Создание

Сначала Виктор смотрел на Игоря, пожалуй, сильно свысока: так орел смотрел бы на ворона, доведись им встретиться. Мысли ученого витали высоко, гораздо выше, чем Игорь осмеливался заглядывать, выше облаков, за границы притяжения гравитационного поля Земли. В своих мечтах, которые рано или поздно должны были стать явью, Виктор вторгался в зону компетенции Бога, чье существование всегда так яростно отрицал. Создав живое из неживого, он должен был сравняться с Богом; создав существо совершеннее человека во всех отношениях, он должен был его превзойти. Поэтому и не было ничего удивительного в том, как он смотрел на своего «партнера», потому что так он смотрел на всех остальных представителей несовершенной человеческой расы, потому что он мог позволить себе – Создателю пренебрежение по отношению к остальным.       Для бедного горбуна, воспитанного на цирковой арене хлыстом директора, пинками клоунов и смехом необразованной публики, Виктор Франкенштейн был не просто благодетелем, спасшим его от клетки в буквальном и метафизическом смыслах, - нет. Он был Богом для него. Богом сумасшедшим, хаотичным, ненормальным, и в то же самое время гениальным. Игорь уважал своего благодетеля и друга, как только мог уважать ученик учителя, и даже более того – он его любил. Эта дикая смесь чувств – благодарности, любви, уважения и преклонения теснилась в груди юноши и требовала выражения. Игорь решил, что поможет Виктору, в чем бы ни состоял его план. Если не вдаваться в детали, план был довольно прост: сшить куски плоти умерших животных и оживить получившееся существо с помощью разряда молнии.       Виктор понял, что Игорь может стать незаменимым помощником в этом деле в знаменательный день их встречи на пропахшем конским навозом полу цирка, когда юноша спас жизнь акробатке и продемонстрировал ученому свою состоятельность в роли талантливого анатома. Как раз такого он и искал. Поэтому он помог горбуну сбежать, ни секунды не сомневаясь в правильности своего решения: он даст этому бедному юноше славу и богатство, если замысел удастся. Когда замысел удастся. Он даст ему кров и хлеб, а еще – свободу и самоуважение. Это ли не предел мечтаний каждого бедняка? К тому же, он даже не настоящий горбун, ему не было места в цирке.       День побега запомнился юноше очень четко. Чувства, которые он тогда испытал – ужас, надежда, отчаяние, признательность, а потом упоительное ощущение абсолютной свободы действий, когда никакой директор не может запретить ходить где хочется, делать, что хочется, говорить, как хочется. Мерзлые скользкие камни мостовой под ногами, влажный нездоровый воздух, запах людских испражнений и шум улиц – все казалось ему чудесным, потому что отличалось от всего, к чему он привык и напоминало о том, что его ждало в будущем. Свобода.       -Я не в цирке, – сказал юноша, улыбаясь, и снова – и тон голоса (громче и радостней, чем раньше), и улыбка были чем-то новым для него. -И прекрасно! – воскликнул доктор, поворачиваясь к нему. – Идем. Дома Виктор швырнул небрежно свой сюртук на кресло и громко приказал: -Снимай свой суртюк! Это мгновенно вызвало в пока еще безымянном юноше дрожь воспоминаний; голос мужчины был как хлыст, движения его были пугающе быстрыми. Он приближался к нему в подобии мясницкого фартука, сжимая в руках чашу и странное приспособление угрожающего вида. Глаза его сверкали. Юноша вспомнил, как еще мальчиком слушал страшные истории о горбунах и уродцах вроде него, над которыми жестокие люди измывались, сажали в клетки и бочки, пытали и мучили самыми разными способами. Конец у историй был всегда один: уродца ждала смерть. -Что вы хотите со мной сделать? – вскрикнул он испуганно. -Абсолютно ничего, - ответил доктор приближаясь к нему и заглядывая в глаза. Металлическая чаша со звоном опустилась на пол. Виктор успокаивающе улыбнулся: -Смотри! Чаша в тот вечер должна была исполнить две функции: отвлечь внимание и помочь в принудительном лечении. Юноша понял, что его обманули, когда Виктор прижал его лицом к колонне, не давая вырваться, и надорвал рубашку на спине, обнажая горб. В тот момент в голове Игоря пронеслось очень много разных мыслей, об изнасиловании в том числе, и он испуганно забился в руках мужчины. -Будет больно, - услышал он перед тем, как шприц воткнулся в кожу. Сильнее боли он никогда еще не чувствовал. В голове зашумело, в глазах резко потемнело, в ушах послышалось жужжание, и еще была боль – в плече, возле позвоночника. Острая, как наконечник металлической иглы, вошедшей в его горб. На глазах выступили слезы, но он сжал зубы, загоняя их вглубь и не позволяя вырваться крику. Он почти не слышал того, что говорил Виктор, о том, что он ненастоящий горбун (что за нелепица? Кто же он тогда, если не горбун?), о том, что абсцесс развивался на его спине шестнадцать лет (он разве называл свой возраст? Как же больно, Господи!).        Слышался тихий звон, с которым зеленоватая жидкость лилась в чашу. Иглу из него вытащили, но юноша этого даже не почувствовал. Виктор отошел от него, подхватил чашу и с задорным «поберегись» вылил ее содержимое за окно. Юноша выдохнул и, болезненно морщась, прислонился горящей спиной к холодному мрамору колонны. Слезящимися глазами он следил за приближением мужчины, но все равно упустил тот момент, когда он толкнул его назад, обхватил руками и сдавил, чтобы сместить кости позвоночника в верное положение. На этот раз от боли юноша потерял на секунду сознание, а очнулся уже с поддерживающим корсетом. -Все твои кости будут стремиться вернуться в исходное положение, - сказал, отдуваясь, мужчина. – Корсет будет держать тебя прямо. Он разжал свои объятия, отодвинулся на несколько сантиметров от него и всмотрелся в глаза: -Будешь теперь ходить прямо. Невысказанное «ты мой должник» повисло в воздухе так явно, что они оба поспешили заговорить о другом. В тот день на свет появилось первое и единственное удачное создание Виктора Франкенштейна, которому он дал имя Игорь.