Неизменно

Роктис сидел в кресле, неторопливо перелистывая рукописи. На фоне повисшей в тёмной комнате тишины едва уловимо слышно было потрескивание пламени свечей, которые освещали увлекательнейшее чтиво, и бросали желтоватые блики на фигуру на полу, у его ног. Разумеется, на самом деле ничего увлекательного в этом чтении не было – шуршащий звук перелистываемых страниц рождал за собой ещё звуки – скрип натянутых цепей. Зарга вздрагивал от каждого шороха, нарочитого вздоха, даже от звука скрипнувшей под пальцами Роктиса обивки кресла. Ожидание утомляло, и длилось уже который час. На коже уже вспухли полосы от удерживающих его цепей, а разрезы от ножа – исцелились, оставив ссохшуюся кровь на теле. Никаких браслетов, которые бы впились в и ранили его – только узлы толстой тяжелой цепи, чуть поблёскивающей и явно не человеческой – ведь обыкновенная цепь не удержала бы Каджу-предателя в своём переплетении, в такой позе… Ноги и руки вывернуты из суставов, синяки разорванных связок то вспухают, наливаясь зелёными и синими оттенками, то исчезают, подчиняясь его регенерации. Зарга не шевелится, и даже не дышит, и сердце его бьётся медленно медленно – любой вздох – боль, цепь врезается в рёбра, смещая их, оставляя трещины в кости. Роктис, наконец, откладывает глупые человеческие бумаги и берёт нож. Самый обыкновенный, из светлого металла, с чёрной резной рукоятью. Шаги благородного не слышны, и даже ткань одежды не шуршит, но он уже совсем рядом – стоит вплотную, с удовольствием глядя на напряженное тело. -Рот открой. – Спокойно, тихо, не выдавая возбуждения, которое уже понемногу им завладевало, при виде покорного тела Зарги. Совершенно покорного, идеального, послушного. И губы он раскрывает, не глядя, выдыхая шумно – наконец-то прекратилось это давящее, напряженное ожидание. Зарга не любит ждать, ненавидит. Но за каждое слово против – вполне можно остаться в таком положении на день, или даже – больше. Нож холодный. Он обжигает и холодом и болью одновременно. В горло тут же начала стекать кровь. Разрезанный язык это больно, это горяче, это – захлёбываться своей же кровью, даже зная, что через несколько минут кровь остановится, а рана затянется, но секундный страх, что нож скользнёт в горло, не исчезнет. Совершенно инстинктивно Зарга закрывает рот и дёргается от ножа – и тут же всё тело скручивает болью – и шею сдавливает цепь, а на щеке вспухает алой полосой разрез. Роктис ухмыляется, разводя его пальцами, глядя с ухмылкой на блестящие кровью сжатые зубы. Глянул на синеющую от цепи кожу на шее и усмехнулся снова, провёл пальцами, и тут же – ножом, натянутая кожа тут же лопнула, разошлась, кровь закапала на пол, обагрила цепи. -Красиво, ты не находишь? – Он размазывает кровь по губам Зарги, и тот послушно прикрывает глазами – говорить ему не разрешали, но оставить вопрос без ответа нельзя. Приходится имитировать кивок. И облизывать пальцы, дарящие только боль, тонкие, смертоносные пальцы, ласкать их разрезанным языком, слушать чуть учащённое дыхание… Что бы вскрикнуть, не сдержавшись, когда нож войдёт в тело. В спину, под лопатку. Человек бы умер от малой части того, что делал Роктис с Заргой. Но, спасибо Небу, Зарга не человек. Разведённые цепями ноги с вывернутыми ступнями уже давно онемели, но прикосновения чувствуются, невесомая ласка пальцами повторяется острой вспышкой всё такого же холодного лезвия. А Зарга надеется, что совать ему лезвие в задницу Роктис сегодня не догадается. Когда он проникает в него – это тоже боль. Адская, потому что сковывающие цепи врезаются в кожу ещё сильнее. Стон, срывающийся с губ, Зарга жмурится. Больнее чем в постели с Роктисом не было даже на поле боя. Враг не станет кусать губы, слизывать кровь и совать пальцы в только только начавшую затягиваться рану под лопаткой, растравляя её, двигая рукой в такт грубым проникновениям. А потом он распутает цепи, выпрямит каждую сведённую судорогой конечность, глянет небрежно, убеждаясь, что все раны зажили, вправит каждый сустав. Погладит кончиками пальцев исчезающие шрамы и отнесёт на постель. Кинет мокрое полотенце, давая самому стереть и ссохшуюся кровь и засохшую сперму, и ощущение его грубых рук, за которым Серианна потянется снова. Это неизменно.