1
- О милая Бекки... то есть, Бек, да, я помню, что ты просила меня не называть тебя так, но прости мою тупость, прости-прости-прости. Моего лучшего друга зовут Чанёль. И не потому что он дофига такой весь из себя веселый и все такое, и дело не в том, что в детстве мы вместе сбегали с мест преступлений в виде разбитых камнями чужих окон, а в том, что просто так получилось. Именно звание лучшего друга он получил в тот период, когда началась эта массовая истерия, заражение, вирус осознания себя не тем человеком. Может, все дело в том, что это единственный человек, который верит в то, что я ему говорю, а может в том, что просто глаза открылись не совсем вовремя. В школьные времена мы ненавидели друг друга и дрались; классе в третьем средней школы я даже выбил ему зуб. Вот только сам Чанёль этого не помнит, говорит, что мы не пересекались, хотя он и помнит меня. - Знаешь, я думал, что ты в обиде на меня или еще чего, но ты могла бы хотя бы одним письмом ответить на всю ту дюжину, что я присылал тебе в больницу, - говорит Чанёль. Нам удалось встретиться через неделю после моей выписки, и эта неделя далась мне тяжелее остальных по нескольким причинам. Во-первых, невозможно куда-нибудь выбраться, когда врач прямо у тебя на глазах оповещает мать о склонности к суицидальной настроенности; во-вторых, без возможности выйти на улицу больше, чем на два часа, и в-третьих, из-за отсутствия личного мобильного телефона. В таком мире мы живем, что даже на честно заработанные и купленные деньги у тебя могут забрать вещи родители, потому что они старше и мудрее, чтоб их всех за ногу. В этот раз мне больше чем наплевать, что отведенное на прогулку и поиск работы время у меня меньше трех часов. Из той дюжины, что я получил писем, до меня дошло только два, говорю я Чанёлю. Два гребаных письма, наверное, это были пятое и шестнадцатое, потому что уловить смысл было практически невозможно. Чанёль написал целую книгу на этих письмах, я уверен. Жаль, что мне их так и не отдали, как и не хотели передавать написанные мной. За тот год, что я провел в больнице, я виделся только с матерью, иногда с братом, и количество этих не шибко приятных визитов не превышало двадцати раз. Однако, несмотря на то, что ответов Чанёль так и не дождался, а увидеться у нас не было никакой возможности, он сейчас здесь. - Мы можем заказать пиццу или сендвичи, иначе люди подумают, что мы парочка и нам негде провести время вместе, - говорит он. - Да, пицца. Сто лет пиццу не ел...а. Чанёль рассказывает мне все то, что я пропустил за год спущенной в трубу жизни, и от его рассказов кажется, будто с тех пор, как меня запихнули в больницу, мир перевернулся еще больше. Какие-то новые стандарты, президент теперь другой, Чунмён, мой одноклассник, в армию ушел, а перед этим успел жениться. Население города возросло, в Японии участились подземные землетрясения, в Америке узаконили однополые браки, скоро выйдет седьмой эпизод Звездных Войн, а я все это время спал и жрал таблетки. Жрал таблетки и спал. И хоронил себя прошлого каждый чертов день, пока мир и люди в нем шагали шаг в шаг. На все это я говорю о том, что мой случай не единичный, слышал, как врачи рассказывали о парнях, доказывающих, что они девушки. И наоборот, как я, о девушках, рассказывающих, как лишали девственности своих одноклассниц и гоняли ночами на байках. Чанёль лишь спрашивает: - Куда думаешь пойти работать? Если совсем напряг будет, моя маман не будет против принять тебя к нам в ресторан, - и делает довольно большой глоток горячущего чая, не моргнув и глазом, и берет кусок пиццы, пытаясь оттянуть его чуть ли не до потолка, чтобы сыр отцепился. В отличие от Чондэ, руки у Чанёля длиннющие, но он держит их при себе, даже когда дело касается хлопаний по плечу. Он вообще никогда не дотрагивается до людей; это началось в старшей школе и это кажется таким неподходящим для него, вечно понимающего и всех утешающего. Несмотря на это, больше слушать о массовой истерии он не проявляет желания. За год изменился не только весь мир, но и он в частности.2
Вернемся к моей семье. С самого детства у нас были прекрасные отношения с братьями и сестрами, но все скатилось в какие-то чертовы дребеня, когда я понял, что теперь не парень. Когда я рассказал об этом сестре, она сначала долго смеялась, смахивая слезы в щек, а потом вовсе ушла из комнаты. И из дома. Не из-за меня, конечно же, просто переехала к парню. Учитывая то, что она всегда делилась именно со мной своими переживаниями, и парня я ее знал, это не тот человек, с которым она могла бы продержать долгие отношения. Будто с осознанием того, что я не сестра вовсе, а какой-то пришелец, у нее тоже что-то перевернулось в голове, хотя до того, как я об этом заговорил, все было как обычно. Как обычно со всеми ними, но не со мной. Мать узнала об этом сразу же, а там и все остальные по цепочке. Невозможно больше делиться с этими людьми переживаниями, когда никто не может хранить секреты друг друга. Я не виню их, это не они проснулись не в своем теле и не в своей жизни. О том, как я понял, что стал девушкой: это не было внезапным пробуждением, когда проснулся и не обнаружил недостающего органа у себя между ног. Это было как наваждение; когда идешь по улице, и вдруг вспоминаешь какую-то старую песню. Тогда я был на улице и шел на собеседование. А сзади меня шел Чондэ. Мы с ним о чем-то поругались, он пытался отговорить меня идти в то место. А потом в шутку ударил меня по заднице, прося больше не обижаться. И тогда мир перевернулся. В больницу меня уложили насильно со стороны родителей. Не важно, насколько хорошо развит у тебя дар убеждения, авторитет тех, кто привел "больного" всегда выше твоих возражений. Меня не слушали, даже когда я кричал громче своих родителей, держащих сумку с моими вещами посреди гостиной перед людьми из службы по перевозке психически-больных, или как там это называется. Никогда не думал, что за мной приедут такие, и хоть они были не в белых халатах, как обычно об этом поется в песнях или пишется в книжках, мне было безумно страшно. Мне не хотелось покидать этот дом, хоть меня и перестали принимать за нормального человека. Это было отвратительно. После того, как тебя периодически пичкают таблетками и вкалывают успокаивающее, раздирая плечи и задницу иглами, волей-неволей начинаешь выговариваться психиатру. Пока не понимаешь, что если ты не перестанешь говорить то, что думаешь, а то, что хочет услышать мозгоправ, тебя не выпустят. И оставят еще на год. И будут просить деньги за твое "лечение" у твоей семьи, высылать счета, требовать оплату. Несложно было прятать эти гадкие таблетки за щекой, когда санитары проверяли, съел или не съел, а потом выплевывать их в унитаз или заталкивать в щель за плинтусом. Или выблевывать, если не прокатит. Несмотря на это, весь тот кошмар кончился, и я никогда туда не вернусь, даже если меня поймают с поличным на крыше небоскреба или с петлей на шее.3
Чондэ. Это имя всегда отдается у меня между ребер теплом. Даже тогда, когда я пообещал рассказывать ему обо всем, что со мной случится. Даже тогда, когда я вспоминал наши прогулки по ночному городу, проводя ночи на ужасно неудобном матрасе в больнице. Сколько бы люди не говорили, что рано или поздно я должен завести свою семью, с детишками, я всегда хотел остаться с ним. Потому что Чондэ любил меня. Чондэ любил меня, пока не случилось все это. Я помню, как мы познакомились. Я помню, как признался в том, что мне плевать, как сильно нас осудят, потому что быть вместе стояло выше чужих мнений. Об этом не знал никто, кроме Чанёля и самого Чондэ. Так уж сложилось, что Чанёлю я все же рассказываю больше, чем Чондэ, потому что только Чанёль верит, что я не девушка. А вот Чондэ не хочет мириться с этим. В частности, я понимаю его злость. Он узнал об этом только тогда, когда меня увезли в больницу. Я даже не успел попросить прощения за то, что не знаю, как мне дальше быть.4
Когда меня спрашивают, что для меня несчастный случай, я отвечаю - попасть под машину. Чтобы как-то жить дальше, нужно мириться с тем, что ты не можешь исправить, и делать все то, чтобы не оставаться позади, не застревать в прошлом. Для меня это истина, всегда старался придерживаться такой позиции. Но я застрял в прошлом, где я был собой. Когда я слышу что-то про то, что иногда так хочется стать другим человеком, мне хочется истерично засмеяться, а потом пуститься в полноценную истерику, со слезами и соплями, даже не смотря на то, что большинство истерик осталось в стенах больницы, в частности, в смирительной рубашке и одиночном карцере, где не то, чтобы шевельнуться, вздохнуть страшно. Нет ничего хуже, чем проснуться в чужом теле. Все, наверное, раз в жизни, но натыкались на фильмы, где персонажей меняют телами. И там они все страдают, хотят назад в свою шкуру, потому что сколько на антилопу не натягивай шкуру льва, ее никто бояться не будет. В своей шкуре всегда теплее и уютнее, и даже если вдруг ты попал в ту, которая тебе нравилась больше, ты завоешь. Как последняя сука завоешь, и будешь карабкаться назад - это же так отвратительно, не быть собой. - Ты могла бы написать книгу, как побороть себя, если оказаться в чужом теле, - сказал как-то Чанёль, когда мы сидели у него дома и ели все ту же пиццу. Если бы с перевернувшимся миром исчезла пицца - больше не осталось бы поводов для существования, ответил я ему тогда, и в тот момент мы стали ближе. Чанёль никогда не говорит о своих чувствах, поэтому мне сложно судить, насколько близко он подпустил меня, но все же он остается единственным, с кем можно поговорить обо всем. Самое сложное, это перебороть себя и увидеться с Чондэ. Самое смешное, что я знаю где его найти, он знает, где найти меня, но мы не виделись после моей выписки, и увидимся ли еще - я не знаю. Так бывает, что сначала не можешь и дня без человека, а потом думаешь, как бы оттянуть встречу, чтобы не отдалиться еще больше. Я все еще люблю его своей больной любовью, и у меня не проворачивается язык спросить Чанёля, были ли мы вместе до того, как это произошло. В моей памяти мы все еще гуляем по мосту, прячемся во дворах и в съемной пустующей квартире его сестры, вместе едим одно на двоих мороженое. Фотографий у нас никогда не было совместных, а из того, что появилось после - нет ни одного намека, что же было. Я так его люблю, что готов порвать эту шкуру, лишь бы вернуться туда, где мы были счастливы.5
Вернемся к моей семье. Сестра связывается со мной втайне от родителей и рассказывает о том, как ей сложно жить с парнем. Сначала меня дерет злость за то, что она все рассказала матери, и та отправила меня в психушку, и хочется рассказать все тотчас. Сделать так, как обычно все делают - какие секреты, что вы, у семьи никогда не должно быть друг от друга секретов. Я не рассказываю лишь потому, что она открывается искренне, и потому что у нее хватило сил сбежать и начать налаживать свою жизнь. Она рассказывает о том, что не видит уважения в глазах своего парня. Но продолжает жить с ним, потому что не знает, что ей еще делать. Конечно, мои советы она выслушивает, но придерживаться их не будет, потому что все еще думает, что я просто поехавшая сестра, которая чувствует себя мужиком. Я ее не виню в этом. Это стало неважным с тех пор, когда... да что повторять об этом в сотый раз. Но все это, вся ее боль, вылившаяся на меня, поселяет надежду на то, что еще не поздно попытаться вернуть Чондэ. Боже, кто бы знал, как я его люблю. Я представляю его у себя в голове всегда таким, каким он был, и думаю о том, что может так будет проще обществу принять меня, принять нас. Вечные подозрения не дают смириться с реальностью. Ночные кошмары не дают перестроиться в новое русло, ещё и тот чертов оптимист, который жил все время во мне, просыпается и пинает по самому больному. Насколько бы не была плачевна или аморальна ситуация. Я помню наш первый секс с Чондэ. Мы тогда полпачки презервативов точно испортили, пытаясь сначала правильно надеть их, а потом просто дурачась и проверяя их на прочность. Конечно, после этого все и случилось, но то, что было до, запомнилось сильнее, хоть должно быть и наоборот. От того, что я застрял в замкнутом кругу, хочется просто убиться об стену.6
Я просто не могу поверить, что я девушка. А ведь я четко помню, как мы с Чондэ купались ночью в холодной реке, как сидели перед телевизором и кидали попкорн в экран, и как смотрели порнуху, пародируя выражения лиц тамошних актеров. Это настолько четко прокручивается в моей голове, что все те, кто говорят о моей болезни и сумасшествии, кажутся глупыми и ничего не понимающими людьми. Чондэ смотрит на меня точно так же, как моя сестра, когда я первый раз признался ей. Только он не смеется, и это еще хуже. - Бекхён, знаешь, я всегда любил тебя, с того первого дня, как мы познакомились. Но мы не были вместе. Мы никогда не были вместе, понимаешь? Я просто не могу поверить, что я девушка. Я хочу назад мою жизнь, где каждый день был наполнен воспоминаниями и счастливыми эмоциями, вместо этой тонны разочарований. - Когда я признался тебе, ты меня отшила. Сказала, что я тебе друг, и что мы никогда не будем встречаться. Я просто хочу умереть. - Мне всегда казалось, что ты любишь Чанёля. Вы всегда вместе, и вы всегда одни, и все знают, что вы встречаетесь, хотя вы всем и доказываете, что нет, а я просто наблюдаю за тобой со стороны, уже чертовы десять лет прошли с того момента, как я встретил тебя, и это было больно все десять гребаных лет, понимаешь? Я видел, как плакал Чондэ, не раз. Так уж вышло, что он был ранимей меня, хоть и хотел казаться более мужественным. Но сейчас, именно сейчас все ужасно и мне хочется, чтобы слезы текли не из его глаз, а из моих. Так уж сложилось, что они не хотят течь, не хотят стереть эту маску с чертовым женским лицом, которое я вижу на протяжении двух лет в зеркале. Это отвратительное лицо без привычной щетины и более острыми чертами. Чертово лицо. Когда Чондэ уходит, оставляя меня этим отвратительным осенним вечером одного на улице, я не могу понять, как я продержался целых два года. Два года без него, без его объятий, без его улыбки и без наших ночных разговоров по телефону. Два года - это уже срок.-
Я просто не могу поверить, что я девушка. Не могу поверить настолько, что эта шкура, эта оболочка выталкивает меня, заставляет попрощаться с ней. Навсегда. Если это было такое испытание, то я его не прошел.