Гортензии

Посреди тьмы, я вновь и вновь звал тебя, выкрикивая твое имя Посреди бесконечного времени нет никого, кроме тебя. <…> Даже беззвучная улыбка сейчас – это радость, Я не никогда не смогу вернуть назад то время, Когда мы смеялись вместе. Осень – пора теплых красок и опадающей листвы. Ясусада ее любит, и не только потому, что все видится ему более уютным и знакомым, но и потому, что ему кажется, что всегда приятно смести листья с дорожек, когда это становится необходимо. Даже если не его очередь исполнять эту обязанность. Осень – это тепло солнца поздним утром, которое просто создано для того, чтобы доверить ему сушку белья; это пьянящий аромат печеной сладкой картошки, который иногда долетает до штаба Шинсенгуми или – даже – исходит с более близкого расстояния. Осень – это треск сухих листьев под ногами, это летняя жара, задержавшаяся до начала нового времени года, и холодный ветер по вечерам, который напоминает, что зима неумолимо приближается. Ясусада научился определять время по тем подсказкам, которые предоставляла ему сама природа. Ему часто недоставало времени для тщательного наблюдения за ее изменениями, но в конце концов он стал с особым теплом наслаждаться возможностью делать это как можно более тщательно. Осень – это пора, которая особенно сильно навевает Ясусаде воспоминания о Касю. Конечно же, это из-за цветов и оттенков, в которые окрашено это время года. Осень – это произведение искусства, как и Касю. Особенно это становится заметно, когда он, одетый в красное, стоит на ковре палой листвы в окружении деревьев, еще не полностью лишившихся своего наряда. Еще одна черта, роднящая Касю с осенью, ускользает от Ясусады, и он не может описать словами, в чем же она заключается. Даже если чувства подсказывают ему, что это нечто само собой разумеющееся. Касю, пусть даже это может быть заблуждением, не кажется Ясусаде сильным; и дело не в силе, которую он проявляет, когда берет в руки меч, а в чувстве, которое просыпается, когда они наедине – и чувство это никак не связано с боевыми навыками. У Касю нет ничего общего с удушающим летним зноем, он нисколько не похож на горький зимний холод, и даже если он так сосредоточен на своем внешнем виде и так старается казаться привлекательным и милым, словно бурное цветение плодовых деревьев, являющих миру свою красоту, у Касю нет и капли той хрупкости, которая ассоциируется у Ясусады с весной. Касю – это тепло, которое долго сохраняется на коже. Тепло, которое мало-помалу смягчается, а иногда даже вынуждает поежиться от холода, когда неожиданно улетучивается. Этого тепла не ждут; оно не всегда сопровождает нас, но после всего того времени, что Ясусада провел с Киёмицу – и после столь многих боев – он понял, что более чем уверен в том, что у Касю есть способность стать тем, кто нужен Ясусаде больше всего; или, по крайней мере, так Ясусада всегда думал. Вот почему он никогда не считал странным то, как сильно Окита верил в Касю Киёмицу, как будто не было и малейшего намека на то, что Киёмицу в конце концов обманул ожидания хозяина, будь то даже всего один неудачный выпад. И когда Ясусада только попал в руки Окиты и в первый раз увидел, как Касю тренируется вместе с их хозяином, он ощутил порыв безудержной радости. И Ясусада, и Касю были мечами, которыми нелегко было владеть должным образом; поначалу Ясусада боялся, что Окита никогда не сумеет извлечь из него пользу, но в тот же момент он понял, что оказался на своем законном месте. Касю похож на осень: он заставляет чувствовать нечто похожее на атмосферу конца лета. Или же нечто похожее на то ощущение, когда ты, наконец, возвращаешься домой после невообразимого, почти волшебного приключения. *** Зима – это время года, когда Киёмицу чувствует себя любимым своим хозяином, потому что уход за клинком подразумевал использование воды, а он знал слишком хорошо, как неудобно и неприятно для Окиты было мочить руки, когда и вода, и ветер на улице были слишком холодными, чтобы он мог вытерпеть все это с достоинством. И все же Касю начищали каждый день, и он всегда был готов послужить Оките наилучшим образом. Зима – это пора, с которой у Касю ассоциируется Ясусада. Возможно, потому, что в это время года его – их – хозяин незаметно привел с собой Ясусаду. Касю ненавидел его так, как люди порой ненавидят своих сводных братьев. Это была ненависть еще более едкая, чем жажда смерти врага. Прошло много времени, прежде, чем Касю Киёмицу сумел понять, что присутствие Ясусады нисколько не умалит того, как сильно любит хозяин Киёмицу. И, что важнее всего, не означает того, что Окита Содзи будет вынужден использовать другой меч. На это понимание ушли часы тишины и молчания в ответ на приветствие, что, стоило только обдумать все это спустя время, было по сути бесконечной попыткой отпрянуть от чужой, протянутой к Касю руки. Иногда Киёмицу в глубине души признавался себе, что они оба были всего лишь детьми. Кроме того, горькая правда заключалась в том, что Касю Киёмицу был «дитя речного берега». Он вырос там, где была всего одна доступная наука – воровать, ненавидеть, проклинать свою долю – ту, что, как ни иронично, была единственной вещью, которую можно было по праву назвать своей. Ясусада казался Касю тем, кто мог бы лишить его самого понятия жестокой судьбы, так что он использовал в борьбе с ним весь арсенал инфантильных выходок: он игнорировал его, вел себя холодно и колко, заставлял второй меч чувствовать себя нежеланным (хотя Окита заботился о них обоих одинаково). Киёмицу даже мог вынудить Ясусаду отвечать ему колкостями на колкости. Ясусаду! А ведь он был таким добрым и мягким, далеким от битв, а потом - вдруг яростным и необузданным, когда был нужен на поле боя. И все же Ясусада не был холодным как зима, в его глазах не было пустоты, похожей на небо накануне снегопада. Не было в них и голубизны летнего неба. Если бы Касю Киёмицу выдалось хоть раз видеть бескрайние глубины океана, куда проникает (может быть!) только слабый, едва заметный свет, но где всегда видны отблески солнечного света с поверхности, он бы без раздумий сказал, что на это глаза Ямато-но ками и похожи. Но Киёмицу знал только речную воду и, несмотря на это, когда Ясусада в первый раз взглянул на него с легкой злобой…этого Касю забыть не мог. Ведь настолько красивое забыть попросту невозможно. Когда Касю ловил себя на этих мыслях, ему хотелось оттолкнуть руку Ясусады, не важно, протягивал ли он ее в конце тренировки или просто передавал что-то. Киёмицу действительно хотелось оттолкнуть его, но он никогда не позволял себе этого: когда чужие пальцы мягко дотрагивались до него, Касю Киёмицу узнал, что хотя сам Ямато-но ками Ясусада всегда такой теплый, руки его – напротив, холодные. Зимой они были такими ледяными, что иногда Касю казалось, что это и выдает то, что Ясусада на самом деле – меч, ведь клинок никогда не согревается, он горяч только пока над ним работает кузнец. Иногда Киёмицу хотелось позволить себе взять эти руки в свои, ведь у него руки были невероятно горячими: тепла хватило бы на них обоих. Он никогда не позволял себе исполнить эту прихоть. А вот если бы только Ясусада крепко уснул, а Касю смог делать, что ему вздумается, ему не пришлось бы объясняться. Может быть, ему в любом случае не пришлось бы ничего объяснять. Может быть, но если бы только Касю осмелился сделать то, чего так хотелось, Ясусада бы не стал задавать лишних вопросов. Но Касю никогда не выдался шанс узнать, как бы оно вышло на самом деле. *** - Дурацкие зеркала! – бормочет Касю, когда распахиваются створки сёдзи, и в комнату, которую они делят на двоих, входит другой меч. Ямато-но ками слышит, как стихают чужие шаги. Киёмицу смотрит на него искоса, наблюдает, как Ясусада усаживается в позу сэйза совсем неподалеку. А потом Ямато-но ками Ясусада весело улыбается, когда встречаются их взгляды. - Ты все еще занят своей прической? Касю отвечает раздражительно и на повышенных тонах. Его взгляд снова направлен на гладь зеркала, в котором отражается его помрачневшее лицо. - Я не могу позволить себе рискованное поведение, которое может стать причиной непоправимой ошибки. Я не вижу, куда наношу удары. – объясняется он, в одной руке удерживая ножницы, а в другой – прядь волос, пытаясь расширить свое поле зрения. В это мгновение Ясусада замечает, что, если хорошо присмотреться, становится видно: Касю пытается постричься. Он поднимает бровь, смущенный, недоумевающий, а на плечах у него – полотенце, которым он только что вытирал свои волосы. - Что-то новенькое, – спокойно замечает Ясусада. - Разве ты обычно не просишь Окиту-куна помочь тебе? - Спасибо за замечание, но мне не хочется, чтобы он кашлял у меня над ухом, – грубо отвечает он, и Ясусада знает, что на самом деле Касю не раздражает чужой кашель. Он просто волнуется, что, если их хозяин не отдохнет достаточно, по крайней мере тогда, когда у них нет нужды выходить на улицу в такой холод, у него снова будет жар. Раньше он бы, скорее всего, парировал – не зная Касю Киёмицу. Но сейчас Ясусада приближается к нему, протягивает руку, ожидая, что Киёмицу передаст ему ножницы. - Если хочешь, я могу это сделать. – предлагает Ясусада, а потом дотягивается до ножниц, как будто тут и раздумывать было не о чем. Нависает тишина, и это не то, чтобы странно: ведь хотя они и привыкли к присутствию посторонних в своей жизни, они и оставались друг другу посторонними. Касю и Ясусада никогда не были близки, и уж тем более – никогда не называли друг друга братьями. Между ними всегда сохранялось особое равновесие, сотканное из часов полной тишины и редких, обычно будничных и отстраненно-вежливых фраз. Поступки? Касю и Ясусада были из тех, кто мог сообщить собеседнику все необходимое не через слова, а через поступки, жесты. Это и было причиной того, почему Ясусада берет прядь волос Киёмицу своими пальцами, почти изучающе, с осторожностью рассматривает ее, прежде, чем обрезать ее. Все по той же причине, когда он заканчивает подстригать Касю Киёмицу, и очищает ножницы, потом – покрывает голову Касю полотенцем, которое по-прежнему свисает с плеча Ясусады. И это все он проделывает уже без всякой нежности. А потом – и вовсе, грубо сушит волосы Киёмицу с какой-то досадой. Им нравится заботиться друг о друге, как будто эта забота – нечто естественное и само собой разумеющееся. Что ж, так оно и будет, когда они останутся без хозяина. Они знали это, в глубине души они всегда понимали, что металл бессмертен. А вот люди – нет. *** Весна благоухает цветами, ее чувствуешь с прикосновением теплого ветра к коже. На вкус она – как леденцы, звучит она – как смех детей, возвращающихся на улицы, чтобы поиграть без необходимости сдаться на милость невыносимому холоду. Ясусада считает, что это самое приятное время года, даже если это не слишком заметно на его взгляд. Насколько он припоминает, он давно уже взял за привычку ассоциировать все, что видит или чувствует с людьми и мечами. Уверенный в том, что весна – это какофония звуков, мешанина запахов и ощущений, он не может запечатлеть взглядом ее четкий образ. Так что он всегда считал Касю похожим на осень, и думал, что Хорикава напоминал лето, а Канэсада – межсезонье, слишком гармоничное, чтобы четко определить его. А вот Окита всегда казался Ясусаде похожим на зиму – не только потому, что он стал его хозяином именно в это время года, но и потому, что Окита мог показаться холодным и недружелюбным, да и вообще мало похожим на человека, когда он сражался со своими врагами, убивал людей так же легко, как топтал бы сухую листву. Но нет, Ясусада знает – знал – что Окита – человек, как и все другие смертные. Пожалуй, человек даже в большей степени, чем кто-либо другой. Весна Ясусаде не кажется похожей ни на кого из тех, кого он видел с тех пор, как открыл свои глаза. Даже если когда-то он и ассоциировал ее с кем-то, в уме Ясусада держал спутанный образ, который никак не мог понять. Не мог – до того самого вечера, когда Окита взял его в собой в чайный домик к гейшам. Ясусада особенно четко помнил, как очевиден был тот факт, что в подобных местах ему уже доводилось бывать. И глядя, как непринужденно держались там Канэсада, Хорикава и Касю, он понимал, что и они здесь не впервые. Он неотрывно следил за грациозными жестами танцовщиц и женщин, чьи пальцы изысканно касались струн сямисена: он был очарован этим искусством, этими красками, совершенно забывая о том, что снаружи в этот же час были только привычные тени, не соблазняющие, не блистающие. Но ведь битвы не были созданы для того, чтобы соблазнять мужчин, в конце-то концов. Даже если иногда казалось, что именно так они действовали на людей вроде Окиты. После того вечера прошло несколько дней. Ясусада наблюдал за Киёмицу, тренировавшимся в саду: тот никак не мог сосредоточиться из-за вишен, которые начинали цвести. Иногда Ясусада тоже тренировался там: в ином случае он бы попросил Хорикаву стать его оппонентом по спаррингу, но чаще он просто следил за Касю, рассекающим воздух клинком, двигающимся как в танце. Цветы – не для мужчин. Ясусада понимал это и слышал эти слова бесчисленное количество раз: они нежные, они подчеркивают красоту и хрупкость женской красоты. Он был уверен, что Касю не был бы слишком счастлив, если бы его сравнили с цветами, особенно – его прелестные тонкие пальцы. Но Ясусада не мог думать ни о чем ином, глядя на него. Все это ему болезненно знакомо, но так уж получалось. Стоило ему взглянуть на Касю – и он не мог следить за собственным языком, с которого слетали слова, которые, в общем-то, и не были нацелены на оскорбление или насмешку. - Красиво. - Хм? - Ты двигаешься красиво, - говорит Ясусада, глядя туда, где до этого момента стоял Касю, вновь и вновь наносивший удары воображаемому противнику. Касю в ответ раздраженно и одновременно удовлетворенно фыркнул, поскольку констатация очевидного ему была не к лицу: - Знаю. Мой стиль был, есть и будет непревзойденным. Довольно трудно им овладеть, но Окита на это способен. Ясусада знает, что для Касю это предмет гордости, что он старается показать себя наилучшим образом, чтобы Окита и помыслить не мог, что может справиться без него. Он знает, что Киёмицу известно о том, что их хозяин никогда не оставит его, даже если меч будет замаран от рукояти до кончика, - и, может быть, поэтому он и оборачивается, чтобы посмотреть на Касю Киёмицу, стремясь продемонстрировать, что они одинаково серьезны в своих намерениях. - Да, - признает он, сладко улыбаясь. Может быть, даже слишком сладко и слишком откровенно. Одной рукой он смахивает мешающую прядь: ту саму прядь, которая все время досаждает во время тренировок, и переходит в атаку (уж точно не своим очарованием): - Я хотел сказать, что красиво и не только это. И Ясусада держит в уме: «Красиво в тебе все», даже если он не осмеливается произнести эти слова вслух. Уж чего он ожидает от Киёмицу, так это не стыдливого румянца, который Ясусада отчего-то замечает. И точно не неуклюжего жеста, с которым его отталкивают в сторону. А потом – он видит только спину Касю Киёмицу, спешащего как можно дальше отграничить себя от мимолетного ощущения счастья, которое он даже не умеет принять. *** Касю ненавидит все, что связано с летом. Привычную влажность речного берега, которая успела просочиться в саму его суть еще при рождении, которая никогда не покинет его. Ощущение чего-то неизведанного, незаметно проникающего прямо ему под кожу – и крадется, крадется, пока от него не становится невозможно избавиться. Это постоянное присутствие каких-то голосов, таких громких, таких живых, что непонятно, откуда они слышатся. Это вереница беспокойных детей, которые бегают, срывая дыхание. Если и есть что-то, что Касю может ценить в лете, так это краски, которые преображают улицы городов во время мацури. Он редко имеет возможность поучаствовать в них, следуя за Окитой. Но если возможность предоставляется, Киёмицу всей душой наслаждается тесными рядами торговых палаток, веселой болтовней, очарованием фонариков, сияющих в ночи. Ему доводилось уже видеть такие – но, естественно, не на мацури. Когда он имел счастье насладиться таким зрелищем, Касю чувствовал себя слабым, и даже если это чувство он не принимал во внимание, Касю Киёмицу никак не мог включить мацури в число вещей, которые он ненавидел в лете. А слабым он себя чувствовал, потому что все, что он мог увидеть, было лишь тем немногим, что мог поймать своим взглядом любой из членов ночного патруля. Киёмицу всегда думал об этом с горьким смешком, потому что он едва ли не представлял себе, как он собственной персоной представляется Оките, говорит ему в лицо, что его имя – Касю Киёмицу, и он – «дитя речного берега», которому знакома лишь уродливая, грязная сторона жизни. Ему это никогда не казалось каким-то проклятием: если он был осведомлен о самом дурном, то мог проявить себя наилучшим образом, быть лучшим из лучшим. Однако были и времена, когда он видел все то, чем мог бы обладать: тогда он понимал, как страшно было испытывать чувства и иметь эмоции совсем как люди. В такие моменты ему хотелось, чтобы он был наделен чувствами, достойными внешнего вида его тела: настоящего «тела», выкованного из металла, с четким, острым и ровным силуэтом. Лето в основном соткано из хора цикад, которые, кажется, не знают усталости от своего круглосуточного пения Касю изнуряет жара, едва он высунется наружу всего на пару минут, а густая зелень листвы кажется такой яркой, что, если засмотреться на нее слишком долго, будут гореть глаза. Касю не понимает, как Ясусаде удается тренироваться на улице с таким видом, будто каждое его движение охлаждает легкий весенний ветерок. Ясусада не утруждает себя даже пониманием того, что от пота у него челка липнет ко лбу. Касю понятно, что его соперник не в лучшем состоянии: его собственные волосы противно прилипают к загривку, даже если он двигается быстро, а взмокшими ладонями приходится крепче вцепляться в рукоять меча – ведь он же не хочет показаться еще более неумелым, чем худший из новичков. - Касю? - слышится голос Ясусады, как будто тот стоит далеко-далеко. Ясусада слишком погружен в собственные мысли, чтобы сосредоточиться; он даже не осмеливается спросить о том, хорошо ли выглядел со стороны его последний выпад. - Хм? – почти ворчит в ответ Касю, даже не одаривая собеседника взглядом. До него доносится тихий смех Ясусады, и Киёмицу краем глаза все же решается взглянуть на него, замечая, как тот вытирает пот со лба рукой, и как его челка приходит в такой беспорядок, что Касю Киёмицу ловит себя на мысли, что в жизни не позволил бы своей прическе выглядеть так неряшливо. - Почему бы нам не остановиться на этом? Можем продолжить вечером, будет прохладнее, – пытается нарушить тишину Ясусада, убирая меч в ножны. Касю остается безмолвным, ведь он чувствует нечто мало похожее на измождение или злость на проклятую жару, из-за которой он никак не может отдышаться после какой-то дурацкой тренировки. Это голос Окиты, долетевший издалека, сбивает его с мыслей. Окита жалуется Хиджикате, что очередной сбор командного состава будет слишком долгим, чтобы его можно было вытерпеть, да еще в такую-то жару. В такие моменты их хозяин предпочел бы потренироваться или разыграть кого-то из сослуживцев…Эти его шутки, кстати, легко выдавали как молод был Окита несмотря на свою должность. Голос их хозяина стих до того, как Касю и Ясусада могли подать друг другу знак. - Кажется, для нас еще долго не будет работы. – говорит Ясусада с довольной улыбкой, конечно же, имея в виду слова их хозяина. Касю решает, что он имеет полное права сбросить вину за секундное замешательство на летний зной, как вдруг замечает, что его рука как по собственной воле тянется, чтобы убрать слипшиеся пряди со лба Ямато. Расстояние между ними слишком мало, неподобающе мало, и, кроме всего, опасно. Касю ненавидит лето: он слишком много потеет, слишком много думает, слишком много оглядывается по сторонам – на деревья, на Окиту, на Ясусаду. Особенно на Ясусаду. Он понимает, что прикоснулся к нему, когда становится слишком поздно, когда тепло его руки уже слилось с теплом кожи Ясусады. - Хм? Ни один из них не видит, что происходит, ни один из них не ожидает, чтобы они оказались так близко, в полутьме одной тесной комнаты. Этому времени в году дали названия такие вот неожиданные дожди. Касю смутно помнит, что его всегда раздражал этот «сезон дождей», когда он все еще валялся в грязи – до Окиты, до Шинсенгуми. Но теперь он был почти благодарен темноте, пусть даже и сгустившейся при свете дня. Так было проще целовать губы Ясусады, неловко и неуклюже, в надежде, что никто не заметит их. Впервые Киёмицу нет дела до того, как выглядит его одежда и прическа: руки Ямато касаются его так, словно он хрупкий и его так легко сломать. И Касю Киёмицу чувствует в этих прикосновениях, в этом свете, в этих неловких поцелуях ту самую любовь, которую он всегда так одержимо искал, сколько себя помнил. Он не раздевает Ясусаду полностью, но и сам не позволяет себя раздеть. Может, это из-за страха, что кто-то застанет их, или из-за опасения, что они вдруг срочно понадобятся Оките. А, может, просто из-за смущения: ведь так неожиданно можно прикоснуться к тому, кто для тебя дороже всех. Настолько дороже, что ты и помыслить не мог о том, что когда-то дотронешься до этого сокровища. Во взгляде Касю Ямато-но ками был именно таким сокровищем, и пусть он знал лучше других, как силен другой меч на поле боя, он и помыслить не мог о том, что с ним можно обращаться хоть на йоту грубее, чем сейчас. Так что пальцы Касю бродят под чужой одеждой, тепло касаются гладкой кожи. Ласкают бедро Ясусады, потом – мягко дотрагиваются маленькой родинки на его лице. Касю улыбается: ему всегда казалось особенно ироничным то, что у них обоих есть родинки на лице, разве что в разных местах. Ему было интересно, правда ли говорят, что те, у кого есть родинка возле глаза – как у Ясусады – обречены на жизнь полную скорби. Стоило ему задуматься об этом – как внутри все обрывалось: нет, Касю непременно должен был спасти Ямато-но ками, если бы только мог. И потом он понял, что всем сердцем желал оберегать этот меч, особенно раз уж он сам никогда не защищался – ни от чего, что бы ни встретилось ему на пути – а ведь то были опасности, которые погубили бы и сильнейших из смертных. - Касю… - неожиданно звучит этот призыв, таким умоляющим голосом. Касю не ожидает – а рука Ясусады пробирается ему между ног, натыкается на живое свидетельство его возбуждения. Касю вздрагивает и делает резкий вдох: удивленно вскрикнув, он пытается остановить Ямато, схватив его за руку – инстинктивно, почти панически. Теперь встреча двух растерянных взглядов просто неизбежна. Ясусада как будто боится неверно понять ситуацию, а Касю – тут же мысленно проклинает себя, ведь на самом-то деле тут нечего было неверно истолковывать. Он делает шумный вдох, отпуская руку Ямато-но ками, а потом наклоняется, упираясь лбом ему в лоб. Не то, чтобы он ожидал многого, поэтому он медленно приближает свое лицо к чужому, пытаясь успокоиться. Успокоить их обоих. Он нежно касается носа Ямато-но ками Ясусады собственным, а следом – и его губ, и снова целует его. Ладонь Касю еще раз опускается на бедро другого меча, и руки обоих нетерпеливо пробираются под слои чужой одежды. Ясусада – именно он – чуть отстраняется, чтобы дотянуться до родинки у губ Касю и поцеловать ее. Ясусада – да, именно он – обвивает рукой шею Касю, чтобы запустить пальцы в его волосы, легонько касаясь его загривка, отчего тот тут же вздрагивает. И за всем этим следуют влажные поцелуи, легкие укусы, ласковые прикосновения, после которых слышатся долгие вздохи и гортанные стоны. Ведь они оба боятся, что их слышно там, за дверьми. Наступает момент, когда Киёмицу слышит только два звука – тихие стоны Ясусады, доносящиеся прямо на ухо, и шум дождя снаружи, такой гулкий, что мечу кажется, что его постоянно отвлекает этот звук. Но Касю не обращает внимания на него, и решает сосредоточиться только на том, что он сжимает руку Ясусады своей, пока снова и снова целует его. Часы спустя они все еще вынуждены ютиться в той же комнате, пока ливень даже и намеревается остановиться. Касю лениво выглядывает, отмечая, как отвратительна сегодня погода. Так и тянется время, пока Ясусада не окликнет его – мягко, с теплой улыбкой. - Гортензии цветут, – говорит он тихо, как будто секретничая, и указывает на цветы в саду. Касю не понимает, что все находят такого красивого в цветах, чья жизнь – лишь пара никчемных месяцев под пронизывающим и непрекращающимся ливнем. Но он не задает лишних вопросов, ему не хочется отравить этот взгляд Ямато-но ками, который так дорог ему. Он чуть сильнее сжимает руку другого меча, и их пальцы переплетаются. Касю опускает веки, притворяясь сонным. Губы Ясусады касаются его лба – и шум дождя больше не кажется таким досаждающим. *** Лето в очередной раз клонится к концу, уступая место осени. Приходит время палой листвы, теплых красок и всего, что Ясусада считает таким родным. В комнате задерживается едва ощутимый аромат цветов, и его взгляд вдруг останавливается на букете глициний, которые он сам же и озадачился принести в дом. Он все еще держит цветы в руках, стоя на коленях перед футоном. А на футоне – накрытое полотном тело их хозяина. Лица не видно, а даже если бы и было, то Ясусада не встретился с хозяином взглядами – глаза Окиты были безжизненны и пусты, хоть и окрашены живым зеленым цветом… совсем как его тело, которое покинула душа. Ясусада крепче вцепился в цветы, и лишь малой толикой рассудка он понимал, что ломает стебли без смысла. На улице идет дождь, хотя сезон дождей давно миновал. А его руки дрожат. Он не наклоняется, чтобы посмотреть, ведь смотреть не на что. Потому что это мертвое тело – не Окита, не его господин, это не человек, который может вести его за собой в сражение. Здесь больше нет ничего, что могло бы удерживать Ясусаду. Он знает это, и даже обернувшись, он не увидит Касю, как бы ему, быть может, и ни хотелось встретиться с ним взглядами, чтобы оплакать смерть, которая сломила его, наверняка, так же сильно, как и Ясусаду. Может, он был бы и счастлив, что Касю сейчас его не видит таким. А, может, он был бы счастлив, что Касю не предстоит испытать такую же боль. Ясусада знает: он не мог ничего изменить, не мог спасти Окиту. И он кричит, а в ушах по-прежнему стоит мысль о том, что все это – глупая шутка судьбы, которая решила поглумиться над ним, заставляя его помнить, как Касю страдал от того, что тоже не мог ничего сделать, кроме как просто наблюдать. Он чувствует это, чувствует, когда гортензии начинают засыхать и увядать, а он – ощущать это кончиками пальцев. И он чувствует, как еще одна жизнь ускользает, просачивается сквозь его пальцы. Иногда до Ясусады доносится порыв теплого ветра, который напоминает ему о лете, которое он так ненавидит. Потому что лето отняло у него все, что только можно было забрать – ведь одна лишь судьба, предопределение – это то, что каждый может назвать по-настоящему своим. Может быть, каждое крохотное мгновение счастье – это то, что дала ему судьба…только с тем, чтобы причинить ему еще больше боли.