Вдали от бешеного шторма

Стрелки часов уже перевалили за полночь, а Джон всё еще нервно ворочался на месте, развалившись на старом кожаном кресле. На столике рядом стоял недопитый чай в керамической кружке, в пепельнице догорала сигарета. Джон вообще-то не курит, потому что Ренли ему это строго-настрого запретил, но сейчас его дома нет, а Джону остаётся лишь нервно теребить краешек пледа, в который он завернулся от холода. Где же он? Черт бы побрал этих Тиреллов. Вечно они его задерживают… Ренли возвращается уже под утро, с капельками снега в волосах, уставший, небритый, в старой меховой шапке, которая так не подходит к его оранжевой куртке на подкладке и теплым зимним ботинкам. Ренли растирает пальцы от холода и что-то ворчит себе под нос, когда Призрак подходит к нему и начинает обнюхивать, словно Ренли принес с собой что-то прежде незнакомое ему, виляет хвостом и улыбается преданной собачьей улыбкой. Ренли поглаживает ему голову, стаскивает с себя ботинки и проходит в одну большую общую комнату. Здесь и камин, и телевизор только с тремя каналами, и кухня, и обеденный стол, и гостиная. Стены, покрашенные бледными, холодными цветами, недлинные тонкие шторы, прикрывающие оконные рамы… Так и выглядит их убежище. Одного взгляда на Джона, развалившегося в кресле, хватает, чтобы губы Ренли тронула кроткая улыбка. Стоило выдержать все притязания Маргери, её язвительные шпильки, ехидное выражение лица Лораса и ворчание леди Оленны, чтобы теперь наклониться к Джону и зарыться лицом в его пушистую шевелюру. Только бы не разбудить его, он и так, бедный, натерпелся… Вот только когда на затылок Ренли ложится джонова рука, он понимает, что ему не удалось. — Долго ты добирался? — сонным голосом спрашивает он. Крепко спал, видимо. — Достаточно для того, чтобы успеть соскучиться по тебе, — короткий поцелуй в щеку, и Джон заворчал. — Что? — Пойдем спать. Поздно уже. Точнее, рано, — добавил Джон, выглянув за окошко. — Сколько сейчас? — Четыре утра. — Ренли стянул с себя мокрую куртку и повесил её на дверцу шкафа, а затем потряс головой, и капельки растаявшего снега полетели на Джона. — Да уж, долго я ходил по этим «делам». Бог знает, когда они оставят меня в покое. Дурацкие бракоразводные процессы… Встав перед висящим на шкафу зеркалом, он еще раз взглянул на своё раскрасневшееся от холода лицо и на лениво развалившегося Джона позади. Тот повернулся к Ренли и теперь щурился, сверкая рельефным торсом, выглянувшим из-под теплого пледа. Мучитель проклятый: в предрассветном мраке его белая кожа — единственное, что выхватывает зрение Ренли. Бледность была Джону к лицу, и то, что в последнее время он так прибавил в мышцах, лишь делало его более красивым. Ренли потянулся к пуговицам на своей рубашке, а Джон встал с кресла и медленно затопал к кровати, шаркая ногами. Теперь перед глазами сверкала его спина — не менее красивая, с широкими и мощными лопатками, хотя и сгорбленная из-за сонливости. Даже прикасаться к ней одно удовольствие, и Ренли кидает рубашку на полки шкафа скомканной. Утром погладит, ничего ей не будет, а вот по Джону он очень соскучился. Не потому что давно не видел — хотя поэтому, наверное, тоже — а потому что тот прождал его, сидя в своём любимом потрепанном кресле, словно домашний кот, объевшийся сосисок. Ренли ложится рядом и накрывает его голую спину ладонью. На улице так холодно, скоро Рождество, ветер воет, снежинки лезут на глаза, а здесь, рядом с Джоном, так тепло. Тот лениво поворачивает на него голову, лежащую на подушке. — Почему ты так долго ездил? Чем они тебя морочили? — Маргери… Ты знаешь же, как она, — Джон тянет руку вперед и пальцем начинает поглаживать его сосок, — любит ко всему придираться и… Так далее. Эй, ну ты чего, издеваешься что ли? — Нет, — голос Джона так тих, что почти хрипит, когда он придвигается ближе. Они уже достаточно долго живут вместе, почему у него каждый раз перехватывает дыхание, когда Джон так близко? — Просто ты тёплый. Как всегда, Джон начинает целовать ему шею. Боги праведные, почему он всегда начинает с неё? Руки бессильно ложатся на спину Джона и на его широкие лопатки, медленно расправляющиеся и сжимающиеся. Черт возьми. — Ты же сказал, что не хочешь. — Я передумал. — Он отрывается и целует Ренли в губы. Достаточно долго для того, чтобы перекатиться и нависнуть над ним. Хорошо, пусть, Ренли уже достаточно сделал сегодня сам. Пусть и для него кто-нибудь что-нибудь сделает, и Джон подходит для этого как нельзя лучше, ведь его нежность всегда была важнее чего бы то ни было. Вот только если бы тот попросил опустить руки и оставить в покое его спину, это было бы настоящим наказанием. — К тому же, ты такой теплый после улицы… — Хорошо, не мучай меня, — голос становится похожим на хриплый шепот. Джон именно этого и добивается, Джон это просто обожает. — Только одежду сними. Всю. А то я тоже замёрз. Он усмехнулся. — Что, неужели в Хайгардене тоже холодно? — Чмок. — И даже Лорас огонька в камине не разведет? — Опять ты про него… — В голосе Ренли слышатся нотки раздражительности, но Джон закрывает его рот долгим неотрывным поцелуем. Когда он отстраняется, Ренли уже спокойней. — Ты знаешь, как меня успокоить, но тебя не может успокоить никто, ревнивец ты этакий. — Разве что твой язык, где бы он ни был… — Его соблазнительный шепот просто с ума сводит, но черт, разве не Ренли получает сегодня всё удовольствие? Джон, кажется, легко намекает, что ничего подобного он не дождется, да и вообще уже давным-давно пора спать. И так всегда: сначала раздразнит, а потом перевернется на бок и станет сопеть, словно новорожденный щенок. «Ладно, Джон, я тебе это припомню». Через три часа утреннее радио загудело Ренли прямо в уши, и он лениво потянулся за стоящим на столе будильником. Кисть с трудом легла на выключатель и уже хотела нажать на кнопку, чтобы прекратить сбивчивые слова ведущей утренних новостей, как сквозь резкий шум сбивающихся в одно месиво фраз пробилось четкое, столь знакомое словосочетание, по которому он даже успел соскучиться. Вот только это было давно, еще в другом городе, а, может, даже в другой жизни. — Штормовое предупреждение: ветер будет достигать тридцати метров в секунду, поэтому метеорологи настойчиво рекомендуют одеваться потеплее и, при возможности, не пользоваться транспортом — особенно если не сменили летнюю резину на зимнюю. Будьте осторожнее! Такая погода простоит где-то до полудня, ожидается сильный снегопад. — Джон… — Ренли повернулся на подушке и лениво открыл глаза, надеясь, что Джона будить не придется. Тот уже проснулся и водил пальцем по сенсорному дисплею, кажется, просматривая ленту Твиттера. — Ты слышал? — Он не отвечал. — Джо-о-о-о-он, — протянул Ренли чуть громче, и собственный голос помог ему чуть-чуть приободриться. — Джон! Тот наконец-то повернулся — спокойный, словно спал всю ночь и не волновался за похождения своего несчастного любовника. — Ты слышал, что передали? Тридцать метров в секунду, штормовое предупреждение… — Он подавил зевок, и Джон усмехнулся. — Чего ты смеешься? — Оставайся дома, если хочешь, я не прогоню, — возвестил он хозяйским голосом. — У тебя вчера был тяжелый день, я всё понимаю. Персики и без тебя поживут один день, ничего с ними не случится. — Вообще-то, я не о себе, — Ренли поднялся на локоть и зажмурил глаза, чтобы справиться с головой, потянувшей его вниз. — Я о тебе. Думаю, Мормонт не будет против, если один из его лучших офицеров останется дома и побережет свою жизнь — ты ведь пригодишься ему еще, правда? Не хочу, чтобы ты погиб при исполнении служебных обязанностей, никто в такую погоду из дома не сунется и нападать на мирных жителей, которые спешат скупить все гирлянды и венки в магазинах, не будет. — Смеёшься что ли? Я ведь северянин, родился при тридцатиградусной температуре… И мать моя с севера… — Но ты-то на севере не был никогда, и не знаешь, какая там на самом деле погода. Мы ведь не в Сиэттле — это там вечные дожди и снежинок столько, сколько крыс на помойке. А здесь… — А здесь объявили штормовое, а тебе хоть бы что. Не соскучился по ветрам, житель побережья? — Ничуть. Поскорее бы лето. Ренли снова откинулся на подушки и наконец-то отключил будильник. Теперь никто и ничего не жужжало ему в уши, и расплывающаяся в голове усталость благодарно утихла. Теперь дело было за глазами: веки отяжелели, и держать их насильно открытыми было бесполезно. Джон помолчал, но потом приподнялся и спросил: — А что будет летом? — Будет тепло. — Он уже закрыл глаза и хотел только уснуть. — Или вы, северяне, никогда не были на море, не загорали и в море не купались? — Зачем море? И здесь тепло, — Ренли уже не видит, но чувствует, как Джон придвигается ближе и прижимается к нему телом. — Не поедем никуда. Ренли усмехнулся. — Нет, малыш, я очень хочу в Таиланд или в другую какую-нибудь теплую страну. — Его рука ложится Джону на плечо и притягивает его к себе еще ближе. — Сладких снов, Джон. Ветры нас не беспокоят, так что… — Я нет, я не буду спать пока что, — отвечает он, высвобождаясь из объятий. — Мне еще Призрака надо выгулять. — Он большой мальчик, справится сам… — ворчливо отвечает Ренли, и Джон, уже натягивающий футболку, снова усмехается. — Справится-то справится, вот только в твои Мартенсы, если будешь продолжать считать его «большим мальчиком». Возраст — всего лишь цифра, он обожает, когда с ним обращаются, как с щенком. — Как и ты. Питомцы действительно полностью повторяют своих хозяев. Джон на мгновение остановился на одной из пуговиц. — Подарю тебе кошку на Новый Год. — Лучше оленя. Кошку Призрак любить не будет. Еще разорвет, не дай Бог. — Неправда. Он будет любить её так же, как я тебя. — Тогда ей лучше быть большой, чтобы Призрак её не раздавил, когда будет любить её так, как ты меня. — Будем в Африке летом, обязательно поймаем тебе пантеру. Она черная, подойдет к твоим волосам. — И характеру? — Пантера — это всего лишь черный ягуар, милый. А иногда ты очень на него походишь. — Джон укутался во все теплые вещи, что нашел в шкафу, и сказал на прощание: — Я скоро к тебе вернусь. — Вернись, — проговорил Ренли уже в подушку. — Вернись и больше никогда не уходи. Джон так энергичен, словно только что выпил целый кувшин кофе; он улыбается, позволяет себе мечтать, словно ничего не происходит, будто им ничего не угрожает. И Ренли рад, что стал лучом солнца, разогнавшим тучи над его головой. Хотя бы ненадолго. Он вернется где-то через полчаса. Ветер еще не добрался до их убежища в нескольких десятках километров от Чикаго: здесь люди строят дома, в которых можно отдохнуть летом, а теперь они приезжают, чтобы отпраздновать Рождество вдали от города, в уюте, не так далеко от огромного хвойного леса. Повсюду развешены венки из еловых веток, гирлянды, стоят неоновые каркасы серебряных оленей со светящимися красными носами. Снеговики с морковками вместо носа и в черных шляпах — праздник еще далеко, но здешние люди как будто заранее приближают этот день, радуясь, что их и без того счастливая жизнь скоро станет еще счастливей. Призрак мягко ступал по асфальту, покрытому льдом, а вот Джону приходилось сильно напрягаться, чтобы не упасть. Ренли хорошо в его зимних Мартенсах с шипованной подошвой, а вот Конверсы к такой погоде не приспособлены. Но другую обувь он почему-то до сих пор не купил после бегства от отца… Точнее, от человека, который долгое время назывался его отцом. — Почему у вас собака без намордника? — вдруг спросила женщина, шедшая по другую сторону улицы — Джон с трудом услышал её из-за завывающего ветра, но всё же обернулся и решил перейти дорогу. Женщина попятилась, и Джон наконец-то разглядел около неё маленькую девочку, которая во все глаза таращилась на Призрака, красные глаза которого сверкали даже ярче, чем носы некоторых оленей. — Он не кусается, миссис. Дрессированный. Ты можешь его погладить, — произнес Джон, обращаясь к девочке. Она нерешительно ступила вперед, но Призрак словно специально поддался ей, опуская голову. — Видите? Он не кусается. — Ваша собака очень большая, — произнесла женщина, улыбаясь ему. — Если решите оставить здесь, наверняка найдет пропитание сама, в ближайшем лесу. Я бы вообще сказала, что это волк, а не собака. — Ну уж нет, я не столь жесток, — усмехнулся Джон. — К тому же, мы с ним слишком большие друзья. Правда, Призрак? — Джон почесал пса за ухом, и тот согласно завилял хвостом. — Я Лили Пенроз, кстати, а это моя внучка, Роуз, — представилась женщина. — А я Джон… Сноу, — он выпалил первую фамилию, пришедшую ему в голову. — Вы новый хозяин дома на Фиалковой улице? — Нет, я гость Ренли Баратеона. — Какое же глупое слово — «гость». Это они все «гости» в их с Ренли жизни. Мало этого, так еще и приходится скрывать то, кем он является для него, иначе пиши-пропало. — Ренли!.. Он уже приехал!.. А Маргери? Маргери с ним? Она несколько лет подряд готовила вкусный кекс, и… — Нет, я не думаю, что она приедет — кажется, решила этот Новый Год встретить с семьей. — Какая жалость!.. Мои внуки очень любят её кексы. Но вы, знаете, приходите как-нибудь к нам, угостим чем-нибудь, Ренли-то сам повар так себе… Скажите ему, что Кортни будет очень рад повидать его… И будьте осторожней, ветер сильный, еще не дай бог простудитесь! Женщина взяла девочку за руку и быстрым шагом повела её прочь, сражаясь с потоками ветра, дувшими прямо им в лицо. Джон взглянул на Призрака и повернул обратно: они зашли далеко, и теперь уже можно возвращаться домой. Забавно, что Ренли все знают, а его — Джона Баратеона, сына Роберта — никто не узнаёт, потому что отец никогда не привозил его в это место и даже не говорил о нём. Вполне возможно, что сейчас он даже не знает, где их искать, и это хорошо. Хоть какое-то время Джон был счастлив тому, что можно вздохнуть спокойно, не боясь постоянных преследований. Ренли всё еще спал, когда Джон вернулся; спал, лежа на животе, обхватив подушку руками, сверкая голой спиной. На мгновение Джон просто застыл на пороге, наблюдая, а позже загнал Призрака внутрь, чтобы не мерз, и разделся сам. Спать действительно не хотелось, и он оглянулся в поиске возможных занятий. На полке шкафа лежала скомканная рубашка Ренли, которую он кинул туда еще утром, лишь бы поскорее лечь в кровать. Он достал её, погладил и аккуратно сложил на полку, лишний раз поражаясь тому, сколько у Ренли одежды. Джон и сам носил что-то, что Ренли предлагал ему, а позже отдавал в вечное пользование, но собственной одежды, особенно той, что осталась в его квартире в Чикаго, порой не хватало. А кровать всё манит и манит. Джон снимает с себя одежду и расправляет пуховое одеяло, накрывая Ренли, словно маленького ребенка. Тихо, чтобы не разбудить. Ренли начинает что-то бормотать во сне и переворачивается на спине, словно вжимается в это одеяло, вбирая себе всю его теплоту. Джон усмехается, достает второё и просто ложится рядом. Призрак забирается к ним на постель и кладёт мокрые, грязные лапы на белые простыни, но Джон не в силах его согнать. А Ренли явно будет ругаться, когда проснётся. Сегодня у них целый день. Джон не пойдет на работу, и Мормонт ничего ему не скажет, но прежде всё равно нужно выспаться. Джону снился отец: его настоящий отец, Рейегар Таргариен. Он мало о нём знал, ибо никто не посчитал нужным чем-то с ним поделиться. Он слышал, что Рейегар был очень хорош собой и силен, играл на музыкальных инструментах, да и мать, кажется, обожала его, но проклятая расчётливость отца обрекла её на Роберта Баратеона. Неудивительно, что она была несчастна с ним, так как не могла полюбить, и неудивительно, что романтичный Рейегар Таргариен, настоящий герой, почти рыцарь, смог вызволить её из этого ужасного мира. Выкрал, изнасиловал и убил, не выдержав мысли, что Лианна носит под сердцем ребенка Роберта Баратеона. Джону долго казалось, что мать умерла из-за него, и что поэтому отец его и ненавидит, но тот совсем слетел с катушек, когда узнал, что пригрел на груди Таргариеновскую змею. А стоило Ренли, который всегда питал к племяннику огромную слабость, встать на его защиту, как Роберт взъелся и на него, и впервые вспомнил о том, что, кроме одного младшего брата, у него есть и второй. Станнис усмехнулся внезапной любви со стороны Роберта и лишь посоветовал Ренли место, куда можно спрятаться. Так они и очутились здесь, в этом забытом — и хорошо, что это так — Богом месте. Бог никак не помог им справиться с гневом Роберта, так пусть он хотя бы даст им шанс остаться в живых здесь, вдалеке от всех, от шторма, который грозится обрушиться на их головы и отобрать единственное, что для обоих является самым ценным сокровищем этого мира. Роберт ненавидит их. Обоих. Ненавидит, потому что Лианна любила не его, а Рейегара. Ненавидит Джона за то, что он напоминает ему о собственном проигрыше. О том, что для Лианны он не был достаточно хорош, хотя едва ли Роберт Баратеон, тщеславный и уверенный в себе, задумывается о ней в этом ключе, слепо веря в то, что любая девушка может полюбить его. Даже такая своевольная, как Лианна Старк. Точнее, нет — особенно она. Мать была с ним несчастна, и была бы, останься она в живых, но этого не произошло. Так что уж пусть отцом Джона окажется Рейегар Таргариен, если мать была счастлива хоть некоторое время. Но скажи это Роберту — и он убьет тебя. Не своими руками точно, но у него чертовски много связей. Ренли он бы еще оставил в живых, но его — ни за что. Ренли же вновь видел во сне тот день, когда Роберт вдруг узнал, что отец Джона — не он. То ли кто-то нашептал ему, то ли попросту какая-то глупая мысль взбрела ему в голову, то ли он наконец-то догадался, что Лианна могла и не родить от него ребенка, но он сделал чертов тест на отцовство и узнал правду, которая оказалась для него слишком жестокой… Не жеще, впрочем, чем для Джона, который пришел к Ренли домой сразу, даже не предупредив. Он долго жал на звонок, пока хозяин квартиры не открыл ему дверь. Джон был запыхавшийся, лохматый, грязный. — Джон… — хотел было сказать он, но племянник — точнее, тот, кто считался его племянником — не позволил продолжить, закрывая за собой дверь и с порога притягивая Ренли к себе. У того закружилась голова, и он бессильно вцепился в мех на куртке Джона, стараясь хоть какое-то мгновение не думать. Что происходит, он поймет потом, а пока можно наслаждаться, разве это так трудно? — Он не мой отец… — проговаривает Джон, отстраняясь. — Значит, и ты не мой дядя. Значит, я даже не Баратеон. Я Таргариен, и он хочет меня убить. — Не убьет. — Ренли еще не в состоянии осознать, что происходит, но понимает, что Джону его слабость сейчас ни к чему. — Я тебя спрячу. Ты можешь остаться здесь. А ведь они даже не поздоровались друг с другом. Джон был счастлив услышать не банальное «Всё будет хорошо». Ренли как никто другой понимает, что хорошо не будет. Он брат Роберта, он знает, что его действительно нужно бояться. Значит, он пришел к нужному человеку. — Он и тебя убьет. — Я спрячусь с тобой. У Станниса есть дом недалеко отсюда, в коттеджном посёлке… Мы там часто отдыхали, еще с Маргери… — Если он будет искать, то в первую очередь наведается туда! — Джон вдруг поднялся, вцепился в его свитер и неистовым, полным ненависти взглядом прожёг лицо Ренли, но тот и бровью не повёл. — Не наведается. Станнис не испытывает особой любви ни ко мне, ни к Роберту, но моей жизнью он рисковать не станет. Роберт не знает об этом месте, клянусь. Джон мог и не верить Ренли; он мог предупредить сбежавшую Арью и поехать к ней, но задним чувством понимал, что от этого будет только хуже. Голубые глаза Ренли Баратеона внушают только ласку, добро и заботу. Он знает, о чем говорит, а у Арьи и без Джона хватает приключений. — Я надеюсь на это. Они стояли, обнявшись, где-то три минуты, а потом Ренли постелил Джону в собственной спальне. Сон его был беспокойным, он долго ворочался и бормотал всякие проклятия, пока Ренли договаривался со Станнисом по телефону. — Твоего ж оленя, Ренли, ты с ума сошёл? Снова твои развлечения с ничего не подозревающими мальчиками? — Вспомнишь тоже… Это было давно. Сейчас всё очень серьезно. Мне действительно нужна помощь. — Не тебе, а мальчишке Старку… — Станнис глубоко вздохнул на другом конце трубки. — Надо же, а я думал, что у меня есть хоть один нормальный племянник. Пауза. — Так что? Ты сможешь помочь? — Станнис помолчал. — Я обещал Ширен, что мы поедем туда на новогодние праздники, — произнес он, словно признавая то собственную провинность. — Пусть приезжает! И Селису возьми, и Давоса, и Крессена, если хочешь! — Еще Пестряка скажи, — усмехнулся брат. — Хорошо, только не сожгите там всё до Рождества, иначе вам никакой Иисус не поможет. За ключами можешь заехать, я до вечера буду дома. — Спасибо! — бросил Ренли в трубку и тут же натянул на себя куртку. Слава Богу, что Станнис живет не так далеко, и до его дома можно добраться пешком. Вот только по возвращении Ренли обнаруживает Джона бодрствующим, и, судя по всему, ужасно взволнованным. — Где ты был, черт возьми? — У Станниса… Я… — Они могли прийти за мной! — нервно взвизгнул Джон. Боги, это так было не похоже на него, всегда такого крепкого, ранее напоминавшего волка, но теперь — хорька. — Они могли… Убить… — Из его глаз снова потекли слёзы, и Ренли неловко отложил ключи в сторону. — Я же сказал, что этого не будет… — Не будет потом, а сейчас я словно открытая мишень, только не разлинованная, и без красной точки. — Роберт не догадается, что ты пошел именно ко мне. Он же пока ничего не знает. Никто ничего не знает, Джон. — А вдруг Станнис скажет ему? — Станнис — последний человек, которому есть дело до этого. Станнис последний, кого спросят. К тому же, он мой брат. — Роберт тоже твой брат, но мы думаем о том, что он способен сделать, мстя за мою мать. — Джон чертыхнулся и виновато поднял на Ренли взгляд. — Прости, я перенервничал. Ты просто ушёл, и… — Всё нормально. Больше я не уйду. Тогда Джон был испуганным, и понадобилось несколько недель, чтобы он смог заснуть беспроблемно. Теперь, когда Ренли открыл глаза, он увидел перед собой Джона, который будто бы даже улыбался во сне, сжимая белую пуховую подушку. Он бы еще долго так на него смотрел, если бы не запах мокрой шерсти, ударивший ему в нос. — Призрак! А ну брысь! — прошипел он, но белый пёс даже не вздумал шевельнуться. Неудивительно, он ведь признает над собой только власть Джона… Ну и хорошо: защитит в случае необходимости… Как и Ренли, так что теперь они в одной лодке… И постели. Недовольный Ренли с трудом вытащил своё одеяло, запачканное грязными лапами, и босыми ногами потопал к шкафу. Рубашка, которую он вчера так небрежно кинул прочь, сейчас была аккуратно повешена на дверцу шкафа. Ренли усмехнулся: порой Джон походил на настоящую хозяюшку: готовил Ренли еду, гладил его рубашки и еще только одежду не стирал, да не записывался на многочасовые спа-процедуры… Хотя, кто знает, они почти не оставались дома одни. Сегодня, значит, был один из тех редких разов. И чем же заняться? Ренли мечтал нарядить ёлку, а Джон — поиграть у двора во снежки, так и представлял, как Призрак бегает за белыми комками и валится на землю, сливаясь с холодными сугробами. Они делились друг с другом историями из детства, когда один из них или они оба приходили домой и садились то ли ужинать, то ли попросту пить чай. Для Джона эти посиделки были словно свежий воздух: они никогда не надоедали ему, и даже мысль, что однажды он расскажет Ренли абсолютно всё, и не останется ничего, чего бы он не знал, не останавливала его. А теперь что — целый день с ним наедине? Никакой работы, Тиреллов, Мормонта? Только снежинки за окном, да рождественские песенки по телевизору? А еще ветер, такой близкий и далекий одновременно. В холодильнике нет почти ничего, если не считать полупустых бутылок из-под пива и несколько тюбиков с различными соусами, да одноразовую посуду с остатками вчерашнего завтрака. В магазин идти в такую погоду — самоубийство. Звонить в службу доставки тоже бесполезно — никто в такую даль, да еще в такую погоду не поедет — метеорологов никто не любит, кроме таких дней. И раз они посоветовали оставаться дома, то их совет будет использоваться для отказа при каждом удобном случае. Сидеть голодными они тоже не могут, а сотворить еду из воздуха очень тяжело. Звук хлопающих дверц кухонных шкафчиков привлекает Призрака, и он прибегает на импровизированную кухню, водя носом в поисках свежей пищи. Ренли пожимает плечами: — Прости, друг, если мы голодны, то и ты голоден. Он невольно поднимает взгляд на Джона, недовольно скорчившегося на кровати. Он там теперь один, без Ренли и Призрака, наедине с пуховым одеялом. Если Ренли найдет продукты, Джон обязательно проснётся — здесь всё рядом, и нигде нет никаких стен, если не считать лестницы на второй этаж и скромной занавески перед их кроватью. Да уж, когда Станнис приедет, придется сбегать в лес, только чтобы побыть наедине — если брат, впрочем, не захочет расположиться на втором этаже, а он захочет, если хорошо его попросить. И тут Ренли осенило. Да ведь он еще несколько лет назад прятал для Станниса подарок в погребе! Тогда ему так и не удалось подарить ту деревянную горгулью, но с тех пор она так и осталась лежать на прежнем месте, окруженная всякими консервами и, кто знает, может быть, даже винами. — Призрак, на улицу пойдешь? — Пёс навострил уши и услышал, как за окном завывает ветер. Поджав хвост, он трусливо вернулся обратно в кровать и пристроился рядом с Джоном, подлезая под его руку. — Ну и трусишка, — шикнул Ренли и, накинув поверх рубашки теплую куртку, вышел во двор. Поток сильного воздуха чуть не сбил его с ног: да уж, синоптики совершенно точно врать не могли, снег хлещет в глаза так, словно взбесилась машинка для подачи теннисных мячей, только неимоверно маленьких, да и не обшитых тканью. Погреб, слава Богу, находится на заднем дворе, так что Ренли отворачивается и плотнее запахивает куртку, но пальцы сильно мерзнут и рискуют вот-вот отвалиться. Как бы не заболеть, да ведь и ручка двери еще наверняка примёрзла… Впрочем, есть что-нибудь да надо. Кто же им виноват, что зима настала? Негнущимися пальцами Ренли достал из кармана связку ключей и, продолжая щуриться, выбрал нужный. Замок поддался сразу, и он с огромным удовольствием влетел в помещение, быстро захлопнул дверь и нащупал на стене выключатель. Свет загорелся, и Ренли увидел старую деревянную лестницу, несколько мешков с сахаром, мукой и солью, порядка десяти винных бутылок и маленькое озеро, больше похожее на лужу, слишком естественное для такого порядочного места. Под потолком висела засушенная и сморщенная рыба, и запах от неё исходил не самый приятный. Ренли ступил на деревянные доски, наобум брошенные на сырую землю. В одном из углов стоял огромный холодильник, и Ренли направился к нему, гадая, кто же собирает все эти продукты здесь. Неужели Селиса балуется? А может, есть кто-то, кто живёт в их доме, пока никого нет? Кто бы это ни был, но он только что спас им жизнь, впрочем, как и весь этот дом: в холодильнике обнаружился целый ящик крупных картофелин и еще больше грибов, аккуратно разложенных по полочкам. Судя по всему, они пролежали здесь достаточное количество времени, но холодильник морозил без перебоев, а значит, и испортиться эти грибы не могли. Картофеля с грибами здесь можно было приготовить столько, что им бы хватило на целый день и даже больше. Расправив заранее приготовленный пакет, Ренли скинул в него десять картофелин и около двадцати грибов, аккуратно завязал его и снова пошел на улицу бороться со стихией. И почему Джон всегда посмеивается над ним, когда начинает дуть ветер? Он тоже, наверное, если выйдет в такой холод на улицу, совсем всё себе отморозит, и никто не будет этому рад, так что Ренли предпочел бы не слышать всех этих шуток, разве что приятно было лишний раз услышать, как Джон смеётся. Джон, который не так давно чуть ли не плакал от того, что к нему, как казалось, проявляют слишком огромную доброту. Стоило Ренли даже подоткнуть одеяло, как Джон чуть не плакал, совершенно непривыкший к такому отношению. Либо столь напуганный, что челка, вечно падающая ему на глаза, вечно заволакивала горизонт сплошной чернотой, а ресницы казались грозовыми тучами. Но Ренли здесь и в состоянии даже вкусно накормить его. А когда он входит в дом, быстро захлопывая за собой дверь и роняя пакет на пол, вдруг становится понятно, что Джон давно встал. Кровать пустая и слегка измятая лапами Призрака, им же и испачканная, а из душа… О, Боги, душ. От одной мысли о капельках воды, стекающих по телу Джона, о его мокрых волосах и том, как он отряхивается и натягивает на себя полотенце, становится чуточку не по себе, к тому же, сквозь рокочущую воду слышен его голос. Какая жалость, что сейчас об этом думать нельзя. Нет, нужно стоять у плиты и готовить им сразу и завтрак, и обед, и ужин, словно он какая-то заботливая хозяюшка. Такой Маргери пыталась быть, но в том-то и дело, что только пыталась… Да и было это уже, слава Богу, давным-давно. Картофель, в конце концов, тоже скоро станет голым, а счищая кожуру, можно так, чисто случайно представить, будто это с Джона слезает одежда. Вот — рубашка с этими проклятыми пуговицами — их бы оторвать все до единой, но нельзя, Джон потом будет ругаться. Или галстук — Боги, ну на что ему сдался этот дурацкий галстук? Да, все эти мелочи нужно убрать с его рубашки и тела тоже. Аккуратно, чтобы не поцарапать — он и так весь исцарапанный, с ним надо аккуратней… — Говорят, когда много работаешь… — тихий шепот буквально подкрадывается сзади, — … потенция ухудшается… — И руки на бедрах. И Ренли точно знает, чьи это руки, оборачивается и роняет картофелину на пол. Губы Джона близко. — Кажется, это не о тебе. — Я всего лишь пытался приготовить завтрак, — Джон приближается и уже касается его губами. Легко и дразняще, как и всегда. — Если ты захочешь сделать это у плиты, я себе все джинсы сожгу. И задницу тоже, а её ты вряд ли хочешь потерять. — Нет, не хочу. — Еще один короткий поцелуй. В шею. Ох, Боги, снова. — Я весь ваш, шеф-повар. И так всегда. Сначала раздразнит, сделает так, что весь воздух вокруг пропахнет только им, и уйдет на несколько сантиметров подальше от Ренли. Он совсем рядом, близко, но чем дальше он отодвигается, тем грустнее становится резать картофель. Особенно после поцелуев. Бросить бы это и всё и… — Станнис звонил, кстати, — вставляет Джон, чавкая. Ренли оборачивается и видит в его руках надкусанное яблоко. — Сказал, приедет через неделю вместе с Ширен. — А Селиса? — Кажется, у них что-то не ладится… — «Да, как и у меня с картофелем». — Вот Селиса и поехала к своим. А Станнис, выходит, к нам. — «К нам» звучит довольно-таки приятно. — Ренли откладывает нож и картофелины в сторону и смотрит на Джона, нагло и нахально хрустящего яблоками. — Ты ведь понимаешь, что это значит? — Что значит что? — Тот факт, что Станнис приезжает к нам… — Ренли насовсем отходит от плиты и тоже берет яблоко из небольшого пакета, лежащего на столе перед Джоном. — Ты и виноград купил… Вчера что ли? — Да, после работы. — Так вот, мы должны нарядить ёлку и развесить всякие новогодние украшения. В конце концов, когда еще нам выдастся шанс вот так побыть наедине? Да еще и целый день? Боже, я думал, что у нас появятся типичные проблемы, как у всех парочек, которые только-только начинают жить вместе, но, надо же, у нас даже не хватает времени на то, чтобы друг на друга посмотреть. То ты на работе, то я, жуть какая-то. — Ты просто забываешь, что мы не совсем типичные, — в его смехе слышатся грустные нотки. — Я убежал от отца, ты — от брата, и мы оба спрятались где-то… Даже странно, что здесь и так, как говорится, должно строиться счастье. Моё с тобой. Он никогда не будет спокоен, и это хорошо. А, может быть, и плохо, ведь Ренли рядом и никому не позволит его тронуть… Если, конечно, с ним не разберутся прежде. — Мы можем уехать еще дальше… Но давай после. Проведем зимние праздники с моим братом и племянницей, а потом — куда захочешь. Куда уехала Арья? — Кажется, Джендри потащил её в Великобританию… Чего? — спрашивает он, когда видит загадочную улыбку Ренли. — Потащимся за ними? — Всегда мечтал увидеть Биг-Бен, — усмехается тот. — Но это всё будет потом. А сегодня мы с тобой превратим это убежище изгнанников в настоящую рождественскую сказку. — Чего? — глаза Джона смеются, когда он это слышит, и Ренли игриво кивает. — А вечером посмотрим «Один Дома». — Ненавижу этот фильм! — Джон уже откровенно смеётся, очевидно тронутый таким поворотом событий. — Это еще почему? — Ренли откровенно наглеет и садится к Джону на колени. Бог с ними, с картофелем и грибами, у них есть яблоки и виноград. До завтра как-нибудь проживут… Джон смеётся, опускает яблоко на стол и обнимает Ренли за плечи. — Меня часто оставляли одного на Рождество. Отец уезжал куда-нибудь и всегда оставлял меня дома в полном одиночестве. Иногда я убегал к Старкам, а иногда Старки уезжали на какие-нибудь горнолыжные курорты, и мне некуда было податься. Я надеялся, что к нам в дом тоже решат залезть грабители, и я отдам им все отцовские сбережения. А потом убегу с ними сам, и больше никто и никогда не найдет меня. — Одно мгновение он молчал, но потом улыбнулся и продолжил: — Видишь, этот фильм обманывает несчастных мальчиков вроде меня. Никаких грабителей не существует, а бежать приходится от собственной семьи. — Брось. Я теперь твоя семья. И… — Ренли дотрагивается до волос Джона руками и убирает одну прядь ему за ухо. — Мы посмотрим что-нибудь до тошноты пропитанное Рождеством. Например, «Рождественскую Историю» с голосом Джима Керри. Его-то ты любишь? — Черт возьми, да ведь он играл гея-мошенника!.. Конечно же, да! — Вот и решено, — один поцелуй в нос, и Ренли поднимается, полный решимости отправиться за елкой, лежащей на чердаке. Сейчас на нем теплый и мягкий домашний свитер, коричневый, с горизонтальными белыми полосами. Кажется, именно этот свитер брату когда-то подарил Станнис, а Станнис казался куда более дружелюбным человеком, чем отец. Джон оглядел себя. Волосы еще мокрые после душа, на тело быстро накинута вчерашняя хлопковая рубашка, которая и так нуждается в стирке. Вот бы и у него здесь был свой свитер, который бы напоминал о ком-то близком, но в голову приходит только один — белый, спрятанный где-то в глубинах шкафа. Джон любит его, потому что это подарок Ренли. В принципе, сейчас только Ренли и может по-настоящему считаться его близким человеком — даже Арья, и та умчала далеко и, видимо, надолго. Заниматься такой мелочью, как установка ёлки и её украшение — Боги, да ведь он и не делал этого никогда, хотя ему уже почти 20 лет. И впервые Рождество кажется таким настоящим, близким и действительно волшебным, особенно когда на лестнице, ведущей на второй этаж, появляются унизанные зелеными иглами ветви. Они, конечно же, искусственные, но запах источают самый естественный, словно на мгновение хвойный лес сам заглянул к ним в дом. Ренли ставит елку у занавешенного окна, выдыхает и возвращается к лестнице, Джон идет за ним. Сначала они попадают на второй этаж, который представляет собой один большой коридор с дверьми в гостевые комнаты и деревянный люк под потолком, ведущий на чердак. Он уже открыт, и к нему приставлено несколько стульев: Ренли хватает роста, чтобы забраться выше, но Джон вынужден стоять внизу и слышать только шорох и стук шагов. А можно пока спуститься вниз, покопаться в вещах и найти тот самый свитер. Ренли он тут всё равно ничем не поможет. Так и проходит день. Джон впервые слышит, как бьется рождественская игрушка, и хохочет, словно маленький ребенок, обнимает Призрака и падает с ним на пол. Пёс кладет лапы и голову ему на грудь, и Джон погружает ладони в его белоснежную и пушистую шерсть. Ренли и хотел бы просто наблюдать за ними, но не выдерживает и просто ложится рядом. Призрак недоверчиво переводит на него взгляд, но Джон перестает гладить своего пса, и тот послушно принимает прежнюю позу, а потом и вовсе встает и идет разнюхивать осколки стеклянного красного шара, расписанного снежинками. — Жалко его, — произносит Джон, собственно и виноватый в смерти этого несчастной побрякушки. — Ни капельки, — слышит он усмешку в ответ. — Это подарок Мелисандры, одной из подружек Станниса. Бывших, конечно… Очередная девушка, вздумавшая взбудоражить его разум. Как же! А она была не больше, чем простой жрицей любви. Он такого не любит, так что если узнает, что мы его разбили, только обрадуется и поблагодарит. Джон ничего не знает о Станнисе, его подружках и их подарках, но соглашается, лишний раз улыбаясь Ренли и смеясь ему в глаза. Надо было им давно так остаться рядом на целый день, без чего-то постороннего, и, быть может, тогда это чувство вечного страха покинуло бы его. Хоть на мгновение. На такое, как это, пока Ренли лежит перед ним, а позади него Призрак натыкается на искусственные еловые ветки и застывает в абсолютном непонимании происходящего. — Ну и что ты на меня так смотришь? — спрашивает Ренли, и Джон виновато улыбается. — Просто люблю тебя. Ренли, конечно же, тоже любит его, но выглядит жутко растерянным. Даже хмурит брови. — В самом деле? — он перекатывается на бок и пододвигается ближе. — Ага. И я благодарен тебе за всё, что ты для меня делаешь. — Например, валяюсь на полу без подогрева и рискую себе всё застудить. Как и ты, собственно. Думаю, нам лучше встать и… — Ну вот, снова дразнится. Мстит. Двигается ближе, переворачивает Джона на спину. — Разделаться с этой чертовой ёлкой. Свитер тебе ужасно идет, кстати говоря. И я тоже, кажется, люблю тебя. — Кажется? — Ага. Я не уверен. Ёлка сама себя не украсит, Джон, хватит валяться, — говорит он и, словно противореча собственным словам, вжимает Джона в пол всем весом своего тела, когда целует в губы, ни на минуту не позволяя сопротивляться. Всё, что может сделать Джон — это поднять руки положить их Ренли на спину, залезть под свитер и прикоснуться к голой коже, а потом — разочарованно вздохнуть, когда Ренли оторвется от него и встанет на ноги, снова направляясь к елке. — Это тебе за утро, чтобы больше никогда так не дразнил. Давай теперь, вставай. Дальше процесс идет еще быстрее и энергичнее. Джон возбужденно носится вокруг ёлки, как пчела возле наполненного пыльцой цветка, то и дело грозясь её перевернуть, успевая при этом играть с Призраком. Ренли всё хохочет над ними, сам себе удивляясь, что прежде не увидел в совместной жизни с кем-то столько положительных моментов. Да еще и думал, что неудачный брак с Маргери — всему показатель. Как же. Когда елка наряжена, Джон улыбается и смеётся, Призрак радостно лает, а Ренли отходит и тушит свет. Эти двое застывают, когда на комнату опускается темнота, но завороженно глядят на блестящую на ёлке гирлянду, переливающуюся красным, зеленым и синим цветами. — Что же, по идее, новогодний уют выглядит именно так. Осталось только Фрэнка Синатру включить… — Ренли нажимает на выключатель, и свет снова загорается, но Джон резко вскидывает руку и кричит: — Верни! — и, когда Ренли снова выключает свет, произносит: — Я просто люблю это волшебное свечение. Честное слово, я как ребенок, правда? Ренли не отвечает, просто наблюдая за его детским восторгом. В серых глазах Джона играют эти самые огоньки, и он, раскрыв рот от изумления, наблюдает за их несложными переливами. Красный, оранжевый, зеленый, голубой, снова красный, и так несколько раз подряд. Он не отрывает взгляда от ёлки, а Ренли не отрывает взгляда от него, и не может устоять на месте, подходя сзади и переплетая руки Джона со своими, кладя голову ему на плечи. Сейчас он не чувствует абсолютно ничего, кроме накрывшей с головой нежности. — Я тебя просто обожаю, Джон Баратеон. — Я решил сегодня, что не буду Баратеоном, так как… Во мне ведь и не течет кровь Баратеонов, и всё такое. Я вообще ничей, я Джон Сноу. — Вообще-то, ты мой. А я Баратеон. Это делает тебя Баратеоном, но… Выбор за тобой. Я тебя просто обожаю, Джон Сноу. — Ну, раз так… Если я твой, то какая, в конце концов, разница, какая у меня фамилия? — И то верно, — Джон склоняет голову набок, когда Ренли целует его шею. — Как же я не подумал… Не замерз, кстати? — пальцы его левой руки ложатся Джону на щеку. — Могу ванну набрать. А то я замерз так сильно… Еще днем, когда в погреб ходил. — Ва-а-а-а-а-а-нну? — «Черт, да с радостью!» — С тобо-о-о-ой? — Ну, можно и с Призраком, ему тоже не помешает… — Джон бросает взгляд на сидящего под елкой пса и резко оборачивается. — Бог с ним, с Призраком, — проговаривает он, прижимаясь к Ренли губами и злостно захватывая в свои объятия. Толкает вперед, доводит до стены, не переставая целовать, и снова залезает руками под свитер. Теперь-то не выберется, никуда, Джон слишком крепко его держит, пока Ренли тянет за волосы его за волосы и водит руками по спине. — Обожаю тебя. — У нас что сегодня, конкурс, кто кому чаще в любви признается? — Бесполезно проводить такие конкурсы, я всё равно выйду из них победителем. — Джон берет его лицо в руки и позволяет Ренли обнять себя, прижимается к нему ближе и, кажется, даже прогибается назад. — И нам наконец-то никто не помешает, — Джон сам не понимает, как ему удается произносить эти слова, когда дыхание сбивается на каждой секунде, а Ренли, как всегда, обнажает свою белоснежную улыбку; на щеках его играют ямочки, и он смеётся от радости, хотя ему так неудобно стоять… — Давай, Ренли, выцелуй из меня всю эту дрянь, которой я напитался дома. Сделай меня кристально чистым, как снег. Я тебя… — И я тебя, — выдыхает он прежде, чем целует снова, но тут же отрывается, будто вспоминая: — Мы же в ванную собирались. Там ты точно станешь кристально чистым, Джон Сноу. С его губ эта фамилия слетает еще соблазнительней. А произносит он её так, что по коже бегут мурашки. — Предпочитаю душ. А потом заберемся под одеяло и… — После. — Ренли выпускает его из объятий, берет за руку и тащит в ванную комнату. — Давай не будем думать о потом, ладно? Сейчас мы есть. Мы в порядке, и нас никто не смеет тронуть. Только не у нас дома. Да и вообще, о каком одеяле сейчас может быть речь, если я хочу под душ? С тобой? Говоря про дом, он имеет в виду не этот домик в коттеджном посёлке, и Джон понимает это. Дом — это они сами, это крыша от огромного шторма, который бушует над их головами и сносит крыши всех близлежащих домов. Этот шторм разрушает города и убивает людей, но он не в состоянии тронуть их здесь и сейчас. Они не позволят этому случиться. Никогда. Ренли крутит два крана, и водяной поток слетает вниз, разбиваясь о деревянный пол. Ренли протягивает Джону руку, приглашая его за собой. Шторка закрывается, и по их телам струится одна и та же вода. Теплая, словно маленькое зимнее солнышко, она пропитывает все их внутренности. Кисти Джона ложатся Ренли на плечи, и водяные капли бьют их пальцы, волосы, даже нос и спину, а Ренли лишь кладет руки Джону на поясницу и прижимает к себе. Вода так быстро уносит прочь все ненужные мысли, журчит водосток, и здесь, в этом маленьком и тесном мире, никого, кроме них двоих, больше нет. Один гладит другому спину. Второй просто виснет на первом, прижимаясь щекой к груди и закрывая глаза. «Закрой меня от них. От всех, прошу тебя». Так и было. Всё правильно, так и должно быть. — Если тебе всего лишь нужно было смыть с себя это всё, тогда почему ты не сделал этого сразу? — спрашивает Ренли, массируя Джону голову, втирая в кожу мыльную пену. — Я делал это без тебя. — Он усмехается. — Большая разница. — Большая, вообще-то, — Джон поднимает глаза. — Меня без тебя нет теперь, понимаешь? И снова, ничего, кроме забавной ухмылки. — Ты прав, Джон. Ты выигрываешь, вот только я люблю тебя не меньше. И ничуть не меньше считаю тебя своей частью, поэтому… — Джон лишь крепче цепляется за него, царапая плечи, но Ренли наслаждается этим и прижимает его еще сильнее. «Тише-тише. Никто тебя не тронет». — Они же ничего не сделают с нами, правда? — Клянусь, я сделаю всё, что возможно, чтобы с нами ничего не произошло. Никто нас не тронет. Тебя никто не тронет. Моего Джона Сноу никто не тронет. Джон не отвечает несколько минут, просто стоя под горячим потоком воды, закрыв глаза и прижимаясь к Ренли, словно пытаясь вобрать внутрь всю его теплоту. Он и одеяло, и солнце, и даже теплая шерсть Призрака, он всё и сразу. Джон слышит, как громко бьется сердце Ренли, и чувствует нежные, осторожные, едва заметные прикосновения тонких пальцев. И единственное, о чем он может сейчас думать — это каково бы было потерять Ренли теперь, когда он, кажется, всецело принадлежит только Джону Сноу. Никто не может его отобрать. Никто не имеет права. — Я тебя никому не отдам, — произносит он злобно, словно ребенок, не желающий слышать ничего о том, что игрушками нужно делиться. — А кто сказал, что я дамся? — Я знаю, что они будут пытаться отобрать тебя. Будут тянуть к себе, каждый захочет оторвать кусок для себя. Но я никому не позволю это сделать. Ты мой. — Я всецело твой… — Ренли наклоняется и прикасается к Джону губами, двумя пальцами держа его за подбородок и поднимая лицо вверх. Тот тоже высвобождает руки и обнимает Ренли, пока тот ищет стену, к которой он мог бы его прижать, а когда находит стеклянную поверхность душевой кабины, Джон выдыхает прямо ему в ухо: — Мы не должны сдаваться. — А мы и не сдаёмся. — Они оба уже закрыли глаза, и Ренли покусывал мочку его уха. — Никогда. Я тебя… — И я тебя, — смеётся Джон, нежно перебирая его волосы. Смех раздается и около его уха. Он подставляет руку под водяную струю. Он втирает в волосы Ренли шампунь. Он чувствует, как его поцелуи достают до самых глубоких царапин в его подсознании, и каждый из них будто бы очищает его душу. Он давно уже не Джон Баратеон, он Джон Сноу — кристально белый, чистый, как снег, тонущий в черных, словно крыло ворона, волосах. Он дышит с трудом, он покрылся потом и греется в горячем пару, исходящем от воды и от самого Ренли, который не отходит от него ни на шаг. А еще он не может молчать, матерится и клянет всех мировых Богов, пока снаружи дует сильный ветер, норовящий всё снести на своем пути. Но ветер так далеко, а они так близко друг к другу, что всё кажется мелким и незначительным. Абсолютно всё, а может, даже больше.