Наказание

Игнес рыдала, дергая цепи и повторяла раз за разом: -Отец, прекрати, умоляю, прекрати это! Пожалуйста, прошу, остановись!!! – голос ее был уже хриплым от крика, лицо было мокрым от слез, на руках были видны кровоподтеки, но это не остонавливало ее причитаний и постоянной мольбы, просьб отпустить, простить, забыть: - Это было мое решение, отец, прошу, прекрати!!! – ее крику вторил второй высокий, длинный, протяжный. Роктис смахнул с пальцев кровь и ухмыльнулся, глядя на распростертое на каменном столе, почти полностью обескровленное, тяжело дышащее человеческое тело. Роктис брезгливо вытер руки рубашкой Франкенштейна и швырнул тряпку, в которую превратилась некогда дорогая и белоснежная ткань, ему в лицо. Франкенштейн дернулся, застонал, дернул руками, но высвободится он не мог, каждое движение заставляло шипы в оковах глубже впиться в его запястья и оцарапать кость. Ног Франкенштейн не чувствовал уже, но знал, что сейчас будет небольшая передышка, что бы раны его подзатянулись, чувствительность вернулась к каждой конечности, а сознание вновь стало ясным. Что бы можно было начать по новой издевательства и пытки. Когда Роктис с нечеловеческой силой ударил кулаком по груди Франкенштейна, раздался сначала треск грудины и ребер, а после – трещины пошли по древнему бурому камню, пропитанному кровью бесчисленных жертв, запытанных в этом подвале. Надсадный стон, хрип, кровавый кашель – Франкенштейн раскрыл глаза, хватая воздух окровавленными губами и пытаясь заново научится дышать. Игнес заорала, полными ужаса глазами глядя на то, что делал ее отец с и без того уже измученным человеком. -Прекрати, прекрати, умоляю, отец, хватит… - Голос ее будит высоким и тонким, напуганным, умоляющим, но на мольбы дочери Кравеи не ответит. Он только посмотрит, прищурив глаза на девочку, и с наслаждением, близком к удовольствию от победы над злейшим врагом вонзит руку под ребра Франкенштейну, так легко, будто это не ладонь а острейший клинок. С хрустом и треском, глядя как разрывается от давления кожа, Роктис развел ребра человека, вскрыв практически его изломанную грудную клетку. - Дорогая, он не умрет… он лишь получит очень хороший урок. А за одно и ты, моя милая… - Одно за одним он ломал и отгибал ребра и рвал ими кожу, размазывая ручейки крови стекающие из ужасной зияющей раны. Он видел легкие человека, видел его сердце… Игнес всегда была очень любопытна. Несдержанна и спесива, она стремилась нарушить каждый запрет своего отца, за что была неоднократно наказана, но это не останавливало ее от прогулок в запретные земли, или от походов за пределы клановых территорий. Разумеется, каждый раз она была поймана и водворена обратно, под строгий надзор учителей и рыцарей клана. Которые, впрочем совершенно не помешали ей ускользнуть, когда она узнала, что в Лукедонии появился человек. Движимая нечеловеческим любопытством, молодая наследница клана Кравеи, еще даже не перешагнувшая порог совершеннолетия, принялась искать с ним встречи, прежде всего узнав, где именно проводит человек время вне замка Ноблесс. За тренировками Каджу Кертье, Каджу Ландегре и человека она наблюдала с затаенным восторгом, в тайне мечтая однажды оказаться на месте кого-либо из них и сравнить свои силы с силами сперников… возможно, с силами будущих глав кланов Кертье и Ландегре. Неоднократно идя следом за Франкенштейном невидимой тенью, она провожала его до границ Запретных земель и уходила, что бы прийти снова через неделю, через месяц или даже через год. Время тянулось необычайно медленно, ничего не происходило, и Игнес ничего не предпринимала, продолжая смотреть из тени, не зная, что не так уж она и незаметна, как бы ей хотелось в то верить. В день своего совершеннолетия, получив от отца в дар достаточное количество клановых тайн и знаний, получив наконец свободу передвижений, она впервые не таясь направилась туда, откуда явно слышны были громовые раскаты рушащегося ландшафта побережья. Она знала, что там проводят за тренеровками время один из Каджу и человек… Она дождалась, когда Кертье покинет обрыв и вышла из своего укрытия - несколько поваленных деревьев и камней, прячась за которыми она наблюдала за их боем. Человек, как оказалось, ничуть не был удивлен ее появлением. Более того, не смотря на свой весьма потрепанный вид он отвесил девушке поклон, смешливо улыбнулся и произнес: -Рад вас наконец-то лицезреть, юная мисс… Признаться, мне лестно что такое очаровательное создание, как вы, тратит столько времени на слежку за мной. Щеки Игнес обожгло румянцем, когда она поняла, что все то время, когда она считала что ее слежка тайная, о ее присутствии знали, и намеренно водили за нос. Она ощутила себя глупой и бездарной, не достойной быть дочерью главы клана. Но, человек, заметив ее реакцию (еще один позор – она совершенно не сдерживает свои эмоции!), поспешил ее подбодрить, хоть и очень своеобразно. - О, право же, не расстраивайтесь, юная мисс, признаться, не всегда именно я вас замечал первым. Чаще Рейгар сообщал мне, что за нами следят. Итак, позвольте мне узнать, что именно стало причиной вашего столь пристального внимания? – голос его был красивым, хотя это Игнес знала и раньше, он был лукавым, едва заметно – насмешливым, и самую малость - настороженным. Логично предположить, что его настораживает такой интерес… - Меня интересуешь ты. – Игнес была прямолинейна, смела и любила говорить сразу и на чистоту. – Мое имя – Игнес Кравеи. И я хочу знать о тебе все! - Небо, и что же во мне такого, что я заинтересовал саму наследницу клана Кравеи? - Ты человек, дерзнувший изменить свою суть, посмевший бросить вызов сильнейшим в этом мире… Было бы странно не заинтересоваться тобой. – Честно ответила Игнес, обнимая себя руками. Ветер развевал ее волосы и длинную черную юбку, кружево которой едва заметно цепляло растущий поблизости куст. Белоснежное кружево рубашки трепыхалось на ветру. Франкенштейн разглядывал благородную, и не мог не подумать про себя, что прекраснее созданий нет на свете. На ней не было помпезного наряда, лишь приталенная строгая рубашка с воротом до самого подбородка и рукавами, что закрывали ее руки едва ли не до половины ладони и юбка в пол, прячущая красивые длинные ноги, обутые в туфельки без каблука. Никаких излишеств, никаких украшений. Но даже в этом довольно скромном для благородной наряде, она смотрелась просто изумительно. Франкенштейн был рад, что стал объектом внимания подобной персоны… Наконец, Игнес могла удовлетворить свое любопытство. Далеко не сразу она смогла получить ответы на все вопросы, что терзали ее, но она смогла добиться того, что при ее появлении в подземных лабораториях от нее не прятались, ее не прогоняли. Ей были рады. Она могла часами сидеть на краю большого дубового лабораторного стола, наблюдая, как Франкенштейн смешивает не совсем понятные ей составы, как изобретает что то, как записывает результаты экспериментов. Он с большим удовольствием отвечал ей на любой, даже самый глупый, по его мнению, вопрос – она, зачем то, хотела разобраться и понять все, что он делает. Она не скрывала свой интерес и свои чувства. Ей было интересно каждое его движение, каждое открытие, каждое исследование. Было интересно даже, когда он отдыхал и пытался переводить лукедонские манускрипты, и тогда Игнес садилась на ручку его кресла, шурша юбкой, и тихо читала ему легенды и истории благородных, которые он сам не мог перевести в должной мере точно. В один из таких вечеров она сделала то, чего Франкенштейн не мог от нее ожидать, зная, сколь серьезно и внимательно она относится к традициям благородных - в целом, и клана - в частности. Отложив длинный манускрипт на столик, что был рядом с креслом Франкенштейна, она наклонилась и коснулась его губ своими. Он едва смог осознать, что происходит, когда его руки уже обняли тонкую талию и усадили девушку ему на колени. Она была невинна, любопытна и желала знать все. Желала знать, почему человек смотрит на нее взглядом, столь откровенным, что щеки ее краснели, желала знать, почему он предпочитал, что бы она сидела на кресле, а не на его столе, когда юбка задиралась до неприличия, оголяя красивые светлые ноги. Она хотела знать, почему Франкенштейн задерживал взгляд на ее губах или на шнуровке корсета, который она одевала очень редко, или, в конце концов, на линии шеи, кокетливо прикрытой черными кудрями. Каждое прикосновение к ее коже было словно касание раскаленного угля, она не умела и не желала сдерживать свои ощущения, она помогала ему раздеть себя и раздевала его сама, она прижималась, краснела и радовалась, что он молчит. Она тоже молчала. Она не знала, зачем делает все это, зачем позволяет касаться, зачем прижимается, зачем впитывает каждую его эмоцию. Ей просто было хорошо с ним, так хорошо, что она готова была сделать все, что он пожелает. А Франкенштейн, словно опьяненный самым лучшим вином и самой прекрасной женщиной, будет касаться ее откровенно, смело, не щадя девичью стыдливость, не позволяя ей закрыть красивую, не большую грудь руками, кружева ее одеяния упадут на пол, на толстый мягкий ковер у камина, возле которого она полюбила читать ему предания Лукедонии. Они опустятся на него вместе, ее волосы смешаются с его золотистыми прядями, она обнимет его руками за плечи, вскрикнет на первое проникновение, но не оттолкнет, не поцарапает, прикусит, сдерживаясь, губу, он ощутит ее наслаждение, смешанное с первой болью, и ласково поцелует, возвращая ей подаренную ему нежность первого поцелуя. Он не мог поверить в оказанную ему честь, не мог поверить в то, что его благородная знакомая настолько доверяет ему… Думать времени не осталось, думать более не хотелось. Она была прекрасна и откровенна во всем, как всегда - наедине позволяя ему то, чего никогда бы не позволила ни одному благородному. Ее ощущения прошивали его мозг и сердце раскаленными иглами и заставляли его делать так, что бы хорошо было обоим… он не мог просто вот так воспользоваться ею, слишком велико было доверие, оказанное ею, слишком сильно было наслаждение от слияния с душой благородной наследницы. Она вцеплялась рукой в ковер, а второй царапала его спину под рубашкой, она целовала его губы и стонала ему в рот, она кричала, выгибаясь и обнимая его ногами, жмурясь, умоляя его не останавливаться. И он не останавливался, раз за разом врываясь в ее прекрасное тело с единственной целью – познакомить ее с примитивнейшим плотским удовольствием, которое брало начало от простой симпатии … Когда Игнес, возвращаясь домой, встретила отца, она даже не поняла, почему он остановился, осматривая ее с ног до головы. Она не видела себя со стороны, но знала, что рубашка ее застегнута на все пуговицы, юбка длинным шлейфом спадает с бедер, а волосы красивыми волнами ложатся на плечи. И все же, все же… Что-то в его взгляде заставило ее напрячься и поторопится в собственную комнату. Однако ни разговоров, ничего иного ни в тот вечер, ни в ближайшее время не последовало. Ослепленная влюбленностью, Игнес совершенно не замечала мрачной задумчивости отца, и вовсе забросив все свои немногочисленные дела – тренировки, науку приготовления ядов, все свое сводное время она занимала человеком, общением с ним, иногда пропадая на несколько дней, и в это время она заново показывала ему Лукедонию. Он, в свою очередь, рассказывал ей многое о человеческой расе, удовлетворяя ее неуемный интерес. Они встречались так тайком уже долгое время, когда Игнес решила вспомнить одну из традиций людей и предложила отметить… просто отметить очередной вечер вместе. Франкенштейн идею поддержал, лукаво улыбаясь и интересуясь как именно – ужин при свечах или сразу постель. Игнес настаивала на ужине, точнее даже на распитии бутылки совершенно не крепкого вина – она сделала его сама и, получив похвалу отца, очень им гордилась. Вино было бархатисто черного цвета, едва заметно переливаясь красно-фиолетовым оттенком на свету, оно пахло совершенно изумительно, и Франкенштейну казалось можно опьянеть от одного запаха, когда он заметил чтото странное в лице Игнес. Она чуть хмурилась, пробуя вино, и словно не могла понять, что не так. Франкенштейн пожал плечами и попробовал напиток. Он действительно был высшего сорта. И в нем действительно было что-то не так – рука его разжалась и он медленно осел на пол, недоуменно глядя на пошатнувшуюся благородную – видимо, отрава, которая была в вине действовала и на нее, а значит вовсе не она его отравила… Додумать Франкенштейн не успел, провалившись в вязкий обморочный морок, а когда открыл глаза – не смог сдержать недовольного вздоха. - Кравеи. – Роктис усмехнулся, отсалютовав Франкенштейну наполненным бокалом того самого вина, и поставил его рядом с головой человека на каменный стол, к которому тот был прикован. - А я все думал, кто такой смелый, что мою дочь охмурил, а оказалось все просто. Ну чтож, думаю тебе стоит преподать урок относительно правил хорошего тона… - Каджу-ним… - раздался дрожащий голос и Франкенштейн повернул голову – Игнес так же была прикована к стене без малейшей возможности пошевелится. Выглядела она бледно и заметно более робко, чем когда была наедине с ним. Что ж, это понятно. – прошу, отпустите его. Он не сделал ничего плохого… - Молчи. Твое наказание будет чуть позже. Он редко говорил, в основном, обращаясь к дочери, когда ломал очередную кость его тела – демонстративно, на показ. Она кричала и раз за разом повторяла свои мольбы. Франкенштейн же не долго мог выдавать язвительные замечания в адрес нравов клана Кравеи, так как совсем скоро самым важным стало дышать и только. Сначала он даже демонстративно терпел боль, но Каджу Кравеи был очень изобретателен и очень быстро смог вырвать из человека желанные крики. С особым наслаждением он дергал иногда цепи, которыми сковал его тело, и пояснил милостиво – что они, между прочим спосоны сдержать силу благородного, а ему, жалкому человеку – нечего и надеяться вырваться из оков. Он должен получить свой урок сполна. Франкенштейн знал, что Роктис не посмеет убить его, но зато с огромным удовольствием испробует на нем все известные ему пытки. Так и произошло. Когда Кравеи утолил свою жажду крови, он повернулся к дочери, и в руке его был тяжелый металлический стержень, к которому он почти не прибегал во время пыток, так, ударил пару раз по пяткам... Игнес отерла заплаканное лицо о предплечье и пустым взглядом посмотрела на отца. Наказание за то, что поддалась своим эмоциям и чувствам… Она примет его достойно. Хватит с нее позора, который она сама на сея навлекла. Нужно только вытерпеть, пережить это, и убрать в самый глубокий уголок сознания, и никогда не забывать о произошедшем здесь. Стержень в руке Роктиса раскалился, и конец его видоизменился до символа Лукедонии, который был на его плаще. - Ты – моя дочь. Ты – новое поколение, моя замена, ты та, кто поведет за собой наш клан, когда я уйду в вечный сон. И не смей забывать об этом, и пачкать наше имя связью с человеком. А что бы ты не забыла, пускай на твоем теле навсегда будет это напоминание. - Он прижал импровизированное клеймо к центру ее груди, сильно надавил и оно в миг раскалилось докрасна, прожигая одежду и плоть. Девушка зажмурилась, сжала руки в кулаки, укусила себя за губу, но смогла не закричать. Когда же от дымящейся раны Роктис отнял прут, и оглядел клеймо, она тихо тихо произнесла дрожащим голосом, не глядя на Франкенштейна, который наблюдал за процессом наказания со стороны. - Простите, Каджу-ним… Я усвоила урок. Такого не повторится. Роктис кивнул и направился к выходу, остановившись у двери он позволил цепям, что удерживали их скованными, распустится. Игнес упала на пол, но тут же поднялась, Франкенштейн однако подниматься не торопился. Он лежал, наслаждаясь тем, что просто может дышать и что все кончилось, и чуть прищурив глаза смотрел в глаза благородного. Ни кто никогда не узнает, каким пыткам подвергся в ту ночь Франкенштейн. Ни кто никогда не узнает, чем он эти пытки заслужил. И ни кто из них и не заметит, сколь сильно изменится Игнес.