Zeta Reticuli

Помнишь, Ник, как нас с тобой изрядно помяли рейдеры в лесу - ладно, не нас, а меня - тебе хоть бы что, а меня ты оттащил на поляну и долго-долго вынимал пулю из моего бедра импровизированными щипцами, заливал рану зло шипящими антибиотиками, колол мне стимулятор - последний раз так за мной ухаживала мать, жаль, это было слишком давно, чтобы об этом помнить. Знаешь, я почти забыл довоенный мир - оно и к лучшему. Конечно, мы провозились тогда с моей раной до самого заката, и ни времени, ни сил на то, чтобы обустроить приличный ночлег, не осталось. Ты лёг на спину - прямо на землю - тебе ведь не бывает холодно, верно, а я все пытался устроиться рядом, а потом плюнул на все и улёгся прямо на тебя, и ты был тёплым - неживым и нечеловеческим ровным теплом - я не предам и не оставлю это ни за какие обещанные Институтом блага, веришь? О, знаешь, Ник, они мне столько всего пообещали, особенно тот, что назвался Шоном. Глупости, неужели я не узнал бы своего сына? Впрочем, этот человек почти меня убедил. Я почти увидел в его глазах свои собственные, и на словах все было так просто и так сказочно. Помню, такие же, как он, когда-то выбросили из своих утопических стерильных миров Института тебя, Ник, выбросили, как списанный хлам, прямо на свалку опалённой больной Земли. Ты смотрел на звёзды, ты даже не пошевелился, когда я потянул за узел твоего галстука, и когда развязал его, ты все ещё не пошевелился, а потом я взялся за пуговицы твоей заношенной и расползающейся по швам сорочки, когда-то белой, и это было точно как идти по свежевыпавшему снегу, и вот тогда ты спросил, зачем, зачем это мне, а я в ответ на это только спросил, помнишь ли ты, были ли звезды такими же яркими и крупными раньше, до войны, спросил и запустил пальцы в расшатанные стыки пластин твоей груди - чуть выше бы и левее, и погладил бы кончиками пальцев самое сердце, будь у тебя сердце, и ты приподнялся на скрипнувших локтях, заглянул мне в лицо и спросил, уверен ли я - конечно, я был уверен. Ты взял меня тогда прямо там, на земле, медленно, ужасно медленно, твои золотые глаза светились напротив моих, и было больно, у людей ведь нет подходящих разъемов, но я все равно принял тебя всего, угловатого и прохладного - принял надрывно и тесно - принял твоим именем, выстраданным сухими от возбуждения губами, и восторженным всхлипом, стопорящим горло, а ты держал мою раненую ногу на своём плече, едва касаясь, пугливо и радостно, как ребёнок держит впервые в жизни щенка, и вторая твоя рука неловко гладила меня по лицу, и я ловил твои пальцы губами, грыз их, едва не обламывая зубы о сталь, и я знал - снаружи ты ничего не ощущаешь, но вместе с этим на меня бесконечно рушились своды твоей величественной и древней, муаровой, тягучей и фиалковой эмпатии, рушились и нежно хоронили под собой - и я знал - ты все чувствуешь, за себя, за меня, за все выжившее человечество - ты - фантом своего собственного огромного и нежного слезящегося милосердием сердца, запертый в потертую биомеханику. Высоко над нами в небе сияла дзета, в траве шумели гротескно-крупные насекомые, черный сухостой за твоими плечами трещал как в огне, и я снова - запоздало и невпопад - сказал - да. да, я уверен.