, как Райзел кончиком языка собрал с его губ кровь, и с замиранием сердца взглянул в его глаза. Он все еще гневался, и негодование его ощущалось тяжестью и жаром воздуха. Франкенштейн опустил вновь глаза, и уставился в пол, пытаясь совладать со своим "скованным" телом. Но его подбородок был зажат изящной рукой и губы вновь соприкоснулись с губами. Франкенштейн не мог понять, почему его целуют, одновременно с тем лишая всех сил. Райзел заставил его подняться легким изящным движением, и чуть оттолкнул так, что Франкенштейн бедрами оперся на стол, и рука его стремительно избавила ученого от лишней в данной ситуации рубашки. Новые поцелуи лишили всякой мысли, руки Мастера скользнули по его коже, заставив вздрогнуть и открыть шею поцелуям-укусам, быстрым, едва ощутимым, но это не расслабляет, заставляет напрячься только больше. Получить от Мастера подобное наслаждение после получения печати? Нет, боль от нее явно не все наказание. Но почему же он так ласков, словно извиняется за свое решение, словно не хочет, что бы Франкенштейн решил, что он это делает во вред. - Эта сила поглотит тебя... Печать пойдет тебе на благо... - шепнет он едва слышно, заставив выше поднять подбородок и укусив за линию стремительно бьющейся жизни его тела. Их тела касаются друг друга и Франкенштейн позволяет себе чуть приобнять Мастера, ласкающим жестом провести по его спине. Горячим шепотом он будет умолять простить его, извиняться, закрывать глаза, выгибаясь и подчиняясь малейшему движению. Будет клясться, что не нарушит ни единого желания Мастера, а когда тот легким движением спустит с него штаны - совсем не много, но от соприкосновения их возбужденной плоти Франкенштейн совсем потеряет голову. Все, что делает Мастер - верно, все, что происходит между ними - происходит по общему желанию. В этот момент Франкенштейн един со своим личным Богом. И ни одно существо в мире не сможет этого единения нарушить. Никто не посмеет нарушить покой великого Ноблесс, и никто не узнает, что именно поцелуями расплатился за его силу Райзел - поцелуями и прикосновениями к любимому телу любимого человека. Прикосновениями, которые заставляли терять голову, заставляли изгибаться, и, словно бы стыдясь, краснеть, когда стягиваешь штаны с самого прекрасного тела на всем свете, показывая свою готовность к любому... наказанию. Райзел ни на секунду не останавливается, и руки его, слишком опытные, что бы им не подчиниться заставляют откинуться на рабочий стол, перевернуть чашку и колбы с кровью, запятнав ею рубашку и спину Франкенштейна, руки Райзела. Густеющая кровь разрисует светлую кожу, пока гибкие тонкие пальцы проведут по всем самым чувствительным местам, исследуют, изучат снова, властно разведя колени, пока пальцы Франкенштейна будут сжимать столешницу рабочего стола. Кровь же послужит и смазкой - ощущения, запахи и прикосновения. Франкенштейн будет беспомощно раскрытым, совершенно подчиненным - но по своей воле. Будет выгибаться, сдирая со столешницы лак, загоняя под ногти занозы, тихо стонать - тихо совсем, кусая собственные губы, но не смея дернуться, вдруг любое его движение оттолкнет Райзела? Золотистые волосы разметались по столешнице и тоже вымокли в чужой крови, пока ученый жмурился и стонал под необычайно опытными ласками Своего Мастера. И никакого напряжения, они одно целое, их дыхание смешивается, Франкенштейн слышит едва уловимое изменение во вздохах Райзела, чувствует его рваные касания губ, и больше сдерживаться не может. Выгибается, просит. Шепотом и телом - одновременно. И тогда - кровь вместо смазки, и проникновение сладкой болью по каждому нерву - заставит изогнуться до боли в позвоночнике, так, что перед глазами заискрит, и руки не сдвинуть, до щепок сжимают край столешницы, и с пальцев капает кровь от болезненных щепок, вонзившихся в нежную кожу. Это не от боли... это - чтобы поверить в реальность происходящего. Каждое движение совместное, повторяющееся, подвластное только лишь дикому ритму. Сердце стучит как бешеное, безумное, в глазах плывет, он видит только лишь Райзела, его бесконечно прекрасные темные глаза, он чувствует его наслаждение и оно сплетается с наслаждением собственным, тягучим, сладким, как мед. Кровь и мед... Райзел в конце отстраняется с неохотой, с трудом возвращая себе спокойное, беспристрастное выражение лица. Он смотрит на Франкенштейна, глаза которого чуть прикрыты, и видит он нечто свое, но лицо его не скрывает удовольствия, которым они были связаны. Чужая кровь уже ссохлась и побурела на его светлой коже, размазанная мягкими прикосновениями. Его человек спокоен и расслаблен, его горячее быстрое дыхание заставляет Мастера чуть улыбнутся. Он сорвет сладкий лениво-медленный поцелуй с его губ, убрав с лица прядь волос. Кровь и медовая сладость...