В небо с головой

      У Джона в глазах – небо. Серое предгрозовое небо, точно такое, на которое Ренли больше всего любил смотреть в Штормовом Пределе, распахивая окно, подставляя лицо ветру и замирая в ожидании белой вспышки молнии у самого горизонта. У Джона, по большей части сдержанного и спокойного, внутри тоже бушует буря – слишком много хранит он в себе: секретов, воспоминаний, сожалений – и буря эта когда-нибудь обязательно вырвется наружу.       Ренли хочет быть рядом в этот момент – и не только.       Джон всё никак не решается в это поверить.       Еще ни единого раза на его памяти никто не делал выбор в его пользу, и никогда не было в его жизни места ярким краскам: тусклые винтерфелльские пейзажи, черные одежды дозорных, белизна бесконечного снега – и вдруг вспыхнула-заискрилась лучистая синева ярких глаз. Будто бы лето грянуло в самой середине зимы вопреки всем законам мироздания. Ренли именно такой – летний, солнечный. Джон же пропитан духом севера и ни на мгновение не забывает отцовский девиз. Да, зима близко, но Ренли ближе… Пожалуй, ближе всех.       Ренли до некоторых пор полагал, что знает, что такое одиночество. Что это – все его детство и юность, проведенные в компании одной лишь прислуги да кастеляна сира Кортни, и вечная предоставленность самому себе, с которой он, повзрослев, начал бороться путешествиями, книгами и интрижками. Джон и на это заставил посмотреть по-другому, заставил понять: настоящее одиночество – быть чужим даже в окружении собственной семьи. Ренли не хочется больше жаловаться на свою: попросту не поворачивается язык. Хочется только притянуть Джона к себе, сжать в объятиях покрепче и всеми доступными способами убедить, что та неприкаянность, от которой он бежал всю свою жизнь и нигде не мог скрыться, которая настигала и в Черном Замке, и за Стеной, теперь наконец-то осталась в прошлом. Джон, правда, успел уже настолько сродниться с ней, что не умеет жить иначе; но Ренли мысленно клянется научить, и эта цель для него важнее любых прочих.       Джон не понимает, откуда в нем это чувство странной, необъяснимой легкости: он не знал его прежде и сомневается, имеет ли оно право на существование. Он всегда сомневается: слишком глубоко въелось под кожу многолетнее «Бастарду не пристало…» – Джон слышал эту фразу столько раз, что впору сделать ее своим собственным девизом; но Ренли смотрит на него так, словно и нет на нем этого клейма.       – Мой Джон, – словно это единственное, что вообще имеет значение.       Он видел, как рушились клятвы, замки, целые королевства; как рушились жизни – в том числе их собственные, но то, что зародилось между ними с Ренли, закалено горечью опыта и всех пройденных ими невзгод и испытаний, и простое сплетенье рук отчего-то кажется крепче любого сплава из микеновой кузни.       Тени прошлых жизней медленно отступают во тьму.       У Джона и Ренли впереди новая.